Нет! Нет! Пожалуйста, нет…
Я ложусь спать в комнатах, пахнущих изнанкой чужих ветхих сундуков, и изнываю от всего того, чего я так хотела в этот раз избежать, – невнятного влечения, мучительного томления, возбуждения и страха, от желания и сожаления, от жажды обрести и боязни смятения, от предчувствия близости и страха перед ней, от мыслей о том, что однажды нужно будет сказать: «Когда я лягу в землю, знай, что…» и от всей той недосказанности, которая останется после любых слов. От недосказанности, которая жаждет избыть себя всю нашу жизнь и которая так и останется с нами до нашего конца – плотной оболочкой нашего одиночества.
Pas de sexo, Брюссель, осень, чужая жизнь. Pas de sexo, моя страсть, моя скорбь, мое одиночество, – pas de sexo!!!
Планы на вечер
Телефон зазвонил. Она взглянула на экран и раскрыла трубку с нескрываемой досадой.
– Ну что, какие у тебя планы на сегодняшний вечер? Сможешь встретиться? – Развязный тон звонившего вызывал у нее почти физическую тошноту, но она старалась держаться с говорящим вежливо. Этот человек, названивающий ей уже второй день, привез посылку от подруги из другого города – и этой посылке она уже и не была рада, ведь для того, чтоб ее получить, нужно было встречаться с этим странным посыльным, первым вопросом которого при первом же звонке был: «А ты замужем?» Вот именно так, на «ты», без лишних предисловий и даже не видя собеседницу.
– Так что, за посылочкой своей придешь или нет? А хочешь, сам подъеду, я, понимаешь ли, в командировке, время есть! Но мало… – Он нехорошо хохотнул.
– Ладно, – со вздохом сказала она. – Давайте сегодня вечером попробуем пересечься. Я буду ждать вас возле метро, где вам удобно. Я на машине. Выйдете, позвоните.
– Покатаете?
– Извините, давайте вы сделаете то, о чем вас попросили, я приеду в любое время к любой станции метро, а сейчас простите, у меня тоже мало времени, хоть я и не в командировке.
«Мудаки, какие же они все мудаки!» – думала она, выруливая из узких переулков на Новый Арбат и глядя на город через тонированное стекло. Она не поленилась, поехала как-то, с полгода назад, и затонировала стекла в своей машине – с некоторых пор ее стали злить взгляды извне, она ежилась от ощущения того, что вокруг – окна, хотя когда-то, бывало, любила ездить, вообще опустив стекло, вплоть до холодов. А теперь в машинах с прозрачными стеклами она чувствовала себя как в аквариуме. И спать стала на животе, лицом в подушку. В силу работы она и так постоянно была на людях – целыми днями надо было улыбаться, говорить приятным голосом, отвечать на уйму звонков, а с мужчинами держаться как можно более официально, как можно более.
«Как они все достали меня, все они, чччерт! С тех пор как его нет, ни одного не было, чтоб хотя бы не противен был. Чтоб хотя бы… хотя бы сидеть с ним за одним столом, и болтать, и улыбаться, выпить, может. Все отвратительны. Умники, плейбои, тихони, зануды, в пиджаках, в свитерах, писатели, строители, физики, лирики – они все хотят чего-то, а я не хочу никого из них, даже обидно! Скажи кому – не поверят, что вот у этой – почти два года уже никого – „да, вот, красивая“, да, вы не первый, кто это мне говорит, спасибо, да, – „голос у вас такой, обалденный!“ – спасибо, да… нет, сегодня не могу, занята, извините, и завтра, но как-нибудь обязательно встретимся, я вам позвоню сама».
Любовь в отсутствие того, кого любишь, подобна гидропонике – корни не в земле, а в каком-то физрастворе, в который ты все подсыпаешь и подсыпаешь невесть что уже, какие-то магические кристаллы, и вот она все плетет и плетет свои ветки над хрупким, стеклянным, прозрачным насквозь сосудом. Его нет, его нет уже давно, и, кажется, уже пора перестать о нем думать – что за глупости, ты же умеешь, про– сто выкрути эту любовь как лампочку, вот так – возьми мягкой тряпочкой, чтоб не обжигала, и поверни, и спрячь.
Посмотри вечером, перед тем как упасть лицом в свою подушку, в зеркало повнимательней – вот тут и тут, под глазами, эта сеточка, она скоро превратится в сеть и опутает тебя всю, и ты уже не сможешь ни рукой, ни ногой, ты уже не будешь свободна в выборе, никто не будет тебя звать провести с ним вечер, ночь, месяц, жизнь, прекратится это жаркое дыхание вслед; да, тебя все хотят, но это, учти, ненадолго – его больше нет, и нужно быть не одной. Почему это нужно? Не знаю, так все говорят, что нужно. И морщинки эти у тебя оттого, что ты спишь лицом в подушку, одна, за вечером вечер приходя с работы, из кафе, из клубов, от подруг, с танцев, ответив на все звонки, имэйлы, стараясь не думать ни о чем, просто ложишься лицом в подушку и обнимаешь ее, и подушка притворяется тем, кого нет.
