И всегда кажется, что за чужими окнами – все хорошо, даже когда стены там грязно-желтого цвета и у окна стоит кто-то в майке, помешивающий что-то в большой кастрюле, – все равно и в майке этой, и в кастрюле есть обнадеживающий уют чужой жизни, а ты никто здесь, чужак, сирота, заглядывай – не заглядывай. А уж если лампа, да шкафы с книгами, да чья-то кудрявая голова покачивается в теплом свете – то, кажется, много бы отдал, коли было бы, – чтоб усыновили, подружились, почитали на ночь книжку из тех, что стоит на полках. Кажется, что все, живущие за чужими окнами, умеют любить, да не так, как любили в этой жизни тебя, а как-то совсем волшебно.
И ходишь, ходишь по улицам в поисках чудесных дверец – тех, что впустят тебя через черный ход, подадут хлеба с заднего крыльца, приласкают даром. Много бесприютных каждый день и ночь ходят по городу, они узнают друг друга с первого взгляда и чаще всего ревностно проходят мимо, ведь они ищут одно и то же – чужое тепло.
Какие странные встречи бывали у меня на ночных улицах – а когда их не случалось, казалось, что время в этом городе прошло зря, вот уже нужно его покидать, – а не было чего-то, ради чего и стоит яв– ляться в чужие города. Не окликнули ни из одного из тысяч этих волшебных окошек, не открыли ни одну потайную дверцу. И в последнюю ночь перед отъездом все ходишь и ходишь по проспектам и переулкам в надежде, что явится, откроется, подойдет поближе, возьмет с собой, впустит внутрь.
Так я шла по ночным улицам города, в котором когда-то родилась и жила, а потом была из него изгнана и приезжала теперь чужаком и бродяжкой – смотрела в высокие окна, заглядывала в парадные, вглядывалась в лица редких прохожих. И эта ночь не могла не принести мне чудес.
По улочке напротив бывшего училища барона Штиглица приближались мне навстречу двое в шляпах, в черных пальто до пят – а в руках у них были крошечные белые чашечки на блюдцах.
– Вы, конечно, хотите кофе? – как ни в чем не бывало осведомился один, когда подошел настолько, что мог спросить меня, не повышая голоса.
– Хочу. – А что же еще могла я ответить? Ведь я всегда разговариваю на улицах с неизвестными.
Чашечка с дымящимся кофе была мне передана, и я выпила свои три глотка. Незнакомцы внимательно смотрели на меня.
– А может, Вы хотите чего-то покрепче?
«Люди приличные, в пальто и шляпах – с ними в последнюю ночь в этом городе как не выпить?» – и я радостно согласилась.
Тут же один из них распахнул дверь ближайшего парадного, и, развевая полы пальто, взбежали мы на третий этаж.
Там на двери гнездились гирлянды звонков.
– Какой? – недовольно спросил один мой спутник другого.
– Бери все, аккордом, – легкомысленно ответил тот, поглядывая на потолок.
Стоящий у двери скрючился растопыренными пальцами обеих рук, замахнулся – потом вгляделся, прицелился и ткнул в одну пуговку, – и откинулся назад, как художник, положивший удачный мазок.
Дверь тут же приоткрылась, и из нее высунулась рука с бутылкой – да не чего-нибудь, а коньяку. Жестом карточного шулера рука одновременно отдала бутылку и приняла свернутые деньги и скрылась за тяжелой, немедленно за ней захлопнувшейся дверью.
Спустившись на полпролета широкой лестницы, мы уселись на замызганный мраморный подоконник и выпили за знакомство.
Тот, который мастерски заносил руки над звонками, намереваясь взять суровый аккорд, пошире в плечах и помясистей лицом, звался Владом. А второй, узенький и улыбчивый, был Антон.
– Сейчас мы пойдем к этому (жестом императора Влад указал на Антона) домой и там устроим оргию.
Всякий искатель ночного тепла знает, что, если зовут «смотреть-офорты-слушать-Шопена-читать-сценарий», – оргия неизбежна. Если же зовут вот так – сразу на оргию, – как пить дать, вечер закончится просмотром семейных фотографий, пусть и в эксцентричной обстановке.
Я пока и не была для них, этих чудаков в долгополых пальто, девушкой – так, ночная бродяжка, сестричка, – и мне с ними было сразу не страшно – словно в той чашечке кофе был эликсир общности, выпил глоток – и ты свой. И в этом, хоть они и были оба красавцы, было что-то радостное.
