Джип стоял все там же.
– Послушайте, а хотите, я Вам машину выведу вот тут, если Вам трудно. Я вообще, знаете, шофером работаю.
– Ну… ну выведите.
Он сел на ее место и тихо-тихо, но вполне уверенно выехал из западни, проведя машину практически в миллиметре от дорогих соседей. Как ни странно, ей ни на секунду не стало страшно (так же, как было тогда, давно – вот не было страшно, совсем, никогда, абсолютно – пока он не сказал, что все…).
Он вышел из машины. Шофер, вот что. Он, милая моя, шофер. Нет, не музыкант. Не писатель, не физик, не лирик, не будет тебе ночью играть на пианино.
Он улыбнулся.
Он сказал ей: «Ну, я пошел, да?»
Она подумала – сейчас он повернется ко мне спиной, и я увижу его затылок и умру прямо здесь, потому что я знаю, какой у него будет затылок, каждую прядь на этом затылке знаю.
– Послушай, ты ведь был со мной на «ты», да? Знаешь, я не замужем. И сегодня вечером совершенно свободна. У тебя ведь мало времени? И у меня его тоже – очень, очень мало. Хочешь поехать со мной?
– Ннну, это… ннну…
– Садись в машину. Садись, поехали ко мне. Поехали. Поехали. Мир ловил меня и не поймал, – тихо пробормотала она, трогаясь с места.
– Что? – переспросил он.
– Да ничего, какая тебе разница? Какая, в сущности, разница…
Ревность
Я знаю, что он сейчас не со мной, – я чувствую, что он даже мыслями не со мной, а не только вообще не здесь. Он где-то, куда меня не зовут, где им хорошо, они пьют вино, смеются и разговаривают – его друзья тоже не на моей стороне, я одна в темной и душной комнате.
Я беру трубку телефона и набираю номер – я звоню туда, где он сейчас. Я знаю, что этого не надо делать, но помимо своей воли я прижимаю эту трубку к уху и надеюсь на что-то. Ее поднимает кто-то, я прошу позвать его, меня спрашивают: «А вы кто?» – и я отвечаю глупым голосом: «Я – Маша». Кто-то переспрашивает глумливо: «Маша Н.?» – и я знаю, что они издеваются надо мной, они знают, кто я, а другая Маша – да, она тоже Маша, она сейчас там, с ним, там, куда меня не зовут. Они хотят дать мне понять, что только та, другая, может, имеет право звать его, слышать его голос, все рады за них, и никто не сочувствует мне.
Я звоню на его мобильный и слушаю длинные гудки.
Я иду по бесконечным коридорам, открываю двери, и вот – я уже там, я среди них, кто-то виновато улыбается, кто-то отворачивается. Вот и он – видит меня, шагает мне навстречу, – он заботлив и ласков, он обнимает меня за плечи и говорит участливо: «Что ты здесь делаешь? Почему не ложишься спать? Иди, спи, тебе нужно отдыхать».
«Да, да, мне нужно», – лепечу я, и вот мы выходим вместе, но он всего лишь хочет проводить меня, потому что я мешаю ему. И вот вдруг рядом с ним оказывается она – маленькая, совсем маленькая, еще меньше, чем я, такая красивая, в длинном сияющем стразами светлом вечернем платье, с открытыми плечами, прекрасная, смеющаяся, сияющая, счастливая. Она лучше, чем я, и ревность сжимает мне горло – только те, кто лучше меня, всегда и могли вызывать во мне ревность, это бывало не часто, но сейчас – это несомненно так. Она выходит в ту же дверь, она тоже провожает меня, доброжелательная, до– вольная – и остается с ним, она чуть-чуть, едва заметно прижимается плечиками к нему, идя прямо перед ним, – но я вижу это, вижу этот жест любовников, и я знаю, что не смогу уже ничего исправить, не смогу сделать так, чтоб он вернулся, остался со мной. Они оба сейчас невменяемы, они счастливы, и у них все только начинается – они живут этим началом, и ничто – никакие жалость, совесть, привязанность – теперь не удержит их, и ночь в их власти, и следующий день, и потом. Они в бесстыдном опьянении романа, когда Рубикон сомнений уже перейден, и что им до меня, до моей жалкой тоски, я отработанный материал, я в прошлом, я должна смириться и уйти.
Я одна. В этом огромном здании, где на верхних этажах горит свет во всех холлах, где все празднуют, а я брожу по лестницам в этой своей нелепой, раньше казавшейся мне уютной, пижаме – «тебе пора спать, ты устала, бедная, иди!».
Иди восвояси!
Я смотрю в лестничный пролет и думаю, что могу упасть в него, и тогда – что тогда? Это вернет его? Он прибежит, испугается за меня, как раньше, схватит мою руку, будет звать, ненадолго забудет о ней, потом она тоже подойдет, они переглянутся, возможно, в их взглядах скользнет торжествующая улыбка, сначала они смутятся, потом…
Но нет, этот пролет слишком узок и невысок, я не испытаю даже сильной боли, так, снова стану посмешищем, зацеплюсь за перила этой своей пижамкой, буду просто сидеть, скорчившись, на полу, здесь, в углу – пугалом для всех ликующих, выбегающих в коридоры отдышаться, выкурить сигаретку, глядящих на меня с недоумением.
