Таким образом, я смогла исполнить свои желания и унести с собой часть этого дома – но теперь и сама была этому почти не рада. Ведь теперь эти вещи доставались мне почти без труда – просто за деньги, просто потому, что семья толстяка расчищала себе пространство после смерти моего сумасшедшего приятеля, которого я, оказывается, уже успела в немалой мере полюбить.
Теперь и мои друзья могли приобщиться к моим визитам в этот дом – но мне казалось, что не к чуду – нет, теперь уже не к чуду, – я просто звала с собой одного-двух мальчиков, и они помогали мне погрузить зеркало или кресло на тележку и довести до моего жилья – более просторного, чем весной, снятого с этой осени конечно же на улице, соседней со «скворечником».
Толстяк, его звали Паша, не особенно торговался – видимо, ему хотелось поскорей очистить комнаты старика от хлама и поставить в них свои диваны и телевизор. На все у него была одна цена – двадцать пять рублей, и лишь за тот самый огромный обеденный стол, символ некогда могучей и дружной семьи, он попросил – сто! Но я не могла никуда вместить и где-то хранить этот стол, и даже привезенный мной из Москвы инкогнито под видом грузчика начинающий антиквар после осмотра объекта поморщился, вздохнул и сказал:
– Двадцатый век. Жучком поражен. Ценности антикварной не представляет, да и куда такой огромный – половину любого магазина займет и будет стоять там во веки веков – ни один чокнутый в свою квартиру такое не потащит.
– Значит, одна ему дорога, – крякнул Паша, безуспешно попытавшись убедить меня купить великана и сбавив цену уже до тех же двадцати пяти, – пилить будем и вон, в чулан!
– То есть… как? Пилить? – охнула я.
– Ну, а что с ним еще делать? Да вон ты у Алевтины поинтересуйся, – показал он мне на маячившую возле все тех же георгин тощую грымзу, – вон ее сарайчик, так он доверху такими же «ценностями» забит. – Тут он отчего-то громко хрюкнул, видимо, засмеялся сказанному вслух слову «ценности», тем самым поставив вокруг них жирные кавычки. – Она зимой, когда приезжает, печку всей этой рухлядью топит.
Разговаривать со мной и показывать свои сокровища строгая Алевтина не пожелала, еще сильнее скривив губы и процедив что-то вроде: «Пусть ЭТИ торгуют, а мне ваших денег не надо». Отдать мне что-то без денег или просто показать, впрочем, тоже категорически отказалась.
Георгины Алевтинины вскоре потеряли краски и отцвели, и она все реже возвыша– лась над забором; желтел, бурел и раскисал весь тайно поделенный на зоны, но не ведавший об этом сад вокруг «скворечника», и даже сосны как-то потемнели и словно тоже чуть сильней наклонились в ту сторону, куда убегали, крича, электрички, полные груженных осенними богатствами дачников, покидающих свои плывущие в осени дома-корабли, тонущие теперь в пучине холодной прели.
Все мои прогулки все так же проходили мимо этого дома, но теперь я почти всегда проходила мимо калитки. Зато там, где я теперь жила, хранились части его славного прошлого, и я могла трогать их, гладить руками и стирать с них пыль…
Одной из ноябрьских ночей, в то странное время, когда снег уже вот-вот должен выпасть, но все медлит, а земля уже застыла и звенит при каждом шаге по ней, когда охватывает неизъяснимая ледяная тоска – ожидание зимы всегда страшней самой зимы, и это всегда проходит, как только выпадает первый снег, – так вот, одной из таких ночей мы сидели «у меня», а верней, на снятой мной даче, на купленных мною после стариковой смерти стульях вокруг маленького столика – младшего брата ТОГО стола – и пили горячее вино.
И говорили об этом доме – о странной и не ставшей менее загадочной для меня даже после знакомства со всеми его обитателями их судьбе.
Я не знала, не догадалась спросить у старика фамилии этого семейства – кто они, какие бури так истончили нити семейных уз и привязанностей, какие связи они утеряли, какие черты были вымыты из их некогда благородных лиц, что заставило их, чьи родители сидели некогда за одним огромным столом, так брезговать друг другом и называть друг друга не иначе как невнятным «эти».
Вдруг кто-то из мальчиков – из тех, кто бывал со мной в доме и помогал мне выносить и перетаскивать мебель, хитровато сказал:
– А пойдемте гулять туда, к этому дому! Там нет сейчас никого, я шел мимо, ни одно окно не светится! Пойдемте, погоняем привидений, а?
И мы пошли – по кочкам замерзшей грязи, по опустевшему дачному поселку – и увидели наш «скворечник», громоздившийся печально в свете ноябрьской полной луны всеми своими мансардами, печными трубами и лестницами, – его силуэт был словно вырезан в морозном небе и за– лит темно-синей тушью, и той же тушью были прорисованы и стволы сосен, и кривые досточки забора.
Мы без труда отперли калитку и вошли, обойдя дом вокруг, туда, где я еще весной поднималась на крыльцо с моим покойным другом. Остов кареты стоял все там же – Паша не успел его распилить и выкинуть, – и тонкие тени от колесных ободов ложились длинными четкими овалами на плотно заледеневшую, слежавшуюся, блестящую палую листву. Мы прошли дальше и обнаружили, что часть дома совсем обрушилась – проломлен был изрядный кусок стены, и мы смогли пролезть в захламленную каминную залу. Вход из нее в дом был уже заколочен, но мы и так чувствовали себя гостями этого дома-призрака, стоящими возле огня-призрака в призраке-очаге. Я впервые позволила себе войти в этот дом, не дожидаясь его живых «хозяев», но у меня не было ощущения того, что я проникаю в чужое или оскверняю дом, о котором я столько думала, – меня будто встречали его прошлые владельцы, и сейчас они снова расселись за своим огромным столом и были рады видеть нас – желающих осознать жизнь прошедшую новых детей.
К сожалению, чужих детей.
Мы вышли из каминной залы и пошли дальше вокруг дома – впереди торчал в жухлом бурьяне Алевтинин сарайчик, на который тогда показал мне Паша: здесь она хранила то, что считала рухлядью и чем топила печку в свои редкие зимние визиты. Я рассказывала об этом, на мой взгляд, варварстве своим друзьям и сейчас показала им на сокровищницу пальцем.
Быстро оглянувшись на меня и усмехнувшись, один из мальчиков взял какую-то валявшуюся тут же железку и без труда сломал чахлый замок на кривой дверце сарайчика.
Конечно же, там стояли уже совсем сгнившие от холода и сырости пара резных буфетов, какие-то обломки стульев, столов, все тот же хлам – все то, что можно было ожидать увидеть здесь и что уже нельзя было спасти.
Но друг мой наклонился и стал рыться внизу, почти в земле и, словно оголившиеся кости на заброшенном кладбище, выдернул из грязи один за другим с десяток предметов старинного фаянсового сервиза – огромную однорукую супницу (вторая рука была отбита) и плотные, с налипшей грязью, огромные, непривычной лепки блюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44