А Москва в этом году пытается притвориться зимним Парижем, но как-то так и хочется сказать ей – «не верю!». Ветер рвет на Садовом маркизы «Французской булочной», «дворники» на лобовом стекле едва справляются с январским дождем, все при– выкают снова, после праздничных пустых улиц, стоять в пробках.
И праздники были хороши, и деньги пока еще не все потрачены, а те, что потрачены, потрачены на нужное и красивое, и выспалась вроде, и работа есть, и все хорошо, и обещает быть еще лучше, но… она подумала, что чувствует себя какой-то новогодней елкой – все еще разнаряженной и уставшей стоять в ведре врастопырку.
Она нажала на кнопку радио и попала на какую-то ретро-передачу о Джо Дассене. Сначала этот человек из небытия спел ей своим бархатным голосом «Си, тю т’аппель меланколиии» – ну да, это нормальная январская московская меланхолия, прилетевшая из Парижа с дождями и циклонами «меланколи», послепраздничная, доброкачественная, немножко сонная, состоящая в родстве с инстинктом самосохранения. Ее надо принять, пережить и начать уже, наконец, жизнь заново, надо!
Потом Джо Дассен пел «Если в мире нет тебя» – если нет, то тебя давно пора бы выдумать, и она под эту музыку думала, что ведь вот – этого сладкоголосого поющего мужчины нет уже тридцать лет как, а голос его вот он (вот и его вполне можно выдумать), ведь музыка – это матрица, она для всех одна, во все времена, и вот – нет человека, но есть музыка, которую, может, он тебе играл, или вы с ним слушали, и дождь идет – одна и та же вода на всем свете, летает, перемещается, музыка и дождь – если в них что-то впиталось, то уж никуда не скроешься, каждый раз они тебе будут напоминать обо всем, а сколько еще таких отпечатков вокруг – невидимых несведущему дорожных знаков.
Вот дом, уже давным-давно затянутый строительной сеткой, – проезжая мимо, она всякий раз вздрагивала, потому что был вот такой же вечер, ветер был, только было тепло, весна была, кругом уже такая весенняя пыль, и они сидели, ужинали в каком-то маленьком ресторанчике, он наливал ей в чашку фруктовый чай из чайничка и напевал что-то в ухо, все было так… так как было, прекрасно было, как могло было быть только с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Я ложусь спать в комнатах, пахнущих изнанкой чужих ветхих сундуков, и изнываю от всего того, чего я так хотела в этот раз избежать, – невнятного влечения, мучительного томления, возбуждения и страха, от желания и сожаления, от жажды обрести и боязни смятения, от предчувствия близости и страха перед ней, от мыслей о том, что однажды нужно будет сказать: «Когда я лягу в землю, знай, что…» и от всей той недосказанности, которая останется после любых слов. От недосказанности, которая жаждет избыть себя всю нашу жизнь и которая так и останется с нами до нашего конца – плотной оболочкой нашего одиночества.
Pas de sexo, Брюссель, осень, чужая жизнь. Pas de sexo, моя страсть, моя скорбь, мое одиночество, – pas de sexo!!!
Планы на вечер
Телефон зазвонил. Она взглянула на экран и раскрыла трубку с нескрываемой досадой.
– Ну что, какие у тебя планы на сегодняшний вечер? Сможешь встретиться? – Развязный тон звонившего вызывал у нее почти физическую тошноту, но она старалась держаться с говорящим вежливо. Этот человек, названивающий ей уже второй день, привез посылку от подруги из другого города – и этой посылке она уже и не была рада, ведь для того, чтоб ее получить, нужно было встречаться с этим странным посыльным, первым вопросом которого при первом же звонке был: «А ты замужем?» Вот именно так, на «ты», без лишних предисловий и даже не видя собеседницу.
– Так что, за посылочкой своей придешь или нет? А хочешь, сам подъеду, я, понимаешь ли, в командировке, время есть! Но мало… – Он нехорошо хохотнул.
– Ладно, – со вздохом сказала она. – Давайте сегодня вечером попробуем пересечься. Я буду ждать вас возле метро, где вам удобно. Я на машине. Выйдете, позвоните.
– Покатаете?
– Извините, давайте вы сделаете то, о чем вас попросили, я приеду в любое время к любой станции метро, а сейчас простите, у меня тоже мало времени, хоть я и не в командировке.
«Мудаки, какие же они все мудаки!» – думала она, выруливая из узких переулков на Новый Арбат и глядя на город через тонированное стекло. Она не поленилась, поехала как-то, с полгода назад, и затонировала стекла в своей машине – с некоторых пор ее стали злить взгляды извне, она ежилась от ощущения того, что вокруг – окна, хотя когда-то, бывало, любила ездить, вообще опустив стекло, вплоть до холодов. А теперь в машинах с прозрачными стеклами она чувствовала себя как в аквариуме. И спать стала на животе, лицом в подушку. В силу работы она и так постоянно была на людях – целыми днями надо было улыбаться, говорить приятным голосом, отвечать на уйму звонков, а с мужчинами держаться как можно более официально, как можно более.
