— Можешь скрывать правду от самого себя, если хочешь, мой дорогой, — не успокаивался Ришелье, — но предупреждаю тебя, что роль мужа-слепца крайне избита. Посмотри, милый мой, посмотри хоть в эту самую минуту на свою жену и на короля, проследи их взгляды и скажи сам, разве они не образуют между ресницами ее и его то самое, чему нас учили в иезуитском коллеже: linea recta brevissima note 53? Это неоспоримо, черт побери, как аксиома; ты ведь знаешь: аксиомы в доказательствах не нуждаются.
Мученическим жестом Майи закрыл лицо руками.
— Да, да, это удар по голове, это терзает мозг, все мы знаем, каково оно, а мне это известно лучше всех, черт возьми! Так я продолжаю.
— Ты меня убиваешь, герцог!
— Мой дорогой, если хочешь лечить недуги, надо быть беспощадным к больным; так вот, сегодня вечером ты будешь исцелен, или провалиться мне ко всем чертям. Ну, а я, стало быть, возвращаюсь к моим баранам: ведь если госпожа де Майи влюбилась, то она заставит короля влюбиться в нее — это уж непременно, видишь ли, чего хочет женщина, того хочет Бог; примем также в рассуждение, что, если мы предотвратим этот пожар, за дело примется Пекиньи, который уведет у тебя твою возлюбленную, чтобы позолотить несколько тускловатую жизнь нашего юного государя…
Принимая во внимание… — как говорят у нас в Парламенте, где мы, герцоги и пэры, имеем право выражать свое мнение, — принимая во внимание, что своей любовницей ты дорожишь больше, чем женой…
Не качай головой, я догадался об этом, притом догадался точно.
Принимая во внимание, как я сказал, что, забрав Олимпию, тебе нанесут рану в самое сердце, а отняв жену, только оставят ссадины на лбу, что, заметь, наименее опасно для здоровья.
И вот заключение, к которому я пришел, разумно взвесив все это.
Майи остается в Париже.
Майи ревнует свою жену.
Его жена, которая без ума от короля — я по-прежнему настаиваю на этом утверждении, — завладеет им, невзирая на присутствие супруга.
Тот, будучи ревнивцем, поднимет скандал. Начав скандалить, он станет смешон. Подвергнутый глумлению, он затеет ссору. За нарушение закона о дуэли его отправят в Бастилию. Угодив в тюрьму, он навлечет на себя новые насмешки. Заметь, что неизбежным итогом всех моих рассуждений оказывается то, что ты станешь посмешищем.
Заметь также, что твоя жена, тем не менее, приберет короля к рукам. Заметь и то, что присутствие в городе удвоит неприятность твоего положения, а непосредственная близость к происходящему ее учетверит.
И вот я, Ришелье, твой друг, решил удалить тебя отсюда, пока ничего еще не случилось…
Майи протестующе рванулся.
— Даю тебе слово чести, — продолжал Ришелье, — что ничего еще не произошло. Но равным образом честью клянусь, что ты оглянуться не успеешь, как это свершится.
Ты упрямишься; но посмотри, каковы будут последствия. Если ты уедешь, скажут: «Майи уехал, и его обманули. Ах, они хорошо сделали, что дождались его отъезда! Ах, будь он здесь, все бы обернулось совсем иначе!»
Видишь, какое прекрасное прикрытие в глазах света я тебе обеспечиваю, друг любезный.
Смотри, каким грозным великаном ты будешь выглядеть!
Каким образцовым человеком!
Каким примером сурового мужа!
И ты не бросаешься мне на шею? Ну, ты и неблагодарный, Майи! А ведь услуги вроде той, что я тебе оказал, воистину неоплатны. Возьми для сравнения хоть Пекиньи, и ты увидишь, что он мне в подметки не годится.
Майи был раздавлен, оглушен этим потоком слов, этим градом нравоучительных наставлений, каких никто со времен Алкивиада не осмеливался высказывать и развивать.
— Послушай, — заключил Ришелье, — забирай свой аттестат и пригласи лучше меня на ужин к Олимпии.
На несколько мгновений Майи замер в молчании, потом, шатаясь как пьяный, двинулся к выходу.
— Ты что, онемел? — окликнул его Ришелье.
— Прощайте, господин герцог.
— А как же аттестат?
— Благодарю, храните его у себя.
— Еще бы мне его не хранить! Да, черт возьми, я его сохраню! Потому что не пройдет и двух недель, как ты придешь просить его у меня.
— Я?
— Именно ты, и твое счастье, если я тебе в этом не откажу.
Майи отвечал жестом, исполненным отчаяния. Ришелье пожал плечами.
«И все потому, что я был прав, — сказал он самому себе, — не сказал этому упрямцу ни одного лживого слова. Но, черт его побери, нужно, чтобы он уехал!»
Затем, оглянувшись, он продолжал свои размышления:
«О, черт возьми, как Пекиньи смотрит ему вслед! Посмотрим, сколько дней король соблаговолит потратить на ожидание, когда же Майи уберется… Неделю? Срок, в точности определяющий размеры его добродетели… Ах, право слово, это долгий срок, госпожа графиня, я понимаю, но я сделал все что мог».
И герцог направился к королю; он шел подпрыгивая, как один из тех коварных воронов, что, кажется, всегда смеются людям в лицо.
LXXXII. ГЛАВА, КОТОРАЯ ДАЕТ ПРОНИЦАТЕЛЬНОМУ ЧИТАТЕЛЮ ВОЗМОЖНОСТЬ ДОГАДАТЬСЯ, С КАКОЙ ЦЕЛЬЮ БАНЬЕР ЗАТЕЯЛ ПОБЕГ
Мы как будто уже упоминали о том, что аббата де Шанмеле избавили от пут, что его доставили домой, пожалели и, главное, принудили рассказать свою историю.
Сказать по правде, достойный аббат выстрадал не слишком много, его мученичество было довольно терпимым. Он тотчас понял замысел Баньера, нашел его забавным в качестве комедийного приема, по-актерски хорошо исполненным, и предоставил событиям развиваться своим чередом, предпочитая подобное пассивное сообщничество сообщничеству деятельному.
Как все это прошло, мы уже знаем.
Баньер устремился в Париж через предместье Сен-Марсо, то самое, которое Вольтер в свое время заклеймил именем гнусного предместья, и это определение осталось одной из величайших истин, изреченных Вольтером.
Священник в предместье Сен-Марсо не считался необыкновенной персоной, поэтому на аббата Баньера никто не обращал внимания.
Но, чтобы сохранить это полезное инкогнито, все же не следовало слишком долго блуждать по улицам. Вследствие этого Баньер занялся самой насущной задачей: поисками пристанища.
Найти его Баньеру было далеко не просто. Парижа он не знал и, проведя в нем лишь двенадцать часов, понятия не имел, как здесь следует искать ночлег, ибо в первый же вечер после своего прибытия в город уже обрел его в Шарантоне.
Из двух экю, которые Баньер позаимствовал у аббата Шанмеле, два ливра и десять су были потрачены на оплату фиакров.
Стало быть, у Баньера оставалось девять ливров и десять су.
Это было целое состояние в сравнении с тем, чем он владел, когда вступил в столицу впервые.
Итак, в отношении денег Баньер не был столь уж основательно стеснен, ведь если найти себе скромный угол и жить бережливо, этого довольно, чтобы продержаться четыре-пять дней.
Правда, с такой суммой не устроишь у виноторговцев обеда из устриц и пулярки, не запьешь его тем славным винцом, что так взбодрило аппетит нашего героя в день, когда он обнаружил экю в кармане своего бараканового одеяния;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267