Я надену на тебя теплые носки и выйду в сад принести тебе цветов, а когда приду, ты будешь спать в своем кресле и громко храпеть, а я тихо-тихо подойду к тебе, и сяду рядом на пол, и буду целовать тебе руки. Или даже ноги – сквозь теплые носки. И это будет самой большой моей наградой от всей твоей доброты.
И благодаря твоему добросердечию я смогу наконец перестать притворяться вот этой жесткой стервой, ничьей по определению, а стану наконец сама собой – преданнойлюбящейвернойбесконечноверной… только твоей. Смогу отказаться от ужасной привычки губить одного за другим, и стану наконец светом и жизнью, и буду всю свою губительную власть направ– лять на гусениц в саду. Да и те – пусть окукливаются и летят себе!
Пожалей меня. Пожалей».
Я сворачиваю листочек вчетверо и отдаю его W. Она разворачивает, смотрит на лист бумаги, на котором нет ни единой буквы… снова сворачивает его по сгибам… напополам, вчетверо… в восемь раз… в шестнадцать… потом она кладет этот листок себе в нагрудный карман и встает из-за стола.
Сколько раз в этой жизни жизнь немножко закончится и немножко начнется – порой так, порой иначе, – прежде чем она закончится насовсем (я, конечно, имею в виду здесь).
Иногда я чувствую себя совершенно опустошенной – не то чтобы уставшей, а именно пустой. И я уже знаю, что нужно сначала просто тупо сидеть… или лежать… и невозможно даже читать книги, смотреть что-то… я думаю, что мне нужно выйти на улицу, а в иные дни – и уехать куда-нибудь… я думаю, думаю, как же это все преодолеть… И вот всякий раз происходит что-нибудь такое, что подталкивает меня начать все заново, каждый маленький и большой раз – начать заново.
Мне хочется плакать, и в какой-то момент я даже не понимаю, от печали или от счастья, но я понимаю, что теперь уже все будет хорошо, все будет хорошо – в очередной раз.
Я помню, в те теперь уже давние дни город притворился пустыней – я целыми днями лежала ничком, уткнувшись носом в пыльную и мятую постель, иногда включая телевизор, не глядя, слушала какую-то болтовню оттуда, чтобы совсем не спятить.
Тогда я и услышала про этот батискаф, застрявший на дне океана.
Все ложь в этом мире, – подумала я, – они снова врут, они не спасут никого.
Все врут друг другу. Он врал мне, рассказывая об этом огромном удивительном мире, он хотел проникнуть поглубже в мое сердце. Просто для того, чтобы сейчас я умирала от тоски и отвращения к жизни.
Эти там, по телевизору, снова говорили про батискаф.
И тогда я перевернулась, вздохнула и подумала: если вот эта любовь не нужна никому, то пусть она хоть что-то сделает – хоть что-то – я не могу больше держать ее в себе – несуразную, дикую, никому не нужную – она как несчастный буйнопоме– шанный в душной комнате с мягкими стенами.
Если бы я могла пожелать обменять эту любовь хоть на маленькое чудо, пожелать, чтоб кому-то еще стало легче! Если бы можно было так – обменивать обманутые надежды на чью-то радость и спасение, – тогда все было бы не зря.
Вдруг, помню, мне позвонил Х. и позвал меня встретиться с ним и поболтать – я удивилась этому. Мы назначили нашу встречу почти на полночь, когда должен был хоть немного уйти зной, и встретились на террасе одного из простых летних кафе. Проемы над перилами террасы были завешены белыми занавесками, над столами висели железные дачные лампы, и в их свете, словно за городом, кружили какие-то существа. Ночь была почти такая же жаркая, как и прошедший день, занавески обмякли словно в помещении – не отзываясь ни на малейший ветерок.
Когда я пришла, Х. уже сидел за столиком в дальнем углу, пил кофе и курил.
– Известная анестезия «кофе-сигареты»? – вместо «здрасте» сказала я, присев напротив него.
Он заказал мне вина.
Мы пили каждый из своей чашки поначалу почти молча, перебрасываясь тоскливыми фразами типа «как дела», а потом… потом Х. начал со мной разговор об А.
Х. сказал, что знает А. уже много лет. И меня знает. И хочет, чтоб я кое-что поняла.
Это было циничное и жестокое промывание мозгов – своеобразный такой сеанс психотерапии. Он говорил, что был лучшего мнения о моем уме, что А. совсем не тот человек, к которому нужно так привязываться, что он, конечно же, замечательный, но он никогда никого в жизни не любил, он вообще человек без сердца, у него куча женщин и – никогда и никто не видел его опечаленным хоть из-за одной.
– Он же писатель, – говорил мне Х. – А это означает, что он живет не для того, чтоб любить и отдавать, а для того, чтобы брать и записывать, наблюдать и делать какие-то ему одному понятные выводы. Самое серьезное, на что ты могла бы рассчитывать, – что он упомянет тебя в одной из своих книг. Это самое большое, что такие люди, как он, могут дать. Ты можешь стать несколькими абзацами, понимаешь, но – не его жизнью.
Х. говорил мне то, что я и сама прекрасно знала.
А я сидела и думала про этот батискаф.
Я понимала, что Х. хочет мне добра, улыбалась, ничего не отвечала, иногда трогала его руку и пила и снова улыбалась. Думаю, в тот вечер Х. окончательно разочаровался в моем интеллекте.
Насекомые все кружили под нашей лампой. Но занавески начали колыхаться ветром.
– Знаешь, – сказал мне Х. наконец, – сегодня обещали грозу. Но грозы не будет, я точно знаю. По всему видно, грозы уже не будет – рассосалось. Так что можешь не торопиться.
– Ты слышал про батискаф? – спросила я Х.
– Какой еще батискаф? – не понял он.
Я выпила еще и прислушалась к начинающемуся шуму в кронах деревьев, уже совсем не внимая тому, что говорил мне Х.
Потом он проводил меня до метро, почти брезгливо поцеловал, и я ехала и даже пересаживалась с линии на линию, и в моей голове не было никаких мыслей – я просто старалась устоять на ногах.
Я вышла из метро на заплеванную площадь… воздух стал еще плотнее, чем был… он колыхался… раскачивался… он был липкий как гудрон… он обволакивал ме– ня… он попадал мне в горло… я вязла в нем, как птичка в разлившейся нефти… мне было нечем дышать… я хотела заплакать, но мое горло было словно забито смолой и камнями… я перебирала ногами, пытаясь вырваться из этой вязкой тьмы, и вместо моего сердца теперь были камни и жесть.
И тут вдруг я снова вспомнила про батискаф, застрявший на дне океана. Я с какой-то ужасной горечью подумала, что они там сейчас тоже словно в вязком гудроне – им страшно, им гораздо хуже, чем мне сейчас, им с трудом дается каждый вдох, ужас пережимает им горло, они не знают, ждать ли им помощи, пытаются ли их спасти!
Все вранье в этом мире, все ложь и гнусность – крутилось у меня в голове, – все грязь и смерть, мы все – только лишь абзацы в томах чьей-то выдумки.
Никому нельзя верить, думала я, – но отчего-то, как только я начинала думать об этих людях, ждущих смерти на дне океана, словно кто-то разжимал тиски на моем горле – я делала вдох и чувствовала в себе силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44