– Щас быстренько допишем, завтра продадим! – орал Влад и чуть ли не тут же порывался схватиться за кисть и подмалевать бабу.
Друзья сбросили наконец свои пальто и начали пить водку и коньяк – настроение у них было самое что ни на есть развеселое, а я продолжала озираться по сторонам.
Влад казался мне грубым, а Антон – мягким, но при этом от большого бородатого Влада я не ждала никаких подвохов, а Антон внушал мне непонятное чувство одновременно нежности и опасения – если бы кто из них двоих и надумал резать меня на кусочки, чтоб вырастить на мне розы, так это именно этот красивый человек с тонкими пальцами. Он то задумывался и молчал, глядя куда-то вверх, пока шумный Влад бубнил мне в ухо свои шутки, то начинал рыться в своих книгах и рисунках, пытаясь что-то найти для меня, удивить, напугать…
По высоким стенам этой странной комнаты висели картины – все портреты, все в одном ракурсе – прямо, в фас, все они смотрели на тех, кто был в комнате. И это были картины не Антонова письма. Мягкие, светлые, теплые, наивные лица, ясные глаза, колышущийся воздух.
– Это мама его писала, – посерьезнев, сказал мне Влад. – Знаешь, может, слышала, история такая была. Художников двоих в мастерской сожгли, мужчину и женщину. Вот женщина та и была его мама. А это вот все, что от нее осталось. И Антон вот еще.
Один из портретов на стенах был мальчик, сидящий на фоне больших толстых листьев и цветов. Руки он держал на коленях. У него были надутые губы и круглые ясные глаза.
И вдруг я узнала этого мальчика.
…Когда-то, в одном из моих первых детских воспоминаний, стояли мы с маленьким мальчиком на балконе. Был летний день, и собиралась летняя гроза – под нами шумел проспект, а в комнате за нашими спинами за столом сидели взрослые – они были все молоды и красивы, добры и дружны, и они были наши мамы и папы. Мы слышали из комнаты их смех, а в небе поднимался ветер.
– Буя!!! – кричала я, показывая в небо.
– Не буя, а бууууя! – снисходительно объяснял мне мальчик.
– Ну я и говою – буя! – отвечала я, а потом, когда совсем стемнело и упали первые капли, мы потопали в комнату, сидели на диване, ели арбуз и слушали, как тетя поет под гитару что-то медленное, доброе. Потом нас тут же укладывали спать под вязаную шаль, а на улице был ливень, и пахло мокрым асфальтом.
И этот мальчик был Антон.
Антон, который уже напился и стоял, покачиваясь, среди комнаты, размахивая бутылкой и то смеясь, то ругаясь. Он достал альбом с фотографиями (а вот и оргия – подумала я) и показывал мне виды Венеции, где, как говорил он, живет его тетя, – он тыкал пальцем в старую, годов пятидесятых, открытку с Гранд-Каналом и кричал, что заработает денег и поедет туда, или в Америку, или во Францию, а вообще – надо валить, уезжать надо, поехали со мной, вот выйдем из дому сейчас и поедем, а? А Влад вливал в себя коньяк прямо из горла и бубнил, что сначала надо пойти продать все картины, и со стен тоже, вот завт– ра прямо, на Невском, да на самом деле вообще все хуйня, а ты, девочка, вообще кто, как ты тут оказалась, а? А Антон говорил: «Да это моя девочка, да ведь? Как зовут тебя, забыл?»
– Я ничья девочка. Антон! – тихо окликнула я его.
– Да, моя радость? Поедем в Венецию? Это город, в котором нужно любить!
– Антон, не буя, а бууя, помнишь? Помнишь?
– Что?
Антон вдруг взял меня пальцами за подбородок, посмотрел внимательно, наклонился и взасос – мокро и как-то оскорбительно, отчаянно – поцеловал.
Потом он сел и, снова выпив, потянул меня к себе на колени.
– Поедем? Уедем? М-м-ммм?
– Сейчас, постой, Антон, я сейчас… – Я отстранилась и вышла из комнаты, успев прихватить и вытащить пальто. И потихоньку пошла прочь по длинному коридору, пропахшему дешевыми духами, кошками и жареным мясом. Прошла тихо-тихо, оделась на ходу, вышла на лестницу, во двор, где по стенам висели светящиеся картины чужой жизни, через незапертую дверь в парадную, из парадной – к трам– вайным путям, через девять улиц и мимо светящегося в ночи собора я шла все быстрее и быстрее и старалась не смотреть на немногочисленные в этот час окна с хорошей, счастливой чужой жизнью, не смотреть на двери, возможно, ведущие к чужим любви и покою.
Да, здесь можно было бы чудесно любить, в этом городе, – думала я. Но здесь никто не умеет любить. И ты тоже. И я. Все стремятся куда-то, прочь.
Уезжай, случайно встреченный мальчик, уезжай – в Венецию, в Чикаго, в Рио-де-Жанейро.
Будут в нашей жизни и Париж, и Венеция. И другие города. И чем старше мы будем, тем чаще мы будем в них богатыми гостями, для которых и стол накроют, и постель в номерах постелют.
Но есть ли для таких, как мы, другой такой город, в котором тебе так же, как в этом, продадут через порог коньяк и дадут ключ от всех дверей, и где в каждом цветочном горшке будут расти розы из твоих девочек, и где небо так же, как здесь, будет твоим потолком, и по нему будет ли плыть дым твоих потерь и твоих воспоминаний?
Я снова была одна, одна-одинешенька, мне казался странным сном и двор этотс небом-потолком, и запах кошек и мяса, и два встреченных случайно и вновь растворившихся, теперь, может быть, навсегда, человека, и вся эта ночь – она уходила, уплывала из-под ног, как мокрая брусчатка, мне было легко дышать, и уже почти совсем исчезла эта дикая, вдруг неожиданно пронзившая меня печаль.
До поезда, который в очередной раз увозил меня из этого города, оставался час.

Скворечник

Загадочный дом над обрывом манил – и не одну меня.
Он весь состоял из веранд, мансард, надстроек, пристроек, скворечников и будочек на скворечниках. В нем не было двух параллельных линий – весь-то он был из непрямых углов и словно пытался улететь с обрыва, чуть пригнувшись к земле, а вокруг него сгрудились сосны, и все это серое, дымчатое, замшелое, стародавнее, невечное скрипело и качалось на ветрах и эхом отзывалось на гудки идущих по мосту над оврагом электричек.
Там, за забором, копались в весенних раскисших грядках какие-то люди – причастники волшебства. Вот бы они пригласили в гости, открыли двери этого дома, напоили чаем – из самовара, конечно же, с лимоном и пирогами, предложили бы снять комнату на следующую зиму – сторожить дом, ведь зимой здесь никто не жи– вет, мы знаем, мы видели, как заносит снег зимой все пространство внутри забора.
Все ближе и ближе подбиралась я, ходя кругами возле дома над оврагом, влюбленно рисуя его дверцы, и окошки, и сосны, вычерчивая на листочках блокнотов его непрямые линии, пытаясь передать невыразимую графику его потемневшей от времени дощатой обшивки… И вот однажды была замечена одним из жителей-обитателей – высоким, суровым на первый взгляд стариком – и приглашена если еще не в святая святых, то по крайней мере за врата рая – на участок, где можно было сесть с планшетиком с обратной стороны чуда – со стороны обрыва – и нарисовать еще одно крыльцо (почему в доме столько крылец?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44