как семья. Просто семья двух милых молодых людей, не безумных маргиналов и свободолюбивых интеллектуалов, а вот такие себе два бюргера, у которых уик-энд, и потому они вместе покупают продукты к ужину, потом придут домой, будут вдвоем готовить еду и ждать гостей, а потом смотреть телевизор и ложиться спать в обнимку.
Я начала замешивать жидкое тесто, делать какой-то салат, печь блины – А. сидел рядом за столом и вмешивался в процесс: советовал и помогал. Я же боялась произнести лишнее слово, вдруг ощутив собственное занятие как священнодействие. Я вспомнила давно прочитанную книгу о девушке, которая не могла быть вместе с любимым, но жила рядом с ним и ежедневно готовила всем еду – всякое ее блюдо принимало вкус чувства, владевшего ею в тот день.
Так и я – в этот вечер словно бы все то, что я не могла, не имела права высказать А., через мои руки помещалось в еду, которую я готовила для него. Это не было заведомой ворожбой, но происходило как будто бы против моей воли – я сама пугалась ощущения излияния чувств из моего сердца в те минуты, пока резала мелко овощи, подливала воду в муку, переворачивала и мазала маслом горячие лепешки. Я думала о том, что еда значит для людей гораздо больше, чем мы обычно думаем, еда недаром имеет сакральный смысл во всех религиях – она входит в нас, и она – то, чему мы не можем отказать в праве проникновения в нас.
А., хотя был голоден, не трогал ничего из приготовленного – он ждал, когда придут друзья. Те запаздывали, и вот мы сидели возле стола, на котором красовались закуски, и блины горкой, и бутылка вина, – и А. нервно ждал. Как будто что-то важное должно было случиться. Они пришли, опоздав, с извинениями, мы чинно сели за стол, стали есть уже остывшие блины, все ощущали некоторую странность процесса. Сама не своя от волнения, я понимала, что сейчас каким-то образом вхожу во всех этих людей, которых люблю, с которыми скоро расстанусь, – я готовила им еду, и теперь я войду в них, и это что-то да значит.
Это был хороший, теплый и добрый вечер.
Жаль, что единственный…
Все-таки расстояния – такая устрашающая и такая необходимая вещь. Мне нравится, как это слово звучит на других языках – «дистанс». Дистанция.
Для каждых взаимоотношений – свой масштаб дистанции. Я не имею в виду, что любить можно только буквально – из Москвы в Нью-Йорк. Но любимый человек должен оставаться чужим. Другим. Посторонним человеком.
Многое знание о другом человеке не принесет радости, хоть эта истина и противоречит желаниям влюбленных. Полюбив, мы мечтаем непременно проникнуть в него и узнать о том, кого любим, все и соединиться в единое целое, но, проникнув, узнав и соединившись, мы теряем ощущение того, что нас двое, – а именно это, именно бытие плюсом и минусом, правой рукой и левой, началом и концом, вот что заставляло нас тянуться друг к другу прежде.
Нет. Не хочу. Сейчас я иду и мысленно разговариваю с Z. Его нет рядом, сейчас он очень далеко, между нами – как раз та самая дистанция, и я пытаюсь что-то понять.
– Я не хочу утром выходить с тобой вместе и ловить маршрутку, и чтоб ты меня туда подсаживал и сидел там напротив меня среди чужих людей. Не хочу ехать с тобой в метро, смотреть на твой нос, стоя на ступеньку выше тебя на эскалаторе, совать руки тебе под куртку в вагонной давке.
– Не хочу знать, что ты выбираешь из меню в кафе, не хочу слышать, как ты разговариваешь с официантами, не хочу думать, позволять ли тебе платить за себя или заплатить самой. Не хочу заходить с тобой в магазин за продуктами, не хочу знать твоих предпочтений в еде, не хочу звонить тебе и просить купить хлеба по пути ко мне.
– Не хочу помнить всю твою одежду и отмечать каждую новую вещь. Не хочу дарить тебе рубашки и ремни, не хочу пришивать тебе пуговицы и развешивать твои вещи, вынутые из стиральной машинки.
– Не хочу ничего знать о том, чем ты болел в детстве, и на что у тебя аллергия, и в какую погоду у тебя болит голова. Не хочу слушать рассказы о том, кто обижал тебя в школе, и чего ты боялся, и чего хотел, и прочие такие вещи не хочу знать про тебя.
– Не надо рассказывать мне, что тебе снилось, не надо строить планов, куда мы могли бы поехать вместе, – я не хочу от– правляться с тобой в какие-нибудь дурацкие путешествия, на чужие моря или улицы, я не хочу, чтоб мы откуда-то возвращались заговорщиками – с одними и теми же дурацкими впечатлениями и историями, которые теперь сможем по сто раз пересказывать, перебивая друг друга, всю оставшуюся жизнь.