Вот лифт – я поеду на лифте куда-то туда, наверх, там весь их праздник, там открытые террасы, там видны внизу огни города, я там окажусь на краю, совсем, совсем на краю, и там я решу, стоит ли – как дальше, – там я пойму.
Двери лифта открываются – лифт узок и тесен, и на лавочке в лифте лежит карлик в строгой униформе – он приглашает меня входить, и я вхожу, и мне едва хватает места, чтоб не касаться этого карлика, а он лежит и сопит и смотрит на меня. Лифт мчится наверх, мне страшно и тесно – скорей бы уже его двери раскрылись и выпустили меня, но он все движется и движется, а карлик все смотрит пристально, и я знаю – это лежит, ущербная и злая, моя Ревность, она со мной, она теперь не отпустит, она возносится со мной в тесной клетке все выше и выше, чтоб сбросить меня с неверных небес в глубину одиночества.
И вот лифт останавливается, его двери раздвигаются, я вижу ночное небо, полное огней, я снова вижу мелькание ее вечернего платья, я должна шагнуть на террасу, я чувствую разверзшуюся пропасть отчаяния и безысходность унижения – и просыпаюсь.
Мое сердце бешено колотится, я вся в поту, вся моя пижамка намокла, я дышу глубоко и часто, я поворачиваюсь к нему и обхватываю его.
– Что случилось? – сонно спрашивает он. – Страшный сон? Завтра расскажешь…
– Не расскажу, – отвечаю я.
Он высвобождает руку из моих рук и снова засыпает.
Ничьи
Когда у тебя есть деньги, всякий город, и свой и чужой, становится для тебя чем-то наподобие большой квартиры со всеми удобствами – вот здесь ты пьешь утренний кофе, здесь смотришь кино, тут одеваешься, тут – раздеваешься, там ужинаешь и слушаешь хорошую музыку, а потом заходишь в чистую спальню, получаешь ключ от двери – и спишь, только заплати. Ходишь по улицам, как по длинной комфортабельной прихожей, и выбираешь двери, а город услужлив и сразу становится добрым.
Когда ты беден, незнакомый город уходит в заводи чужих жилищ – ты идешь по улицам и смотришь в желтые теплые окна, а за ними – едят и пьют, смотрят самые интересные фильмы и танцуют, любят и ложатся спать – и не зовут тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– Послушайте, а хотите, я Вам машину выведу вот тут, если Вам трудно. Я вообще, знаете, шофером работаю.
– Ну… ну выведите.
Он сел на ее место и тихо-тихо, но вполне уверенно выехал из западни, проведя машину практически в миллиметре от дорогих соседей. Как ни странно, ей ни на секунду не стало страшно (так же, как было тогда, давно – вот не было страшно, совсем, никогда, абсолютно – пока он не сказал, что все…).
Он вышел из машины. Шофер, вот что. Он, милая моя, шофер. Нет, не музыкант. Не писатель, не физик, не лирик, не будет тебе ночью играть на пианино.
Он улыбнулся.
Он сказал ей: «Ну, я пошел, да?»
Она подумала – сейчас он повернется ко мне спиной, и я увижу его затылок и умру прямо здесь, потому что я знаю, какой у него будет затылок, каждую прядь на этом затылке знаю.
– Послушай, ты ведь был со мной на «ты», да? Знаешь, я не замужем. И сегодня вечером совершенно свободна. У тебя ведь мало времени? И у меня его тоже – очень, очень мало. Хочешь поехать со мной?
– Ннну, это… ннну…
– Садись в машину. Садись, поехали ко мне. Поехали. Поехали. Мир ловил меня и не поймал, – тихо пробормотала она, трогаясь с места.
– Что? – переспросил он.
– Да ничего, какая тебе разница? Какая, в сущности, разница…
Ревность
Я знаю, что он сейчас не со мной, – я чувствую, что он даже мыслями не со мной, а не только вообще не здесь. Он где-то, куда меня не зовут, где им хорошо, они пьют вино, смеются и разговаривают – его друзья тоже не на моей стороне, я одна в темной и душной комнате.
Я беру трубку телефона и набираю номер – я звоню туда, где он сейчас. Я знаю, что этого не надо делать, но помимо своей воли я прижимаю эту трубку к уху и надеюсь на что-то. Ее поднимает кто-то, я прошу позвать его, меня спрашивают: «А вы кто?» – и я отвечаю глупым голосом: «Я – Маша». Кто-то переспрашивает глумливо: «Маша Н.?» – и я знаю, что они издеваются надо мной, они знают, кто я, а другая Маша – да, она тоже Маша, она сейчас там, с ним, там, куда меня не зовут. Они хотят дать мне понять, что только та, другая, может, имеет право звать его, слышать его голос, все рады за них, и никто не сочувствует мне.
Я звоню на его мобильный и слушаю длинные гудки.
