Долго ли, коротко ли, наконец в медпункт зашла суровая баба из «скорой» и, перекинувшись с коллегами предсказаниями моей возможной ранней смерти, заорала, чтоб я вставала и шла в машину. Я же не могла не то что встать, но даже ответить ей, поэтому только слабо мотнула головой. Тогда докторша сдернула меня с кушетки, пытаясь поставить на ноги, а я – снова свалилась на пол. Докторша продолжала орать, что у них нет носилок и никто меня таскать не будет…
И тут кто-то сказал: «Подождите, я сейчас помогу». Это был мальчик, медбрат или даже санитар, приехавший на «скорой».
Этот мальчик (наверное, мой ровесник, если не младше) привез откуда-то кресло с колесиками – не думаю, что о существовании кресла не было известно до этого момента.
Но чтобы посадить меня в это кресло, сначала санитар взял меня на руки. И потом одновременно катил кресло и держал мою голову, чтоб я не свалилась. А довезя, снова взял меня на руки и занес в машину, которая показалась мне какой-то самой страшной и ужасной буханкой – она была совсем не приспособлена для перевозки лежачих больных.
Зато, я помню, в тот момент, когда он нес меня, я поняла, что умирать как-то рановато.
Ну, потом была какая-то больница (для нищих?) в Сокольниках, где меня не приняли в качестве больной (опять-таки оттого, что нет прописки), а положили в холодной комнатке натурально рядом с моргом, просто отлежаться, не дали даже подушки под голову, и я положила под нее свою сумку. Со мной рядом никто не сидел и не помогал справиться, а когда я, пролежав там часа три, встала и, покачиваясь, вышлав коридор, какой-то дежурный в приемной заставил меня подписать отказ от госпитализации, пугая, что если меня сейчас положат, то будут делать очень опасные и болезненные уколы.
Но все это было уже совсем не важно, потому что я после того случая очень, очень люблю врачей. Это не стеб, это правда.
Я не помню, как выглядел тот мальчик, который взял меня тогда на руки, не знаю, как его звали, не знаю, что со мной такое случилось в тот день. Но только за то, как он нес меня на руках, не бросив одну, беспомощную, я буду любить и уважать всех людей в белых халатах.
– Знаешь, это как тысяча и одна ночь, – говорит Z. – После каждой встречи с тобой что-то такое остается, ощущение какой-то незаконченности. Какая-то неудовлетворенность. И сразу начинаешь думать, когда же мы снова встретимся. Хотя все так классно. Вот, знаешь, знаешь, как в той сказке, помнишь? Ну, когда она рассказывала сказку и немножко так не досказывала, и чуть-чуть еще оставалось, понимаешь?
Мне хочется его поцеловать. Но я просто улыбаюсь.
Дни стоят такие, что стыдно жить, – кажется, что за это все потом будет какое-то наказание, придется расплачиваться, не может быть по-другому.
Такие дни, что нет проку от слов, – слова обесценились, на них не купить и минуты одного сегодняшнего дня. Слова бессмысленны, они липнут к небу, тают леденцом, растворяются в мареве, отражаются в прудах, набегают облаками, и они – ничьи, они не твои, они не помощники. Почему я не пишу стихов? Только в стихах слова достигают той плотности, что пригодилась бы сейчас.
Чудесами пропитан воздух – двери открываются за миг до того, как протягиваешь к ним руку, деньги сами собой копошатся в кошельке, незнакомцы смотрят прямо в глаза, а с человеком, которому накануне пишешь «Будешь проездом, объявись!», встречаешься носом к носу на улице еще до того, как он решит, объявляться или нет.
Чудесные дни, чудесные: такие дни пересчитаны и отмерены там, теми, кто отмеряет, и выдаются милостыней и милостью – бери, пока дают!
Как-то я пошла гулять ночью, это было еще весной, в одну из первых теплых не– дель. Мне было пусто и горько весь вечер, и вот я отправилась в некий клуб, где влила в себя подряд несколько, как сказали бы американцы, «шотов» водки – мне приходит на ум именно это американское словечко, потому что я тогда именно «настрелялась», – а потом уже начала постепенно пьянеть.
Меня окружали какие-то липкие клубные люди, и кто-то, кажется, даже предлагал уйти с ним в туалет, но я вышла на улицу и пошла пешком через весь город.
Первую половину пути я стремительно пьянела, и все начинало приобретать какие-то феерические очертания – и рекламные щиты, и ночные встречные люди, и арки подворотен.
Надо же такому случиться, но именно в тот момент позвонил А. и спросил, как мои дела и где я. Из моих ликующих ответов, что я-де возле такого-то рекламного щита и «где-то на бульварах», мой далекий друг сделал вывод, что со мной не все в порядке.
Уверена, если бы он был где-то рядом, он всего лишь пожелал бы мне хорошего вечера, но тут сыграла свою роль Ее Величество Дистанция. На таком расстоянии мое ночное пьяное одиночество показа– лось для А. значительным, и он еще несколько раз перезванивал, чтобы побеспокоиться, как же я дошла до жизни такой, и как-то вербально, на своем сбивающемся английском, помочь заочно. Я заплетающимся языком уверяла, что «everything ok», чем, похоже, еще больше провоцировала А. Он успел позвонить нескольким нашим общим знакомым, так как с его расстояния ему казалось, что тут у нас, в Москве, все рядом – достаточно лишь выглянуть с балкона и крикнуть: «Где ты там шляешься? А ну иди домой, быстро!» Эти знакомые, разбуженные и напуганные А. среди ночи, все ломанулись звонить мне: кто – обеспокоенно, а кто – сварливо интересуясь, жива ли я еще вообще.
Я радовалась собственной нужности людям, а сама все шла и шла по весенним улицам. Можно было бы сказать, на немецкий манер, что я шла «вверх» по улицам, – по крайней мере именно так мне и запомнилась та быстрая пьяная прогулка. (Отчего-то в любом немецком городе любой местный житель всегда, указывая тебе путь, скажет: «Туда, вверх!» или: «Туда, вниз!», даже если никаких явных особенностей рельефа глаз вопрошающего не замечает. Более того, другой немец всегда поймет его и пойдет именно «вверх» или «вниз».)
Из проезжающих мимо машин меня окликали, и встречные мужчины предлагали пойти с ними и продолжить приятный вечер, и меня на этот раз все это не раздражало, а смешило, и я никого не боялась, а получившие отказ даже расплывались в улыбках.
Так и я шла, шла все время «вверх», и часа через полтора пути, когда предложения подъехать на такси и забрать меня с собой уже благополучно утихли, а я начала трезветь, но не потеряла куражу, меня окликнул кто-то из-под стеклянного навеса остановки.
Бродяга с костылем, грязный и вонючий, как и подобает бродяге, попросил угостить его сигареткой. Я протянула ему раскрытую пачку, извинившись, что курю некрепкие, «дамские». Бомж смотрелся комично с тонкой изящной папироской. Он затянулся, а я отчего-то продолжала стоять рядом с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44