На этот раз наш герой не отправился в свою игорную академию. Ему захотелось увидеть того самого аббата д'Уарака, о котором он был так наслышан.
И действительно, тот появился ровно в свое время, когда прозвонило шесть часов.
Этот очаровательный аббат оповестил о своем появлении, прежде всего послав наверх двух лакеев, когда сам еще был внизу лестницы, а затем тонким ароматом мускуса, достигшим второго этажа, когда святой отец только поставил ногу на первую ступеньку.
За аббатом шествовало еще два рослых лакея, несших огромное блюдо с цветами, свитками нот и сладостями.
Аббат грациозно вступил в комнату, хотя, по правде говоря, он шел, вытянув вперед руки, словно играл в жмурки, но неуверенность его походки не была лишена некоторой приятности.
У него было красивое, полное, румяное лицо; его большим глазам с длинными ресницами не хватало блеска, но привычка опускать и поднимать веки придавала его зрачкам ту ласкающую прозрачность, какую игра пальцев придает тусклому опалу.
Аббат прикрывал веки, пряча зрачки, и приоткрывал губы, обнажая зубы; улыбался он с таким умным видом, что его вздернутый нос создавал впечатление лукавства, а не глупости, как это было бы у любого кавалера с менее изысканными манерами и главное — из менее хорошей семьи.
Верный своим привычкам, он приветствовал Олимпию, приложившись к ее ручке, именно так, как это было принято в те времена в Версале, и опять-таки по привычке отдавил обе ноги Баньеру, слишком близко придвинувшемуся к нему, чтобы его рассмотреть.
— Господин де Баньер, хозяин дома, — поторопилась завязать разговор Олимпия, чтобы поскорее представить бывшего послушника аббату, дабы унять раздражение одного и помочь, с его близорукостью, другому.
— Ах, сударь, тысяча извинений! — вскричал аббат. — Я несчастнейший из смертных.
— Уверяю вас, сударь, что вы не причинили мне никакой боли, — заверил его Баньер.
— О нет, сударь, нет, сказать по чести, я прошу у вас прощения вовсе не за мою невольную неловкость.
— Тогда за что же, сударь? — удивленно спросил Баньер, едва смея вытирать пряжки на туфлях.
— За то, сударь, что я не имел чести знать о самом вашем существовании, а потому осмелился подарить госпоже Баньер немного цветов и кое-какие сладости.
— Весьма красивые цветы, да и сладости, судя по всему, отменные, — заметил Баньер.
— Пусть так, но не приличествует кому-либо, кроме вас, делать госпоже Баньер такие подарки! — снова вскричал аббат.
— Сударь…
— Вот почему, с вашего разрешения, мои лакеи выбросят все за окно.
— О сударь, — запротестовал Баньер, — это было бы настоящим убийством.
— Бросайте, бросайте! — приказал аббат.
Лакеи повиновались и в самом деле опрокинули в окно блюдо, отягощенное галантными дарами их господина.
Баньера не на шутку удивил этот поступок, своим великолепием умалявший его собственное достоинство.
Олимпия же ограничилась улыбкой. Она проследила взглядом за летящими из окна цветами и заметила записку, выпорхнувшую из середины одного из букетов.
Баньер отвесил множество поклонов столь вежливому любителю широких жестов, склонному без устали говорить и без конца улыбаться. Аббат спел вместе с Олимпией несколько дуэтов, спел несколько сольных партий, поиграл на виоле, принесенной его лакеем, — одним словом, заполнил собой весь вечер, выказывая притом такую предупредительность к Баньеру, что тот остался этим несколько сконфужен.
Что касается Олимпии, то она почти весь вечер не скрывала зевоты.
Не забывала она и часто подавать для поцелуя руки хозяину дома, ободряя его, как только умеет достойная добропорядочная женщина укрепить дух своего возлюбленного.
Здесь она, быть может, слегка перестаралась, ибо верность некоторых сердец всегда зависит от страха или рабства, в которых их держат.
Между тем часам к девяти, когда аббат вдоволь напорхался, как бабочка, натерзал струны своей виолы и собственные голосовые связки, он объявил Олимпии:
— Воистину, сударыня, пора мне познакомить вас с весьма порядочным человеком.
И он разразился смехом.
— Кого же это вы имеете в виду? — спросила она.
— Это и вас в самой близкой степени касается, господин Баньер, — все еще смеясь, продолжал аббат.
— Так о ком вы? — в свою очередь спросил Баньер.
— Крепки ли вы в вере, господин Баньер? — поинтересовался аббат.
— Я?
— То есть… не чрезмерно ли разборчивы?
— Ну… умеренно. А к чему этот вопрос?
— О, просто этот порядочный человек, о ком речь…
— Тот, с кем вы хотите нас познакомить?
— Да… так вот, он еврей. И аббат вновь рассмеялся.
— Ах, аббат, да что вы такое говорите? — воскликнула Олимпия. — На что нам еврей, Бог ты мой?
— Еврей, и притом человек порядочный… — с несколько натянутой улыбкой произнес Баньер. — Должно быть, вы удостоились истинной святости, господин аббат, если вы стали свидетелем подобного чуда.
— Знали бы вы, какую очаровательную жемчужину он
мне продал сегодня вечером, притом, по существу, за гроши.
— Ах, покажите, господин аббат! — воскликнула Олимпия с тем ребяческим воодушевлением, что обычно вызывают у женщин драгоценности.
— У меня ее уже нет, — отвечал тот.
— А как вы с ней поступили? — спросил Баньер. — Если, конечно, уместно говорить об этом в женском обществе.
— Э, Бог ты мой! — самым обыкновенным тоном произнес аббат. — Кажется, я прикрепил ее к одному из тех букетов, и весьма вероятно, она теперь где-то там, в сточной канаве.
Все это аббат произнес все с той же очаровательной улыбкой.
— Господин аббат — гасконец или же миллионер, — заметила Олимпия.
— И тот и другой, — спокойно уточнил гость. — Вот я и сказал себе, что, если однажды приведу к вам моего еврея и этот златоуст за один час не убедит вас, сударыня, потратиться тысяч на десять экю, не быть мне д'Уараком. Этот человек не имеет себе равных.
«Жемчужина! — размышлял между тем Баньер. — Жемчужина! Неужели есть люди, достаточно богатые, чтобы вот так метать жемчуг в окно? Клеопатра, та хоть свою жемчужину выпила».
И он на этот раз не без восхищения покосился на вздернутый нос аббата. Обладатель же его, походив еще немного павлином, к десяти решил откланяться.
— Быть может, вы сочтете, сударыня, — сказал он Олимпии, — что я покидаю вас сегодня слишком рано, но я обещал Каталонке поужинать вместе с ней и господами д'Абена — это два благородных кавалера, мои земляки: они были мне рекомендованы их дедом и бабкой, и теперь я помогаю им войти в свет.
Пока он это говорил, Олимпия с удовольствием смотрела на бесстрастное лицо Баньера, который в это время готов был дать полный стакан собственной крови только за то, чтобы болтун поскорее убрался, а ему самому можно было бы спуститься и поискать жемчужину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267