Каталонка остановилась на пороге и, не делая более ни шагу ему навстречу, преспокойно спросила:
— Какие обиды?
— Которые я претерпел сегодня вечером, вероломная!
— Где же такое случилось?
— У вас.
— Иначе говоря, в доме господина Баньера.
— А! Прекрасно! — выкрикнул аббат, чувствуя, на какую почву его увлекают. — Вы снова надеетесь спрятаться за это жалкое прикрытие — эту стену, якобы разделяющую дом господина Баньера и дом господина д'Уарака?
— В этом мое преимущество.
— Я это знаю, черт возьми! Знаю.
— Как мне кажется, мы об этом договорились.
— Да, но был и другой договор, над которым вы надругались.
— Вы имеете в виду ту дружбу, что порой проявляет ко мне господин Баньер? — спросила мнимая Олимпия.
— Ну? И что вы можете сказать в свое оправдание? — все более свирепея, осведомился аббат.
— Ничего.
— Как это ничего?
— Вот именно, ничего, если не считать того, что я не могу помешать ему выказывать свои чувства ко мне.
— Как, даже в моем присутствии?
— Разве это моя вина? Бедный юноша! Он ничего не знает о ваших правах на меня и думает, что такие права есть у него.
— Это отвратительно, говорю вам, и я больше не намерен выносить подобную пытку.
— И вы правы, господин аббат.
— Ах, какое счастье это услышать!
— Вот почему я назначила сегодня это свидание, чтобы в последний раз увидеться с вами.
— Как? В последний раз? — воскликнул аббат.
— Несомненно.
— Стало быть, меня обманули?
— Это почему?
— Разумеется, коль скоро вы, принужденная сделать выбор между комедиантом Баньером и господином аббатом д'Уараком, предпочли Баньера.
— Ну, знаете ли!
— Таким образом вы, отдав мне все, теперь все у меня отнимаете.
— Но ваши притязания, сударь…
— Мои притязания, сударыня, вполне естественны для того, чья любовь от обладания не гаснет, а разгорается все сильнее. О, вы ведь не ревнивы, это заметно.
— Так что же нам делать? — с печальным видом спросила Каталонка.
— Если ваше сердце не подсказывает вам средства меня удовлетворить, мне прибавить нечего.
— Ах! — вскричала мнимая Олимпия. — Неужели вы думаете, что в этом мире так легко достигнуть согласия между своей сердечной склонностью и славой?
— Ваша слава? Э, сударыня! — заметил аббат, обретя некоторую твердость. — Уж не находите ли вы, что принадлежать господину д'Уараку для вас меньшая слава, нежели господину Баньеру?
— Разумеется, нет, но…
— О, все то, что вы говорите, сударыня, не более чем жалкие отговорки. Если бы вы любили этого человека немножко меньше, а меня любили больше…
Тут Каталонка сделала вид, будто она плачет. Аббату эти притворные слезы казались настоящими слезами Олимпии, и тем не менее он держался стойко.
— Есть одно обстоятельство, которое вам надобно усвоить, — заявил он.
— Какое?
— Я доведен до крайности.
Рыдания мнимой Олимпии усилились. Умение плакать принадлежало к числу ее самых выдающихся театральных талантов.
— Ну, что с вами такое? — произнес аббат, поневоле смягчившись.
— Да вы же сами видите, сударь, я плачу.
— Плачьте, но примите какое-нибудь решение.
— О, все уже решено, сударь, по крайней мере с вашей стороны. Оставьте меня, оставьте женщину, которая, как вы сами только что сказали, отдала вам все.
— «Оставьте», «оставьте»! Знаю, вы только того и хотите, чтобы я вас оставил, — мало-помалу начал переходить к самозащите аббат.
— Я?
— Без сомнения. В сущности, вся эта сцена, которую вы мне тут устраиваете, не более чем следствие прихоти.
— Прихоти?
— Разумеется.
— Бедняга Баньер, стало быть, сегодня отнимает у вас нечто новое, что еще не успел отнять вчера?
— Да, конечно, ведь он отнял у меня мою веру в вас.
— Если так, — вскричала мнимая Олимпия, — если вы мне больше не верите, значит, я очень несчастна!
И слезы еще обильнее хлынули у нее из глаз, сопровождаемые всхлипываниями. Аббат молчал.
— В конце концов, — простонала она, — чего вы от меня требуете?
Он приблизился, желая утешить ее и смягчить боль от ран, нанесенных гордости, бальзамом любовного прощения. Но она оттолкнула его:
— О нет, оставьте меня, жестокий!
— А вы сами, разве вы не жестоки во сто, в тысячу раз более, чем я?
— Ах, — воскликнула Каталонка, — знайте же, что я хотела иметь дело с другом, а не тираном.
— Так скажите мне, чего вы желаете.
— Нет. Вы пришли сюда, чтобы диктовать свои условия, а я посмотрю, должна ли я их принять; я посмотрю, имею я дело с человеком, который вправду любит меня,
или с деспотом, который намерен мной распоряжаться, навязывая свою волю на каждом шагу.
— Бог с вами, с чего вы это взяли?
— И однако же…
— Но вы прекрасно знаете, что мое единственное желание — сделать вас счастливой.
Она покачала головой, и, несмотря на темноту, аббат угадал это движение.
— Вы сегодня доказали мне это, не так ли? — промолвила она.
— А, — закричал взбешенный аббат, — так ваше счастье состоит в том, чтобы позволять этому лицедею ласкать вас у меня на глазах!
— Вы просто злобный безумец, — заявила Каталонка, — и сами не понимаете, что говорите.
— Но, мне сдается, я видел это собственными глазами, — настаивал аббат.
— Вы?
— Да, я!
— Ну так вот: вы ничего не видели. Аббат так и подскочил на софе и возопил:
— Ах ты черт, это уж чересчур!
— Нет, — продолжала Каталонка, — вы не видели ничего, иначе сейчас вы бы пели мне хвалы.
— Это уж чересчур! Разве я не видел, как он обцеловал вам щеки? Не видел, как он привлек вас и усадил к себе на колени? Выходит, я ничего не видел?
— Именно! Ведь если вы видели это, вы должны были также увидеть знаки, которые я вам делала, улыбки, которые вам посылала, дабы вы терпеливо снесли эту игру.
— Ничего подобного я не заметил.
— Тогда, мой дорогой друг, вы совсем старомодны.
— В любом случае, вы уготовили мне прекрасную роль.
— Черт возьми! Именно такую приберегают для тех, кто столь нескромен, что позволяет себе распоряжаться в чужом доме.
— В любом случае вы себя вели совсем не так, как обещали.
— Можно подумать, что вы обещали мне ни с того ни с сего ворваться в дом, предлагая две тысячи луидоров и шесть тысяч ливров ренты! Или, может быть, вы мне обещали, что во время ваших нежных признаний и прелестных обещаний, во время пылких рукопожатий и дурацких коленопреклонений господин Баньер, и так уже ревнивый, спрячется в соседней комнате? Обещали вы мне, что он оттуда услышит все, что вы скажете, увидит все, что вы сделаете? Наконец, разве вы обещали, что навлечете на себя самого этот ужасный урок, а на меня — кошмарную сцену?
— Надо было меня предупредить, — смягчаясь, промолвил он.
— А что я, по-вашему, делала, близорукое чудовище?
— Вы меня предупреждали?
— Да я челюсть вывихнула, шепча вам предостережения; у меня чуть надбровные дуги не лопнули, когда я вращала глазами, стараясь привлечь ваше внимание;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267