– Я хочу от тебя одного – чтобы, когда произойдет то, что не может не произойти, когда это все уже произойдет и закончится, ты взял бы меня за руку, хотя бы за кончики пальцев, – перед тем как уснуть.
Я все думала, что вот приеду сюда, окажусь в покое и буду писать. Напишу много-много букв и абзацев, заключу в них многих людей, своих и чужих, помещу их внутрь книги, как бабочек под стекло.
И что же? Покой? Да. Мозг мой первым, как хорошая собака, почувствовал этот дух покоя и ушел в глубокий отказ. Я вдруг поняла, что я отдельно – а мой мозг отдельно. Мне приходилось в литературе (и не только) замечать, как мужчины ласково беседуют со своим членом, и это как-то смущало, казалось каким-то пошленьким спектаклем – а теперь я пытаюсь как-то повлиять сторонними внушениями на свой мозг, и он упорно делает вид, что он не мой, а так там, случайно оказался. И я никак не добьюсь от него хотя бы маломальской эрекции. Хотя при этом я бы не сказала, что мне от этого плохо. Даже, стыдно сказать, совсем наоборот.
Дома, конечно, тоже такое бывает. Но там у меня есть универсальное лекарство, стимулирующее эрекцию мозга, – долговременный горячий душ. Известно, что в ванной люди предаются мастурбации, вот и я тоже – поливаю себе голову водой иногда в течение часа, и в это время мне приходят всякие умные мысли: например, как заработать денег, какую сделать в комнате перестановку, что написать…
А тут, понимаете ли, на большом нагревательном баке в ванной стоит счетчик. И он считает каждый литр! И хотя С. уверяет, что не надо экономить воду, потому что он платит за нее вмененно и никогда еще не превышал норму, так как половину времени отсутствует, – все равно я так не могу! Не могу, нет, ну никак не могу умственно мастурбировать, глядя на счетчик! Как в такси, честное слово! Тик-так – 200 осталось, 189 осталось, 53 осталось, – это же погибель творческого процесса, а?
Один из друзей А., о котором в тот блинный вечер тоже много говорили, умирал от рака в хосписе. А. сказал, что на следующий день мы пойдем навещать его там. Я видела, что А. волнуется, и разволновалась сама, потому что не часто видела А. в волнении.
А. и раньше рассказывал мне о Р., говорил, что Р.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Я начала замешивать жидкое тесто, делать какой-то салат, печь блины – А. сидел рядом за столом и вмешивался в процесс: советовал и помогал. Я же боялась произнести лишнее слово, вдруг ощутив собственное занятие как священнодействие. Я вспомнила давно прочитанную книгу о девушке, которая не могла быть вместе с любимым, но жила рядом с ним и ежедневно готовила всем еду – всякое ее блюдо принимало вкус чувства, владевшего ею в тот день.
Так и я – в этот вечер словно бы все то, что я не могла, не имела права высказать А., через мои руки помещалось в еду, которую я готовила для него. Это не было заведомой ворожбой, но происходило как будто бы против моей воли – я сама пугалась ощущения излияния чувств из моего сердца в те минуты, пока резала мелко овощи, подливала воду в муку, переворачивала и мазала маслом горячие лепешки. Я думала о том, что еда значит для людей гораздо больше, чем мы обычно думаем, еда недаром имеет сакральный смысл во всех религиях – она входит в нас, и она – то, чему мы не можем отказать в праве проникновения в нас.
А., хотя был голоден, не трогал ничего из приготовленного – он ждал, когда придут друзья. Те запаздывали, и вот мы сидели возле стола, на котором красовались закуски, и блины горкой, и бутылка вина, – и А. нервно ждал. Как будто что-то важное должно было случиться. Они пришли, опоздав, с извинениями, мы чинно сели за стол, стали есть уже остывшие блины, все ощущали некоторую странность процесса. Сама не своя от волнения, я понимала, что сейчас каким-то образом вхожу во всех этих людей, которых люблю, с которыми скоро расстанусь, – я готовила им еду, и теперь я войду в них, и это что-то да значит.
Это был хороший, теплый и добрый вечер.
Жаль, что единственный…
Все-таки расстояния – такая устрашающая и такая необходимая вещь. Мне нравится, как это слово звучит на других языках – «дистанс». Дистанция.
Для каждых взаимоотношений – свой масштаб дистанции. Я не имею в виду, что любить можно только буквально – из Москвы в Нью-Йорк. Но любимый человек должен оставаться чужим. Другим. Посторонним человеком.