Я иду по бесконечным коридорам, открываю двери, и вот – я уже там, я среди них, кто-то виновато улыбается, кто-то отворачивается. Вот и он – видит меня, шагает мне навстречу, – он заботлив и ласков, он обнимает меня за плечи и говорит участливо: «Что ты здесь делаешь? Почему не ложишься спать? Иди, спи, тебе нужно отдыхать».
«Да, да, мне нужно», – лепечу я, и вот мы выходим вместе, но он всего лишь хочет проводить меня, потому что я мешаю ему. И вот вдруг рядом с ним оказывается она – маленькая, совсем маленькая, еще меньше, чем я, такая красивая, в длинном сияющем стразами светлом вечернем платье, с открытыми плечами, прекрасная, смеющаяся, сияющая, счастливая. Она лучше, чем я, и ревность сжимает мне горло – только те, кто лучше меня, всегда и могли вызывать во мне ревность, это бывало не часто, но сейчас – это несомненно так. Она выходит в ту же дверь, она тоже провожает меня, доброжелательная, до– вольная – и остается с ним, она чуть-чуть, едва заметно прижимается плечиками к нему, идя прямо перед ним, – но я вижу это, вижу этот жест любовников, и я знаю, что не смогу уже ничего исправить, не смогу сделать так, чтоб он вернулся, остался со мной. Они оба сейчас невменяемы, они счастливы, и у них все только начинается – они живут этим началом, и ничто – никакие жалость, совесть, привязанность – теперь не удержит их, и ночь в их власти, и следующий день, и потом. Они в бесстыдном опьянении романа, когда Рубикон сомнений уже перейден, и что им до меня, до моей жалкой тоски, я отработанный материал, я в прошлом, я должна смириться и уйти.
Я одна. В этом огромном здании, где на верхних этажах горит свет во всех холлах, где все празднуют, а я брожу по лестницам в этой своей нелепой, раньше казавшейся мне уютной, пижаме – «тебе пора спать, ты устала, бедная, иди!».
Иди восвояси!
Я смотрю в лестничный пролет и думаю, что могу упасть в него, и тогда – что тогда? Это вернет его? Он прибежит, испугается за меня, как раньше, схватит мою руку, будет звать, ненадолго забудет о ней, потом она тоже подойдет, они переглянутся, возможно, в их взглядах скользнет торжествующая улыбка, сначала они смутятся, потом…
Но нет, этот пролет слишком узок и невысок, я не испытаю даже сильной боли, так, снова стану посмешищем, зацеплюсь за перила этой своей пижамкой, буду просто сидеть, скорчившись, на полу, здесь, в углу – пугалом для всех ликующих, выбегающих в коридоры отдышаться, выкурить сигаретку, глядящих на меня с недоумением.
Вот лифт – я поеду на лифте куда-то туда, наверх, там весь их праздник, там открытые террасы, там видны внизу огни города, я там окажусь на краю, совсем, совсем на краю, и там я решу, стоит ли – как дальше, – там я пойму.
Двери лифта открываются – лифт узок и тесен, и на лавочке в лифте лежит карлик в строгой униформе – он приглашает меня входить, и я вхожу, и мне едва хватает места, чтоб не касаться этого карлика, а он лежит и сопит и смотрит на меня. Лифт мчится наверх, мне страшно и тесно – скорей бы уже его двери раскрылись и выпустили меня, но он все движется и движется, а карлик все смотрит пристально, и я знаю – это лежит, ущербная и злая, моя Ревность, она со мной, она теперь не отпустит, она возносится со мной в тесной клетке все выше и выше, чтоб сбросить меня с неверных небес в глубину одиночества.
И вот лифт останавливается, его двери раздвигаются, я вижу ночное небо, полное огней, я снова вижу мелькание ее вечернего платья, я должна шагнуть на террасу, я чувствую разверзшуюся пропасть отчаяния и безысходность унижения – и просыпаюсь.
Мое сердце бешено колотится, я вся в поту, вся моя пижамка намокла, я дышу глубоко и часто, я поворачиваюсь к нему и обхватываю его.
– Что случилось? – сонно спрашивает он. – Страшный сон? Завтра расскажешь…
– Не расскажу, – отвечаю я.
Он высвобождает руку из моих рук и снова засыпает.
Ничьи
Когда у тебя есть деньги, всякий город, и свой и чужой, становится для тебя чем-то наподобие большой квартиры со всеми удобствами – вот здесь ты пьешь утренний кофе, здесь смотришь кино, тут одеваешься, тут – раздеваешься, там ужинаешь и слушаешь хорошую музыку, а потом заходишь в чистую спальню, получаешь ключ от двери – и спишь, только заплати. Ходишь по улицам, как по длинной комфортабельной прихожей, и выбираешь двери, а город услужлив и сразу становится добрым.
Когда ты беден, незнакомый город уходит в заводи чужих жилищ – ты идешь по улицам и смотришь в желтые теплые окна, а за ними – едят и пьют, смотрят самые интересные фильмы и танцуют, любят и ложатся спать – и не зовут тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44