– Ну, как поездка?
Я хочу сказать, что тосковала по нему, но отчего-то теперь вспоминаю все те правила игр, о которых мне говорили.
Я в замешательстве. Я молчу.
– Как твоя книга?
– Думаю, я написала ее, – отвечаю я. И тут я вру ему, потому что за время путешествий я не написала ни строчки. Но в то же самое время я говорю совершенную правду, потому что из всех маленьких – простых и не очень – вещей книга внутри меня сложилась – я знаю, о чем она будет, я вижу каждую ее страницу.
– Там будет про меня? – улыбаясь, спрашивает он.
Несколько абзацев. Да, несколько абзацев. Я напишу о тебе несколько абзацев – я знала это с самого начала, с того раза, как ты подарил мне историю с пощечиной. Ты, чужой человек, был нужен мне, чтоб моя жизнь в очередной раз выстроилась в книгу, в которой ты – всего лишь несколько абзацев.
Но я так же вдруг понимаю и то, что, оставшись в абзацах этой моей книги, Z. мне больше никогда не будет чужим. Или нет, наоборот. Z. теперь часть этой книги именно потому, что он мне – не чужой.
Мы идем, и я думаю, что теперь все может начаться сначала: если мы будем встречаться, Z. будет все так же смешно врать мне и девушке, с которой он так и живет, и еще нескольким приятным ему девушкам – наверняка. И мы можем вместе ездить в метро и в такси, ходить в кафе, пить вино – теперь я знаю, какое вино и какие кафе предпочитает Z.
Я теперь и многое другое знаю о Z.
Он в белой рубашке – я так и представляла, что он придет в этой рубашке встречаться со мной.
Я исподтишка смотрю на Z. и думаю, что он стал дорог мне. И он навсегда останется в моей книге. Я давно хотела написать книгу о том, нужно ли разрешать кому-то входить в твое сердце…
И вот она написана.
Его телефон звонит, он смотрит на номер и сбрасывает звонок, а я тут же говорю ему, что мне пора.
– Когда мы теперь встретимся? – спрашивает Z. с каким-то даже облегчением. Я знаю – с момента сброшенного звонка он начнет считать минуты, которые пройдут до того, как он сможет кому-то там перезвонить.
– Не строй планов, зачем? – отвечаю я его же собственными словами.
И мы расстаемся.
Думаю, мы больше не встретимся.
Потому что у меня уже есть Z. Так же, как у меня есть А. и другие буквы алфавита. Вот здесь, в этой книге. Не в сердце. Сказка досказана. Бредовые и нежные истории, близость, расстояния, желания, опыт, попытки, вопросы, утверждения, сомнения, правила игры, улицы разных городов – они хранятся теперь в словах, на листочках бумаги. Так же, как раньше я хранила маленькие никчемные вещи в коробочке в шкафу.
Больше мне ничего не надо от него. Кажется, ему от меня уже – тоже. Но это теперь уже чур не мое горе!
Верней, нет, мы встретимся на презентации этой книги, где Z. будет стоять в толпе, и мы улыбнемся друг другу и, может быть, вот тогда еще раз выпьем вместе, за одним большим столом.
Он уже не будет просить меня давать ему пощечины, потому что он знает меня ровно настолько, что ему теперь это не так уж и интересно. Ему не нужно будет бояться меня потерять или оттолкнуть, потому что я – не его, а он – не мой. И ему больше не нужно будет врать мне – врать еще и мне. Он будет врать другим людям, а я напишу какие-то истории в книге, и другие люди будут их читать, возможно, думая, что я вру.
По большому счету, в этом мы с Z. и похожи.

Свои, чужие, ничьи
Рассказы

Тамарпална

Она подходила вплотную – приближалась лицом по возможности так, что хочешь не хочешь, а поневоле почувствуешь ее дыхание, – брала очередную жертву за «крылышко» школьного фартучка и вкрадчиво, припуская нежности в свой скрипучий голос, говорила для начала:
– Это совершеннейшая безвкусица, разве вы не понимаете, Иванова? (Петрова, Мур, кто угодно.)
Если жертву угораздивало вякнуть что-то в возражение, перед ее глазами тут же открывалась огромная вопящая пасть – совершенно неожиданная для такого, в общем-то, небольшого тела и незаметная поначалу, видимо, оттого, что ротик обладательница мощных челюстей и трубного гласа всегда старалась держать поджатым. Поджимать губы в «куриную жопку», очевидно, тоже входило в ее представление о женской чести и хорошем вкусе.
Завуча Тамару Павловну боялись все. Во-первых, она стояла на страже строгих рамок в преподавании истории и прочих общественных дисциплин – в советские времена эти предметы не предполагали не только вопросов и сомнений, но и вообще хоть какого-либо (даже малейшего) диапазона отклонений от строго заданной линии, и блюсти эту линию была призвана Тамарпална. Во-вторых, она всегда без стука открывала дверь кабинета и, пригнувшись, заложив руки за спину, проходила меж партами на галерку – при этом класс боялся издать даже малейший шорох. Учитель же дрожащим голосом продолжала повествование, делая вид, что ее ничем не смутить и не отклонить от центральной линии Партии.
Историки не задерживались в нашей школе – они быстро и часто сменяли друг друга, ибо им было трудно соответствовать Тамарпалниному идеалу Советского Педагога, но сама она была вечной.
Одинаковым во все времена и сезоны был и ее наряд: строгая, непонятного цвета, местами подлакированная утюгом и школьными стульями юбка, плотная блузка, серо-телесного цвета штопаные чулки, стоптанные кривые туфли – типичный ко– стюм школьной крысы, старой девы, «всю себя положившей», «безгранично верящей» и абсолютно убежденной в непогрешимости собственных взглядов на все, а в особенности – на мораль и нравственность.
Безгранично верила Тамарпална в теорию марксизма-ленинизма и в светлое будущее, но лишний раз поминать всуе все, что касалось этих тем, казалось ей святотатством; немыслимым было для нее даже усомниться в том, что в подвластной ей школе кто-то может не исповедовать сию веру.
А вот что касается морали и нравственности – тут нестойкие подданные порой делали попытки вильнуть, предаться буржуазным порокам, иначе – увязнуть в безвкусице сначала коготком, а потом уж и крылышками и опорочить светлое звание юной смены строителей коммунизма.
Лакмусовой бумажкой и барометром уровня порока был пресловутый «внешний вид» подопечных – фурией металась Тамарпална по этажам, бдительно высматривая «очередную» безвкусицу. Зоркий взгляд ее тут же улавливал малейшие, ничтожные отклонения от нормы, а норма была такова: у девочек – коричневые платья и фарту– ки (по будням черные, по праздникам белые), у мальчиков – синие костюмы.
Кто проектировал, кроил и отшивал все это убожество, сейчас обсуждать уж не стоит – и без того сколько проклятий высыпалось на головы этих портных, изуродовавших нашу юность. (А ведь, однако ж, именно эти нелепые коричневые платья, пропахшими п?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44