Вру – поначалу я даже перекладывала их из одной сумочки в другую, из сумочки – в рюкзак, возила их с собой и перечитывала. Потом мне захотелось от них избавиться, но я уже не слишком понимала – как?
Сам А. никогда не задумался бы о подобном, потому что он задумывался только о глобальном, а я всегда думаю о деталях и обстоятельствах. И вот я возила с собой эти письма из города в город, из страны в страну, у них обтрепались уголки, иногда я их разворачивала и перечитывала, и от этого их шанс быть выброшенными уменьшался еще и еще. Ну вот, не брошу же я их в этот мусорный контейнер – думала я. Или, допустим, не спущу в унитаз? Нет. И сжечь эти письма, скажем, и развеять пепел по ветру представлялось мне каким-то дурацким фарсом, хотя, пожалуй, А. такое могло бы понравиться, если бы его вообще интересовали подобные мелочи.
И вот когда я во второй в своей жизни раз была в Сан-Франциско и именно в этот приезд полюбила этот город и гуляла по нему, я отправилась на мост Золотые Ворота, чтобы совершить, с одной стороны, банальную, а с другой – очень символичную для себя процедуру – пройти по этому мосту туда и обратно.
Все туристы делают это, и в такой прогулке, хоть она и представляет собой пеший поход в пять километров, нет ничего более необыкновенного, чем, скажем, подъем на Эйфелеву башню, на которую, впрочем, лично я никогда не поднималась.
Вероятно, не только для меня в такой прогулке был некий замысел – есть в нашем мире точки, посещая которые ты проходишь будто бы обряд очищения.
По мосту тогда шло много людей. Вид у некоторых был такой, будто они сейчас растворятся в воздухе, а воздуха там много.
Наверное, и у меня был такой же вид – растрепанные волосы, полуоткрытый рот, рассеянный взгляд. Я шла короткими дистанциями – время от времени хваталась за перила и останавливалась и смотрела на океан и острова. Воздух влетал в горло, полоскал сердце, и я понимала, что с той стороны моста будет идти уже не совсем та я, которая сейчас идет туда.
На каком-то из переходов я вдруг решила бросить письма А. в океан. Бросить именно с той стороны моста, которая смотрит на город и на залив. И посмотреть, как их унесет в океан. Я решила, что там им будет самое место.
Я остановилась и еще раз посмотрела на сине-зеленую воду, движущуюся под мостом, – там, в глубине, далеко внизу. Я наконец по-настоящему осознала, какие же здесь высота и глубина и как люди малы и уязвимы, – даже со всеми этими своими грандиозными железными конструкциями.
Я достала письма из кармашка рюкзака, где они жили уже, пожалуй, пару лет, – и занесла руку с ними над бездной. Помедлила пару секунд, прогоняя слабую, явившуюся в проветренную голову мысль: а не перечитать ли их еще раз здесь и сейчас?
Но вместо этого я начала не разворачивать, а сворачивать бумагу – вчетверо, ввосьмеро, еще раз, напополам, еще раз – пока листы бумаги не превратились в маленькие квадратики. И тогда я разжала пальцы… В этот момент у меня закружилась голова, и я вцепилась в перила – стало невообразимо страшно, как будто я – одна из тех самоубийц, что ежегодно сводят здесь счеты с жизнью. Я смотрела, как летят, быстро и одновременно плавно летят вниз и кружатся чуть лиловатые маленькие квадраты… Только сейчас я зачем-то осознала, что письма были распечатаны на тонированной лиловым бумаге. И вот они легли на воду там, далеко, превратившись всего лишь в светлые точки, и закачались, закружились в водовороте, и их действительно стало сносить туда, под мост, – в сторону океана…
Я прошла свой путь до конца моста, на обратном пути еще раз посмотрела на воду в том месте, где бросила письма, и пошла дальше. Мое лицо покрылось загаром за эту прогулку, и я дышала ровно и глубоко. Я не смогла выбросить в эту воду А. – только письма уплыли. Но я же уже помнила их наизусть. Однако с того момента я решила быть другой – никого и никогда больше не пускать жить в своем рюкзаке по нескольку лет.
По крайней мере, думаю, это была красивая акция. Она на одно мгновение объединила меня с моей любовью к обстоятельствам и А. с его любовью к просторам, а потом – разъединила еще раз. Слова, слова, уплывшие в океан, фразы, строки и абзацы – ведь это все всегда было так важно для А. Важней, чем сам смысл того, о чем эти строки и абзацы могли бы сказать.
Z. постоянно врет. Чем больше я с ним общаюсь, тем больше замечаю его вранье. Поначалу было совершенно непонятно, для чего ему врать, например, мне, – ведь я ни к чему его не обязываю и принимаю как само собой разумеющееся все, что с ним происходит. Иногда он звонит и говорит: «Я сейчас приду». А потом, через час, звонит и, вместо того чтобы просто извиниться и сказать, что планы изменились, серьезным тоном сообщает, что его вызвали в офис. И это в девять вечера! Или, например, когда мы гуляем, Z. говорит, что там-то сегодня вечеринка, и он на нее, конечно же, не пойдет, потому что хочет пораньше лечь спать. Он так уверенно и неоднократно повторяет версию о том, что устает и не высыпается, что поневоле начинаешь задумываться: зачем все это? И когда от общих знакомых потом слышишь, что они видели Z. на той самой вечеринке – после того, как он проводил меня домой, – уже даже не удивляешься.
Когда я в первый раз поняла, что Z. мне врет так же, как и всем остальным, я огорчилась. Однако очень скоро я сделала вывод, что это вовсе не оскорбительно лично для меня, просто у Z. такой способ существования среди людей. Он не может по-другому.
Такой вот человек, такой вот вполне цельный характер.
Он не может мне просто сказать, что мы гуляем до десяти, а потом он идет на вечеринку. Ему это совершенно несвойственно. Такие уж у него взаимоотношения с миром и со словами.
И это как раз именно потому, что Z. относится к людям слишком трепетно. Если бы все вокруг были чужими, то ему было бы наплевать на то, расстроится кто-то или не расстроится от того, что Z. возьмет да и пойдет куда-то.
Вот А. – он всегда говорил как есть, и я даже не знаю, что лучше. И писал только о том, что видел. Никакой выдумки.
И, так как я тоже стараюсь научиться относиться ко всем отстраненно, и к Z. в том числе, надо бы как-нибудь сказать ему вот что:
– Милый Z., пожалуйста, с другими поступай как хочешь, но мне ты можешь не врать – я тебе совершенно никто. И ты мне, пожалуй, тоже.
Хотя, если подумать как следует, вряд ли Z. хоть на каплю после этого изменится.
И вообще, на самом-то деле мне даже очень удобно, чтобы Z. продолжал мне врать, – я все равно всегда понимаю, когда он врет, но при этом могу за ним понаблюдать – в его вранье есть нечто очень выразительное. В нем есть контраст обмана и искренности, который и делает его весьма интересной особью.
В момент, когда понимаю все это, я испытываю удовлетворение, как какой-нибудь Паганель, нашедший большой яркой бабочке место в своей классификации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44