всегда безумно нравился женщинам, а с тех пор, как у него обнаружили опухоль в тестикулах, он не мог заниматься любовью – Р. скрывал свою болезнь, и поначалу девушки не могли понять, отчего он избегает секса, а Р. становился все тоньше и еще красивей, и женщины еще больше осаждали его.
– Ему осталось жить не больше месяца, – сказал А., – и мне нужно найти какие-то слова, которые я сейчас скажу ему… мне трудно, я должен его как-то поддержать, но как?
Слова для А. вообще много значили, он только к ним и относился серьезно.
Мне самой было страшно, я впервые в своей жизни шла к умирающему, мне хотелось уцепиться за А., но он ссутулился и засунул руки в карманы, а я семенила за ним.
Р. курил в палате. Он курил тонкие легкие сигареты и запивал их апельсиновым соком.
Он и вправду был мучительно красив – даже теперь, бледный, темноглазый, изможденный и оттого кажущийся неестественно юным, на больничных подушках, он похож был на взятого в плен ангела, вероятно, он всегда был тонким и длинным. Есть такие люди, чьи пропорции напоминают вечерние тени – удлиненные, гибкие. Оттого, что худоба всегда была для него естественной, он, истощенный до предела, и сейчас не выглядел уродливо – барским жестом Р. предложил нам сесть, ухмыляясь, затянулся…
– Ты куришь? – спросил его А.
– Теперь уже да, – ответил Р.
А. забыл свои заготовленные утешительные речи, а Р. тут же спросил А., как его дела. Вдруг А. начал рассказывать ему о своих проблемах, и для меня было более чем удивительно, что А. говорит таким тоном, – все его обычное равнодушие, все это «оставьте-меня-у-меня-все-хорошо» делись куда-то, я даже и сама не предполагала, что у А. так много проблем – и с жильем, и с какими-то документами, и с какими-то срывающимися проектами, и с родителями. Я вообще не слышала, чтобы в этих краях кто-то кому-то столько жаловался, и уж тем более не ожидала этого от А. И уж тем более здесь.
– Слушай, держись, дружище! – сказал ему Р., и я поняла, что для А. это не просто банальная фраза ободрения – это густо замешанная и хорошо настоянная, особенная сила, за которой, как мне вмиг показалось, А. сюда и шел. И, подумалось мне, он знал, что все будет именно так.
Потом Р. улыбнулся и подмигнул мне, и я чуть не расплакалась от восторга.
Уже через неделю Р. кололи столько обезболивающего, что он перестал узнавать посетителей. Он в помутненном сознании все время пытался встать и уйти, и санитары фиксировали его на его смертном одре. Ангел все пытался вырваться из плена…
Еще через две недели ему это удалось.
В моей жизни тоже совсем недавно был момент, когда врачи заподозрили у меня смертельную болезнь – несколько дней я ждала результатов анализов, и за эти несколько дней прошла через все виды переживаний – от слабости и тошнотного страха до полного безразличия.
Я хорошо помню последние минуты перед тем, как узнала результаты обследования, – я шла в клинику по одной из самых людных улиц, и лица людей вдруг переста– ли казаться чужими, каждое вдруг стало совершенно особенным. В лице каждого взрослого и даже пожилого человека я видела лицо ребенка – каким он был когда-то. Я перестала чувствовать страх уже давно, ну, то есть сутки назад, а теперь, на протяжении нескольких сот последних метров до момента, который мог изменить мой нынешний порядок и смысл жизни абсолютно, я испытывала что-то похожее на восторг.
Я на самом деле надеялась, что все будет хорошо, но при этом была готова к тому, что вот сейчас мне скажут обратное, – и уже почти что чувствовала, как станет больно под языком от ужаса, и как в рот потечет кислая слюна. Мир вокруг меня был красивым, как никогда.
Когда потом я вышла, сознавая, что мне только что было выдано разрешение еще некоторое время пожить в этом теле, меня охватило чувство странной пустоты. Я могла бы даже сказать – разочарования. Вдруг я поняла, как устала за последние дни, и мне захотелось что-нибудь выпить. Я зашла в какой-то дико дорогой бар и заказала себе дайкири. Я тянула через трубочку лед с ромом, и мое тело в эти минуты жило как бы отдельно от меня – его было жаль, я ощути– ла его хрупкость и бестолковость, мне хотелось как-то порадовать его, и вот тело пило алкоголь, курило и пьянело, а я сама смотрела на все это в полном остолбенении.