«Как они все достали меня, все они, чччерт! С тех пор как его нет, ни одного не было, чтоб хотя бы не противен был. Чтоб хотя бы… хотя бы сидеть с ним за одним столом, и болтать, и улыбаться, выпить, может. Все отвратительны. Умники, плейбои, тихони, зануды, в пиджаках, в свитерах, писатели, строители, физики, лирики – они все хотят чего-то, а я не хочу никого из них, даже обидно! Скажи кому – не поверят, что вот у этой – почти два года уже никого – „да, вот, красивая“, да, вы не первый, кто это мне говорит, спасибо, да, – „голос у вас такой, обалденный!“ – спасибо, да… нет, сегодня не могу, занята, извините, и завтра, но как-нибудь обязательно встретимся, я вам позвоню сама».
Любовь в отсутствие того, кого любишь, подобна гидропонике – корни не в земле, а в каком-то физрастворе, в который ты все подсыпаешь и подсыпаешь невесть что уже, какие-то магические кристаллы, и вот она все плетет и плетет свои ветки над хрупким, стеклянным, прозрачным насквозь сосудом. Его нет, его нет уже давно, и, кажется, уже пора перестать о нем думать – что за глупости, ты же умеешь, про– сто выкрути эту любовь как лампочку, вот так – возьми мягкой тряпочкой, чтоб не обжигала, и поверни, и спрячь.
Посмотри вечером, перед тем как упасть лицом в свою подушку, в зеркало повнимательней – вот тут и тут, под глазами, эта сеточка, она скоро превратится в сеть и опутает тебя всю, и ты уже не сможешь ни рукой, ни ногой, ты уже не будешь свободна в выборе, никто не будет тебя звать провести с ним вечер, ночь, месяц, жизнь, прекратится это жаркое дыхание вслед; да, тебя все хотят, но это, учти, ненадолго – его больше нет, и нужно быть не одной. Почему это нужно? Не знаю, так все говорят, что нужно. И морщинки эти у тебя оттого, что ты спишь лицом в подушку, одна, за вечером вечер приходя с работы, из кафе, из клубов, от подруг, с танцев, ответив на все звонки, имэйлы, стараясь не думать ни о чем, просто ложишься лицом в подушку и обнимаешь ее, и подушка притворяется тем, кого нет.
А Москва в этом году пытается притвориться зимним Парижем, но как-то так и хочется сказать ей – «не верю!». Ветер рвет на Садовом маркизы «Французской булочной», «дворники» на лобовом стекле едва справляются с январским дождем, все при– выкают снова, после праздничных пустых улиц, стоять в пробках.
И праздники были хороши, и деньги пока еще не все потрачены, а те, что потрачены, потрачены на нужное и красивое, и выспалась вроде, и работа есть, и все хорошо, и обещает быть еще лучше, но… она подумала, что чувствует себя какой-то новогодней елкой – все еще разнаряженной и уставшей стоять в ведре врастопырку.
Она нажала на кнопку радио и попала на какую-то ретро-передачу о Джо Дассене. Сначала этот человек из небытия спел ей своим бархатным голосом «Си, тю т’аппель меланколиии» – ну да, это нормальная январская московская меланхолия, прилетевшая из Парижа с дождями и циклонами «меланколи», послепраздничная, доброкачественная, немножко сонная, состоящая в родстве с инстинктом самосохранения. Ее надо принять, пережить и начать уже, наконец, жизнь заново, надо!
Потом Джо Дассен пел «Если в мире нет тебя» – если нет, то тебя давно пора бы выдумать, и она под эту музыку думала, что ведь вот – этого сладкоголосого поющего мужчины нет уже тридцать лет как, а голос его вот он (вот и его вполне можно выдумать), ведь музыка – это матрица, она для всех одна, во все времена, и вот – нет человека, но есть музыка, которую, может, он тебе играл, или вы с ним слушали, и дождь идет – одна и та же вода на всем свете, летает, перемещается, музыка и дождь – если в них что-то впиталось, то уж никуда не скроешься, каждый раз они тебе будут напоминать обо всем, а сколько еще таких отпечатков вокруг – невидимых несведущему дорожных знаков.
Вот дом, уже давным-давно затянутый строительной сеткой, – проезжая мимо, она всякий раз вздрагивала, потому что был вот такой же вечер, ветер был, только было тепло, весна была, кругом уже такая весенняя пыль, и они сидели, ужинали в каком-то маленьком ресторанчике, он наливал ей в чашку фруктовый чай из чайничка и напевал что-то в ухо, все было так… так как было, прекрасно было, как могло было быть только с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44