Нужно ли для этого то самое волшебное знание? Если да, то у L. оно точно есть. Она писатель и уже по опреде– лению должна знать толк в дверях и сердцах, но в этом ли секрет? В чем ее отличие от А. в таком случае? Похожа ли я на нее хоть немного? Мне очень хочется быть похожей на L.
Как-то Z. пришел на встречу со мной с букетом нарциссов. Это, в общем, было вполне понятно для тех дней – тогда нарциссы продавали на каждом углу и у каждого входа в метро, весь город был заполнен этими нежными недолговечными цветами. Бабушки стояли на всех ступеньках как клумбы, держа нарциссы в руках, а возле них стояли ведра – тоже с нарциссами.
– Они, конечно, скоро умрут, – бодро заявил Z., – но они и были рождены для того, чтобы умереть. И сегодня они умрут красиво, в красивых руках.
Мы пошли куда-то пить кофе, и нам принесли простую прозрачную вазу для цветов, и, время от времени поглядывая на них, я о них думала. Думала о том, что букет нарциссов – это больше, чем просто букет цветов, которые должны красиво умереть.
Во-первых, теперь это мои цветы – из всех тысяч нарциссов, заполонивших го– род в эти дни, вот эти пятнадцать штук – здесь, рядом, как Роза Маленького Принца. Во-вторых, они на какой-то момент стали для меня важней, чем сам Z., – я разглядываю их, смотрю на то, как преломляются линии их ножек в воде, какие у них прозрачные лепестки. В-третьих, эти цветы, хотел того Z. или нет, теперь связываются в моем представлении с ним самим – возможно, когда-нибудь, через какое-то время, когда мы уже не будем видеться с Z., я вспомню его именно с этими нарциссами в руках. Они не слишком-то вяжутся с его лицом и вообще обликом, но именно поэтому-то я и вспомню его именно с этими хрупкими, простыми, однодневными цветами. И вспомню вообще весь этот день – таким образом, эти цветы сделали один из дней моей жизни незабываемым, они теперь для меня – такой маленький якорь этого дня.
Сидя в кафе, я вдруг задумываюсь о том, что бывают такие дни и часы, когда маленькие, сиюминутные, недолговременные вещи значат в жизни больше глобальных и вечных. Я напрочь забываю о том, каковы были мои планы на этот день и на все будущие дни, и из всего этого тумана растерянности вдруг выплывают два кро– шечных молочника, поставленных официантом на наш столик рядом с чайным прессом. Эти матовые белые молочники, касающиеся друг дружку носиками, сейчас имеют больше смысла, чем, скажем, содержится его в толстой книге, лежащей у меня в сумке, или чем во всех письмах, полученных по и-мэйлу утром.
Я медленно оглядываюсь и вижу, что за соседним столиком сидит взрослая уже девушка, полная и с накрашенными губами, а на столе перед ней лежит учебник физики за девятый класс, она сидит в кафе в полдень субботы с учебником физики, и ее волосы мокры от дождя, который только что закончился за окном.
Официант подает мне салат, в салате сыр пармезан, он нарезан крупными ломтями, а не потерт на терке. Эти ломти словно восковые, они красивые, а у официанта чуть-чуть дрожат руки. Листочки меню, которые он кладет передо мной, выдают эту дрожь.
Я смотрю на него украдкой – это прекрасный мальчик с темными глазами и волосами, а нижняя губа у него с трещинкой посередине, и там – капля запекшейся крови. Он в белой рубашке и черном фартуке, и ложечка снова звенит, когда он забирает со стола пустую чайную чашку.
Я замечаю все – как сидит напротив, нога на ногу, толстый старик с гроздью газет на деревянных крюках, что он читает, как поправляет очки, кто входит в кафе, – и я могу наверняка угадать, к какому столу сейчас направится вошедший, как похожи профили двух светловолосых женщин на фоне окна – это сестры, а может быть, мать и дочь.
Мир не так уж велик, как говорил о нем А., вот он весь здесь – в простой банке, поставленной на стол официантом для того, чтобы я могла подержать в воде букет нарциссов, и в двух белых молочниках, касающихся друг друга своими клювиками в одно из самых обыкновенных городских утр.
Тут Z. говорит мне: «Ну, пойдем?», и я вдруг будто прихожу в себя и понимаю, что на какое-то время совершенно забыла о нем, он будто выпал из моего зрения, попал в «слепой угол». Я была одна, хотя он был рядом. Стоит только дать волю одиночеству, как оно обволакивает тебя – попробуй, зазевайся!
На улице жара, в доме духота и пыль.