Мы пошли по пустым улицам, пересекая одну за другой их параллельные линии, миновали просторный трамвайный разъезд и сияющий на пустой круглой площа– ди, раздутый изнутри белым светом Преображенский собор.
Где-то в проулочке стоял и курил на ступеньках задних дверей магазинчика ночной приемщик – спутники мои тут же с ним поздоровались, раскланялись, спросили, нельзя ли им купить того-сего подешевле (а ночных магазинов в помине не было тогда, вот что), и через пять минут уже несли в руках сверток с хлебом-сыром-сигаретами.
В воздухе веяло волшебством: проводники мои не шли – летели над землей всезнающими демонами города, смеялись, переглядывались, а я еле поспешала за ними. Они отпускали страшные шутки, пугали меня, спрашивали друг друга, словно меня рядом нет: «И не боится с нами идти, да?» – «А зря, мы ведь маньяки, да, маньяки!» – «А что мы делаем с маленькими доверчивыми девочками?» – «А мы их рубим в мясорубке и храним в холодильнике!» – «Нет, мы их в цветочные горшки закапываем и розы садим!» – «Нет, мы их сушим и в трубках курим, на дым пускаем!» – а мне было и смешно, и жутковато.
Вот мы остановились у парадного, прошли через площадку первого этажа и остановились у двери прямо напротив входа.
Антон долго нашаривал ключ в кармане, а мы с Владом замерли с пакетами и бутылками в руках. Он достал ключ и повернул его в замке, потом распахнул дверь своего жилища, и мы шагнули в темный коридор.
В первые секунды я остолбенела от красоты и странности его квартиры – стены были увешаны желтыми светящимися картинами, а по потолку, такому высокому, что пришлось запрокинуть голову, чтоб глянуть на него, по темному синему потолку плыл какой-то дым.
В следующее мгновение – но мне показалось, что в оцепенении я провела час, – я поняла, что он своим ключом отпер дверь во двор, и мы стояли на пороге двора – то, что показалось мне потолком, было городским небом. Я, поняв это и выдохнув, услышала, как у меня колотится сердце.
Мы прокрались через это гулкое пространство и вошли по лестнице в углу двора на второй этаж – там оказались в огромной коммунальной квартире, пахнущей кошками и жареным мясом, – Влад повел носом и поднял палец: «Ммммясо!!!», Антон же кланялся всем встречным, входившим и выходившим из дверей. Так мы прошли в конец длинного вонючего коридора.
Комната Антона была его же мастерской – в центре стоял мольберт, а на нем – омерзительнейшая картина, написанная, впрочем, не без мастерства – некие гиперреалистические чудища на шахматной доске, разинувшие пасти, а изо ртов у них лезли надутые, сисястые, поросячьего цвета бабы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
И ходишь, ходишь по улицам в поисках чудесных дверец – тех, что впустят тебя через черный ход, подадут хлеба с заднего крыльца, приласкают даром. Много бесприютных каждый день и ночь ходят по городу, они узнают друг друга с первого взгляда и чаще всего ревностно проходят мимо, ведь они ищут одно и то же – чужое тепло.
Какие странные встречи бывали у меня на ночных улицах – а когда их не случалось, казалось, что время в этом городе прошло зря, вот уже нужно его покидать, – а не было чего-то, ради чего и стоит яв– ляться в чужие города. Не окликнули ни из одного из тысяч этих волшебных окошек, не открыли ни одну потайную дверцу. И в последнюю ночь перед отъездом все ходишь и ходишь по проспектам и переулкам в надежде, что явится, откроется, подойдет поближе, возьмет с собой, впустит внутрь.
Так я шла по ночным улицам города, в котором когда-то родилась и жила, а потом была из него изгнана и приезжала теперь чужаком и бродяжкой – смотрела в высокие окна, заглядывала в парадные, вглядывалась в лица редких прохожих. И эта ночь не могла не принести мне чудес.
По улочке напротив бывшего училища барона Штиглица приближались мне навстречу двое в шляпах, в черных пальто до пят – а в руках у них были крошечные белые чашечки на блюдцах.
– Вы, конечно, хотите кофе? – как ни в чем не бывало осведомился один, когда подошел настолько, что мог спросить меня, не повышая голоса.
– Хочу. – А что же еще могла я ответить? Ведь я всегда разговариваю на улицах с неизвестными.
Чашечка с дымящимся кофе была мне передана, и я выпила свои три глотка. Незнакомцы внимательно смотрели на меня.
– А может, Вы хотите чего-то покрепче?
«Люди приличные, в пальто и шляпах – с ними в последнюю ночь в этом городе как не выпить?» – и я радостно согласилась.