Тело допило коктейль, я быстро вывела его на улицу, греться на солнце, там было много машин, я понимала, что сегодня же, в этот же день я имею все шансы погибнуть, например под машиной, или как-то еще подвергнуть это тело разрушению и что я – совершенно беспомощна на самом-то деле. И то, что сегодня сказали мне, – по большому счету просто отсрочка, потому что всем до единого когда-нибудь придется услышать ТОТ САМЫЙ ответ.
Мне вдруг страшно захотелось увидеться с Z., это был именно тот момент, когда нужно просто набирать номер и говорить: «Ты мне сейчас нужен, очень», – но я не стала этого делать. Думаю, если бы Z. именно сейчас ответил отказом, ну, мало ли, сказал бы, что по какой-то причине не может, – тут мне стало бы по-настоящему больно, именно сейчас стало бы действительно больно. Хотя ведь Z. совсем ничего мне не должен.
Сама себе я иногда представляюсь таким же шкафом, какой был у О. в доме, – огромным, с тугими дверцами и множеством ящичков, – на верхние полочки просто так и не заглянешь.
Я прячу на эти полочки и в эти ящички баночки с воспоминаниями, разбитую фарфоровую балеринку очарования, чугунную собаку печали, неотданный хлеб любви. Там по углам сухие листья, занесенные ветром в окно, последний раз открытое давней осенью, там паутинки, там книги и письма, страхи и восторги, билеты прошлых путешествий, забытые украшения, зачем-то сохраняемые детские сокровища, немножко денег на черный день меж страниц романтической книжки.
Бывало – раньше, – хотелось перед каким-то человеком начать открывать одну за другой эти дверцы, показывать содержимое ящичков, казалось, вот сейчас поделюсь всем этим нежно хранимым волшебством – и вот в какой-то момент появлялось ощущение, какое бывает после попытки кражи в доме, где и взять-то нечего – все дверцы распахнуты, все перекопано, видны вся пыль и паутина, все твои сокровища помяты и поруганы, у балеринки отбита вторая нога, собака, конечно, никуда не делась, и, что самое глу– пое, – что и денег-то тот, кто рылся, не нашел и не взял – все впустую.
Буду лазать в свои ящички только в одиночестве, докладывать туда сокровища, перебирать, не отдавая на осмеяние свои стеклянные побрякушки, буду запирать дверцы на ключ, и сама не буду знать, что там, на самой верхней полке, – а заглянуть туда можно, но я не хочу.
Вот Z., тот постоянно развивает какие-то теории, на него посмотришь – так по виду никогда и не скажешь, что у него столько правил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– Ему осталось жить не больше месяца, – сказал А., – и мне нужно найти какие-то слова, которые я сейчас скажу ему… мне трудно, я должен его как-то поддержать, но как?
Слова для А. вообще много значили, он только к ним и относился серьезно.
Мне самой было страшно, я впервые в своей жизни шла к умирающему, мне хотелось уцепиться за А., но он ссутулился и засунул руки в карманы, а я семенила за ним.
Р. курил в палате. Он курил тонкие легкие сигареты и запивал их апельсиновым соком.
Он и вправду был мучительно красив – даже теперь, бледный, темноглазый, изможденный и оттого кажущийся неестественно юным, на больничных подушках, он похож был на взятого в плен ангела, вероятно, он всегда был тонким и длинным. Есть такие люди, чьи пропорции напоминают вечерние тени – удлиненные, гибкие. Оттого, что худоба всегда была для него естественной, он, истощенный до предела, и сейчас не выглядел уродливо – барским жестом Р. предложил нам сесть, ухмыляясь, затянулся…
– Ты куришь? – спросил его А.
– Теперь уже да, – ответил Р.
А. забыл свои заготовленные утешительные речи, а Р. тут же спросил А., как его дела. Вдруг А. начал рассказывать ему о своих проблемах, и для меня было более чем удивительно, что А. говорит таким тоном, – все его обычное равнодушие, все это «оставьте-меня-у-меня-все-хорошо» делись куда-то, я даже и сама не предполагала, что у А. так много проблем – и с жильем, и с какими-то документами, и с какими-то срывающимися проектами, и с родителями. Я вообще не слышала, чтобы в этих краях кто-то кому-то столько жаловался, и уж тем более не ожидала этого от А. И уж тем более здесь.
– Слушай, держись, дружище! – сказал ему Р., и я поняла, что для А. это не просто банальная фраза ободрения – это густо замешанная и хорошо настоянная, особенная сила, за которой, как мне вмиг показалось, А. сюда и шел. И, подумалось мне, он знал, что все будет именно так.
Потом Р. улыбнулся и подмигнул мне, и я чуть не расплакалась от восторга.