Вернувшись домой в полдень, понимая, что поспать в этом ужасе не удастся, я хожу в трусах и майке и думаю, что надо избавиться хотя бы от пыли. Я не представляю себе, что сейчас включу пылесос, – к сожалению, пылесоса, совмещенного с кондиционером, еще не изобрели, а если изобрели, то в углу стоит точно не он.
Я наливаю в таз холодную воду, беру большую чистую тряпку, встаю на коленки и окунаю руки по локоть в эту воду, а потом, стоя на четвереньках, начинаю мыть пол. Как всегда, когда я делаю что-то монотонно-бытовое, мне в голову приходят сложные мысли.
Например, сейчас я думаю о том, что, пожалуй, выгляжу, увидь меня кто, одновременно и жалко-архаично, и как-то вызывающе, что ли, – на четвереньках, в красной майке и оранжевых трусах, с тазом ледяной воды и тряпкой.
Еще я тут же вспоминаю, как моя бабушка не позволяла мне мыть пол на четвереньках, говоря, что так делают лентяйки, – мыть пол нужно было непременно стоя и согнувшись вдвое. Может, благодаря таким вот ежедневным тренировкам я и сейчас могу запросто сложиться вдвое? Могу, но не хочу, потому что мне всегда было приятней мыть пол на четвереньках.
Прошло всего каких-то четверть века, а уже никто не моет пол ни на четвереньках, ни согнувшись, у всех серьезных людей есть волшебные швабры «смарт-моп» с самоотжимом и моющие чудо-пылесосы.
Как быстро, думаю я, меняются предрассудки – одни отживают свое, на смену им приходят другие. Некомильфо было мыть пол, лениво ползая на четвереньках и не доказывая земным поклоном свою покорность тяжелой женской доле, некомильфо не готовить ежедневных трехступенчатых обедов, некомильфо дружить с мальчиками – ужас, если кто-то из мальчиков увидит случайно твои трусы, ужас-ужас-ужас, если кто-то прочитает твой дневник; а еще бабушка все время корит меня за большой рот, толстые губы, худые ключицы, веснушки – эти признаки уродства надолго впечатаются в мое самоощущение в противовес маленькому ротику бантиком, и покатым плечам, и осиной талии, и девичьей скромности.
Теперь я мою пол на четвереньках, я пуще всех добродетелей ненавижу девичью скромность, веду, как и многие вокруг, публичный дневник в Интернете, обедаю преимущественно «в ауте», вожусь с мальчиками и показываю им трусы, рот на лице с возрастом стал занимать несколько меньше места, ключицы тоже пригладились… Но предрассудки, предрассудки, – их не стало меньше, они и там и тут:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Как-то Z. пришел на встречу со мной с букетом нарциссов. Это, в общем, было вполне понятно для тех дней – тогда нарциссы продавали на каждом углу и у каждого входа в метро, весь город был заполнен этими нежными недолговечными цветами. Бабушки стояли на всех ступеньках как клумбы, держа нарциссы в руках, а возле них стояли ведра – тоже с нарциссами.
– Они, конечно, скоро умрут, – бодро заявил Z., – но они и были рождены для того, чтобы умереть. И сегодня они умрут красиво, в красивых руках.
Мы пошли куда-то пить кофе, и нам принесли простую прозрачную вазу для цветов, и, время от времени поглядывая на них, я о них думала. Думала о том, что букет нарциссов – это больше, чем просто букет цветов, которые должны красиво умереть.
Во-первых, теперь это мои цветы – из всех тысяч нарциссов, заполонивших го– род в эти дни, вот эти пятнадцать штук – здесь, рядом, как Роза Маленького Принца. Во-вторых, они на какой-то момент стали для меня важней, чем сам Z., – я разглядываю их, смотрю на то, как преломляются линии их ножек в воде, какие у них прозрачные лепестки. В-третьих, эти цветы, хотел того Z. или нет, теперь связываются в моем представлении с ним самим – возможно, когда-нибудь, через какое-то время, когда мы уже не будем видеться с Z., я вспомню его именно с этими нарциссами в руках. Они не слишком-то вяжутся с его лицом и вообще обликом, но именно поэтому-то я и вспомню его именно с этими хрупкими, простыми, однодневными цветами. И вспомню вообще весь этот день – таким образом, эти цветы сделали один из дней моей жизни незабываемым, они теперь для меня – такой маленький якорь этого дня.
Сидя в кафе, я вдруг задумываюсь о том, что бывают такие дни и часы, когда маленькие, сиюминутные, недолговременные вещи значат в жизни больше глобальных и вечных. Я напрочь забываю о том, каковы были мои планы на этот день и на все будущие дни, и из всего этого тумана растерянности вдруг выплывают два кро– шечных молочника, поставленных официантом на наш столик рядом с чайным прессом. Эти матовые белые молочники, касающиеся друг дружку носиками, сейчас имеют больше смысла, чем, скажем, содержится его в толстой книге, лежащей у меня в сумке, или чем во всех письмах, полученных по и-мэйлу утром.