Тут же один из них распахнул дверь ближайшего парадного, и, развевая полы пальто, взбежали мы на третий этаж.
Там на двери гнездились гирлянды звонков.
– Какой? – недовольно спросил один мой спутник другого.
– Бери все, аккордом, – легкомысленно ответил тот, поглядывая на потолок.
Стоящий у двери скрючился растопыренными пальцами обеих рук, замахнулся – потом вгляделся, прицелился и ткнул в одну пуговку, – и откинулся назад, как художник, положивший удачный мазок.
Дверь тут же приоткрылась, и из нее высунулась рука с бутылкой – да не чего-нибудь, а коньяку. Жестом карточного шулера рука одновременно отдала бутылку и приняла свернутые деньги и скрылась за тяжелой, немедленно за ней захлопнувшейся дверью.
Спустившись на полпролета широкой лестницы, мы уселись на замызганный мраморный подоконник и выпили за знакомство.
Тот, который мастерски заносил руки над звонками, намереваясь взять суровый аккорд, пошире в плечах и помясистей лицом, звался Владом. А второй, узенький и улыбчивый, был Антон.
– Сейчас мы пойдем к этому (жестом императора Влад указал на Антона) домой и там устроим оргию.
Всякий искатель ночного тепла знает, что, если зовут «смотреть-офорты-слушать-Шопена-читать-сценарий», – оргия неизбежна. Если же зовут вот так – сразу на оргию, – как пить дать, вечер закончится просмотром семейных фотографий, пусть и в эксцентричной обстановке.
Я пока и не была для них, этих чудаков в долгополых пальто, девушкой – так, ночная бродяжка, сестричка, – и мне с ними было сразу не страшно – словно в той чашечке кофе был эликсир общности, выпил глоток – и ты свой. И в этом, хоть они и были оба красавцы, было что-то радостное.
Мы пошли по пустым улицам, пересекая одну за другой их параллельные линии, миновали просторный трамвайный разъезд и сияющий на пустой круглой площа– ди, раздутый изнутри белым светом Преображенский собор.
Где-то в проулочке стоял и курил на ступеньках задних дверей магазинчика ночной приемщик – спутники мои тут же с ним поздоровались, раскланялись, спросили, нельзя ли им купить того-сего подешевле (а ночных магазинов в помине не было тогда, вот что), и через пять минут уже несли в руках сверток с хлебом-сыром-сигаретами.
В воздухе веяло волшебством: проводники мои не шли – летели над землей всезнающими демонами города, смеялись, переглядывались, а я еле поспешала за ними. Они отпускали страшные шутки, пугали меня, спрашивали друг друга, словно меня рядом нет: «И не боится с нами идти, да?» – «А зря, мы ведь маньяки, да, маньяки!» – «А что мы делаем с маленькими доверчивыми девочками?» – «А мы их рубим в мясорубке и храним в холодильнике!» – «Нет, мы их в цветочные горшки закапываем и розы садим!» – «Нет, мы их сушим и в трубках курим, на дым пускаем!» – а мне было и смешно, и жутковато.
Вот мы остановились у парадного, прошли через площадку первого этажа и остановились у двери прямо напротив входа.
Антон долго нашаривал ключ в кармане, а мы с Владом замерли с пакетами и бутылками в руках. Он достал ключ и повернул его в замке, потом распахнул дверь своего жилища, и мы шагнули в темный коридор.
В первые секунды я остолбенела от красоты и странности его квартиры – стены были увешаны желтыми светящимися картинами, а по потолку, такому высокому, что пришлось запрокинуть голову, чтоб глянуть на него, по темному синему потолку плыл какой-то дым.
В следующее мгновение – но мне показалось, что в оцепенении я провела час, – я поняла, что он своим ключом отпер дверь во двор, и мы стояли на пороге двора – то, что показалось мне потолком, было городским небом. Я, поняв это и выдохнув, услышала, как у меня колотится сердце.
Мы прокрались через это гулкое пространство и вошли по лестнице в углу двора на второй этаж – там оказались в огромной коммунальной квартире, пахнущей кошками и жареным мясом, – Влад повел носом и поднял палец: «Ммммясо!!!», Антон же кланялся всем встречным, входившим и выходившим из дверей. Так мы прошли в конец длинного вонючего коридора.
Комната Антона была его же мастерской – в центре стоял мольберт, а на нем – омерзительнейшая картина, написанная, впрочем, не без мастерства – некие гиперреалистические чудища на шахматной доске, разинувшие пасти, а изо ртов у них лезли надутые, сисястые, поросячьего цвета бабы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44