Многое знание о другом человеке не принесет радости, хоть эта истина и противоречит желаниям влюбленных. Полюбив, мы мечтаем непременно проникнуть в него и узнать о том, кого любим, все и соединиться в единое целое, но, проникнув, узнав и соединившись, мы теряем ощущение того, что нас двое, – а именно это, именно бытие плюсом и минусом, правой рукой и левой, началом и концом, вот что заставляло нас тянуться друг к другу прежде.
Нет. Не хочу. Сейчас я иду и мысленно разговариваю с Z. Его нет рядом, сейчас он очень далеко, между нами – как раз та самая дистанция, и я пытаюсь что-то понять.
– Я не хочу утром выходить с тобой вместе и ловить маршрутку, и чтоб ты меня туда подсаживал и сидел там напротив меня среди чужих людей. Не хочу ехать с тобой в метро, смотреть на твой нос, стоя на ступеньку выше тебя на эскалаторе, совать руки тебе под куртку в вагонной давке.
– Не хочу знать, что ты выбираешь из меню в кафе, не хочу слышать, как ты разговариваешь с официантами, не хочу думать, позволять ли тебе платить за себя или заплатить самой. Не хочу заходить с тобой в магазин за продуктами, не хочу знать твоих предпочтений в еде, не хочу звонить тебе и просить купить хлеба по пути ко мне.
– Не хочу помнить всю твою одежду и отмечать каждую новую вещь. Не хочу дарить тебе рубашки и ремни, не хочу пришивать тебе пуговицы и развешивать твои вещи, вынутые из стиральной машинки.
– Не хочу ничего знать о том, чем ты болел в детстве, и на что у тебя аллергия, и в какую погоду у тебя болит голова. Не хочу слушать рассказы о том, кто обижал тебя в школе, и чего ты боялся, и чего хотел, и прочие такие вещи не хочу знать про тебя.
– Не надо рассказывать мне, что тебе снилось, не надо строить планов, куда мы могли бы поехать вместе, – я не хочу от– правляться с тобой в какие-нибудь дурацкие путешествия, на чужие моря или улицы, я не хочу, чтоб мы откуда-то возвращались заговорщиками – с одними и теми же дурацкими впечатлениями и историями, которые теперь сможем по сто раз пересказывать, перебивая друг друга, всю оставшуюся жизнь.
– Я хочу от тебя одного – чтобы, когда произойдет то, что не может не произойти, когда это все уже произойдет и закончится, ты взял бы меня за руку, хотя бы за кончики пальцев, – перед тем как уснуть.
Я все думала, что вот приеду сюда, окажусь в покое и буду писать. Напишу много-много букв и абзацев, заключу в них многих людей, своих и чужих, помещу их внутрь книги, как бабочек под стекло.
И что же? Покой? Да. Мозг мой первым, как хорошая собака, почувствовал этот дух покоя и ушел в глубокий отказ. Я вдруг поняла, что я отдельно – а мой мозг отдельно. Мне приходилось в литературе (и не только) замечать, как мужчины ласково беседуют со своим членом, и это как-то смущало, казалось каким-то пошленьким спектаклем – а теперь я пытаюсь как-то повлиять сторонними внушениями на свой мозг, и он упорно делает вид, что он не мой, а так там, случайно оказался. И я никак не добьюсь от него хотя бы маломальской эрекции. Хотя при этом я бы не сказала, что мне от этого плохо. Даже, стыдно сказать, совсем наоборот.
Дома, конечно, тоже такое бывает. Но там у меня есть универсальное лекарство, стимулирующее эрекцию мозга, – долговременный горячий душ. Известно, что в ванной люди предаются мастурбации, вот и я тоже – поливаю себе голову водой иногда в течение часа, и в это время мне приходят всякие умные мысли: например, как заработать денег, какую сделать в комнате перестановку, что написать…
А тут, понимаете ли, на большом нагревательном баке в ванной стоит счетчик. И он считает каждый литр! И хотя С. уверяет, что не надо экономить воду, потому что он платит за нее вмененно и никогда еще не превышал норму, так как половину времени отсутствует, – все равно я так не могу! Не могу, нет, ну никак не могу умственно мастурбировать, глядя на счетчик! Как в такси, честное слово! Тик-так – 200 осталось, 189 осталось, 53 осталось, – это же погибель творческого процесса, а?
Один из друзей А., о котором в тот блинный вечер тоже много говорили, умирал от рака в хосписе. А. сказал, что на следующий день мы пойдем навещать его там. Я видела, что А. волнуется, и разволновалась сама, потому что не часто видела А. в волнении.
А. и раньше рассказывал мне о Р., говорил, что Р.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44