Уже через неделю Р. кололи столько обезболивающего, что он перестал узнавать посетителей. Он в помутненном сознании все время пытался встать и уйти, и санитары фиксировали его на его смертном одре. Ангел все пытался вырваться из плена…
Еще через две недели ему это удалось.
В моей жизни тоже совсем недавно был момент, когда врачи заподозрили у меня смертельную болезнь – несколько дней я ждала результатов анализов, и за эти несколько дней прошла через все виды переживаний – от слабости и тошнотного страха до полного безразличия.
Я хорошо помню последние минуты перед тем, как узнала результаты обследования, – я шла в клинику по одной из самых людных улиц, и лица людей вдруг переста– ли казаться чужими, каждое вдруг стало совершенно особенным. В лице каждого взрослого и даже пожилого человека я видела лицо ребенка – каким он был когда-то. Я перестала чувствовать страх уже давно, ну, то есть сутки назад, а теперь, на протяжении нескольких сот последних метров до момента, который мог изменить мой нынешний порядок и смысл жизни абсолютно, я испытывала что-то похожее на восторг.
Я на самом деле надеялась, что все будет хорошо, но при этом была готова к тому, что вот сейчас мне скажут обратное, – и уже почти что чувствовала, как станет больно под языком от ужаса, и как в рот потечет кислая слюна. Мир вокруг меня был красивым, как никогда.
Когда потом я вышла, сознавая, что мне только что было выдано разрешение еще некоторое время пожить в этом теле, меня охватило чувство странной пустоты. Я могла бы даже сказать – разочарования. Вдруг я поняла, как устала за последние дни, и мне захотелось что-нибудь выпить. Я зашла в какой-то дико дорогой бар и заказала себе дайкири. Я тянула через трубочку лед с ромом, и мое тело в эти минуты жило как бы отдельно от меня – его было жаль, я ощути– ла его хрупкость и бестолковость, мне хотелось как-то порадовать его, и вот тело пило алкоголь, курило и пьянело, а я сама смотрела на все это в полном остолбенении.
Тело допило коктейль, я быстро вывела его на улицу, греться на солнце, там было много машин, я понимала, что сегодня же, в этот же день я имею все шансы погибнуть, например под машиной, или как-то еще подвергнуть это тело разрушению и что я – совершенно беспомощна на самом-то деле. И то, что сегодня сказали мне, – по большому счету просто отсрочка, потому что всем до единого когда-нибудь придется услышать ТОТ САМЫЙ ответ.
Мне вдруг страшно захотелось увидеться с Z., это был именно тот момент, когда нужно просто набирать номер и говорить: «Ты мне сейчас нужен, очень», – но я не стала этого делать. Думаю, если бы Z. именно сейчас ответил отказом, ну, мало ли, сказал бы, что по какой-то причине не может, – тут мне стало бы по-настоящему больно, именно сейчас стало бы действительно больно. Хотя ведь Z. совсем ничего мне не должен.
Сама себе я иногда представляюсь таким же шкафом, какой был у О. в доме, – огромным, с тугими дверцами и множеством ящичков, – на верхние полочки просто так и не заглянешь.
Я прячу на эти полочки и в эти ящички баночки с воспоминаниями, разбитую фарфоровую балеринку очарования, чугунную собаку печали, неотданный хлеб любви. Там по углам сухие листья, занесенные ветром в окно, последний раз открытое давней осенью, там паутинки, там книги и письма, страхи и восторги, билеты прошлых путешествий, забытые украшения, зачем-то сохраняемые детские сокровища, немножко денег на черный день меж страниц романтической книжки.
Бывало – раньше, – хотелось перед каким-то человеком начать открывать одну за другой эти дверцы, показывать содержимое ящичков, казалось, вот сейчас поделюсь всем этим нежно хранимым волшебством – и вот в какой-то момент появлялось ощущение, какое бывает после попытки кражи в доме, где и взять-то нечего – все дверцы распахнуты, все перекопано, видны вся пыль и паутина, все твои сокровища помяты и поруганы, у балеринки отбита вторая нога, собака, конечно, никуда не делась, и, что самое глу– пое, – что и денег-то тот, кто рылся, не нашел и не взял – все впустую.
Буду лазать в свои ящички только в одиночестве, докладывать туда сокровища, перебирать, не отдавая на осмеяние свои стеклянные побрякушки, буду запирать дверцы на ключ, и сама не буду знать, что там, на самой верхней полке, – а заглянуть туда можно, но я не хочу.
Вот Z., тот постоянно развивает какие-то теории, на него посмотришь – так по виду никогда и не скажешь, что у него столько правил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44