Я медленно оглядываюсь и вижу, что за соседним столиком сидит взрослая уже девушка, полная и с накрашенными губами, а на столе перед ней лежит учебник физики за девятый класс, она сидит в кафе в полдень субботы с учебником физики, и ее волосы мокры от дождя, который только что закончился за окном.
Официант подает мне салат, в салате сыр пармезан, он нарезан крупными ломтями, а не потерт на терке. Эти ломти словно восковые, они красивые, а у официанта чуть-чуть дрожат руки. Листочки меню, которые он кладет передо мной, выдают эту дрожь.
Я смотрю на него украдкой – это прекрасный мальчик с темными глазами и волосами, а нижняя губа у него с трещинкой посередине, и там – капля запекшейся крови. Он в белой рубашке и черном фартуке, и ложечка снова звенит, когда он забирает со стола пустую чайную чашку.
Я замечаю все – как сидит напротив, нога на ногу, толстый старик с гроздью газет на деревянных крюках, что он читает, как поправляет очки, кто входит в кафе, – и я могу наверняка угадать, к какому столу сейчас направится вошедший, как похожи профили двух светловолосых женщин на фоне окна – это сестры, а может быть, мать и дочь.
Мир не так уж велик, как говорил о нем А., вот он весь здесь – в простой банке, поставленной на стол официантом для того, чтобы я могла подержать в воде букет нарциссов, и в двух белых молочниках, касающихся друг друга своими клювиками в одно из самых обыкновенных городских утр.
Тут Z. говорит мне: «Ну, пойдем?», и я вдруг будто прихожу в себя и понимаю, что на какое-то время совершенно забыла о нем, он будто выпал из моего зрения, попал в «слепой угол». Я была одна, хотя он был рядом. Стоит только дать волю одиночеству, как оно обволакивает тебя – попробуй, зазевайся!
На улице жара, в доме духота и пыль.
Вернувшись домой в полдень, понимая, что поспать в этом ужасе не удастся, я хожу в трусах и майке и думаю, что надо избавиться хотя бы от пыли. Я не представляю себе, что сейчас включу пылесос, – к сожалению, пылесоса, совмещенного с кондиционером, еще не изобрели, а если изобрели, то в углу стоит точно не он.
Я наливаю в таз холодную воду, беру большую чистую тряпку, встаю на коленки и окунаю руки по локоть в эту воду, а потом, стоя на четвереньках, начинаю мыть пол. Как всегда, когда я делаю что-то монотонно-бытовое, мне в голову приходят сложные мысли.
Например, сейчас я думаю о том, что, пожалуй, выгляжу, увидь меня кто, одновременно и жалко-архаично, и как-то вызывающе, что ли, – на четвереньках, в красной майке и оранжевых трусах, с тазом ледяной воды и тряпкой.
Еще я тут же вспоминаю, как моя бабушка не позволяла мне мыть пол на четвереньках, говоря, что так делают лентяйки, – мыть пол нужно было непременно стоя и согнувшись вдвое. Может, благодаря таким вот ежедневным тренировкам я и сейчас могу запросто сложиться вдвое? Могу, но не хочу, потому что мне всегда было приятней мыть пол на четвереньках.
Прошло всего каких-то четверть века, а уже никто не моет пол ни на четвереньках, ни согнувшись, у всех серьезных людей есть волшебные швабры «смарт-моп» с самоотжимом и моющие чудо-пылесосы.
Как быстро, думаю я, меняются предрассудки – одни отживают свое, на смену им приходят другие. Некомильфо было мыть пол, лениво ползая на четвереньках и не доказывая земным поклоном свою покорность тяжелой женской доле, некомильфо не готовить ежедневных трехступенчатых обедов, некомильфо дружить с мальчиками – ужас, если кто-то из мальчиков увидит случайно твои трусы, ужас-ужас-ужас, если кто-то прочитает твой дневник; а еще бабушка все время корит меня за большой рот, толстые губы, худые ключицы, веснушки – эти признаки уродства надолго впечатаются в мое самоощущение в противовес маленькому ротику бантиком, и покатым плечам, и осиной талии, и девичьей скромности.
Теперь я мою пол на четвереньках, я пуще всех добродетелей ненавижу девичью скромность, веду, как и многие вокруг, публичный дневник в Интернете, обедаю преимущественно «в ауте», вожусь с мальчиками и показываю им трусы, рот на лице с возрастом стал занимать несколько меньше места, ключицы тоже пригладились… Но предрассудки, предрассудки, – их не стало меньше, они и там и тут:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44