если нет Олимпии, он уповал на Шанмеле.
Да и аббат тоже, возвратившись к себе, был глубоко взволнован. После того как на мгновение он поверил, что его подопечный — самый благоразумный из обитателей Шарантона, он боялся теперь, как бы тот не оказался самым сумасшедшим.
Он провел ночь в размышлениях о странном приключении, которое привело Баньера в Шарантон как безумца, а его — как аббата.
Во время этих размышлений на ум ему пришло множество доводов. Едва успев поступить на службу, начать с того, чтобы просить смягчить условия содержания для неисправимого сумасшедшего, значило бы утратить право на доверие.
Аббат же считал, что начинать здесь надлежит в роли умного человека, а не только доброго христианина.
Он желал использовать свои возможности, но никогда не компрометировать тех, кто за него поручился.
Для иезуитов это основной пункт их учения: с тех пор, как Шанмеле был рукоположен в сан, он получил предписание действовать в соответствии с ним.
И все же он чувствовал себя прежде всего поборником добра и только потом — добрым иезуитом. Итак, в глубине души он принял решение, что, если только в Баньере осталась хоть искорка рассудка, он, аббат, раздует из нее пожар.
Надобно заметить, что вид Баньера, успокоенного, отдохнувшего, полного решимости, чрезвычайно помог ему укрепиться в своем мнении.
И действительно, едва увидев священника, Баньер воскликнул:
— Ах, дорогой аббат! Ах, господин де Шанмеле! Вот и вы! Скорее идите сюда и простите меня за то, что вчера я вас так напугал.
— Сказать по правде, да, милейший Баньер… — начал было аббат.
— Ну да, и вы меня покинули, уверившись, что я сумасшедший, — перебил Баньер.
— А я ведь был так к вам расположен, мое дорогое дитя!
— О, будьте покойны, — сказал Баньер, — я решил, что непременно вновь завоюю ваше доброе расположение.
Аббат изумленно вытаращил глаза.
— Да, — продолжал Баньер, — вы сомневаетесь, потому что на ваших глазах я впал во что-то вроде припадка умопомрачения.
— Во что-то вроде? — повторил Шанмеле. — Вы очень добры, но мне кажется, что вы впали в самый настоящий припадок безумия.
— Так вот, здесь вы заблуждаетесь, милейший аббат; то, что вы приняли за припадок, было угрызениями совести.
— Угрызения? У вас? Так раскаиваться, сын мой, можно лишь тогда, когда совершал преступления, а вы вчера за минуту до того сказали мне, что Господь в милости своей позволил вам не обременить своей совести ничем, кроме ошибок.
— Увы, отец мой! — вздохнул Баньер, поднимая глаза к Небу. — Часто человек совершает преступление, сам того не сознавая.
— В таком случае он не виновен.
— Мой дорогой аббат, вы один можете рассеять мои сомнения на сей счет, но в любом случае, преступник я или нет, я хочу, аббат, привести все к благому концу.
— А! В добрый час! — сказал Шанмеле. — Вот об этом стоит поговорить.
— Как бы там ни было, в театр я больше не вернусь.
— В самом деле? — просиял Шанмеле.
— Я более не увижу Олимпию.
— Даете слово?
— Зачем мне видеть ее, — сказал Баньер, — если она меня разлюбила?
— Откуда вы знаете?
— Я ее видел.
— Когда?
— Вчера.
— Во сне?
— Нет, наяву.
— Ну, вот! Опять вас обуревает безумие.
— Да не бойтесь, а если вы думаете, что я брежу, спросите у стражника, не приходила ли сюда вчера женщина, чтобы на меня посмотреть.
— В самом деле, когда я выходил из заведения, туда входила дама.
— В сером платье?
— Да.
— И в розовой накидке?
— Вроде бы так.
— Что? Вы говорите «вроде бы»?
— Разумеется: при виде женщин я потупляю взор.
— Досадно; в противном случае вы бы ее узнали.
— Она была не одна, — не без робости рискнул заметить Шанмеле.
— Да, знаю, она шла об руку с важным вельможей. Так вот, та женщина была Олимпия.
— И ее посещение…
— Это посещение, аббат, сделало меня несчастнейшим из смертных.
— Отчего же?
— Потому что оно мне доказало, что у нее жестокое сердце.
— Так она знала, что вы здесь?
— Нет, не знала, по крайней мере, мне так показалось.
— И она прошла мимо, не заметив вас?
— Напротив, она меня узнала.
— В самом деле? И что же она вам сказала?
— Ничего. Я лишился чувств, а она поспешила скрыться, испугавшись, что может себя скомпрометировать.
Аббат покачал головой.
— Ах! — вздохнул он. — Если все, что вы сказали, правда…
— Чистейшая правда, аббат.
— Очень некрасиво; правы те, кто утверждает, что женщина несет мужчине погибель.
— Значит, вы находите это подлым, не так ли?
— Это мерзко!
— В добрый час!
— Стало быть, вы излечились?
— Вполне.
— Вы меня в том заверяете?
— Я вам клянусь!
— А чем вы мне докажете, что ваш недуг прошел?
— О, господин аббат! Вспомните, как Иисус укорял святого Фому за его неверие.
— Иисус был Иисусом, а вы всего лишь Баньер.
— Увы! — вздохнул несчастный молодой человек. — Я тоже был поднят на мученический крест, и меня увенчали терновым венцом, шипы которого куда как остры.
— Нельзя сравнивать! Что до меня, я был бы счастлив, если бы вы мне доказали, что новые безумства у вас исключены.
— Так посмотрите на меня хорошенько, убедитесь в моем хладнокровии, коснитесь моей руки, положите ладонь мне на грудь: пульс не учащен, биение сердца ровное, все мертво, за исключением раскаяния и веры.
— Что ж, друг мой, — сказал Шанмеле, — вот теперь вы таковы, каким я желал вас видеть. Стало быть, вы ничего более не чувствуете к этой женщине?
— Ровно ничего.
— И никакого стремления к этой злополучной театральной жизни, на путях которой гибнет столько душ?
— Можно сказать, что, для того чтобы принудить меня туда вернуться, потребовался бы приказ короля.
— Превосходно! Чем дальше, тем лучше!»
— Я даже могу дать вам еще одно доказательство.
— Какое?
— О, это уж самое веское доказательство.
— Ну же?
Баньер извлек из кармана, из-за подкладки своей одежды, если не из-под собственной кожи такой великолепный перстень, что у Шанмеле вырвался возглас изумления.
Это было то самое кольцо, которое г-н де Майи подарил Олимпии, Баньер продал еврею Якобу, д'Уарак выкупил и подарил Каталонке и которое, наконец, он сам, Баньер, перед тем как покинуть Лион и отправиться в погоню за Олимпией, сорвал с пальца Каталонки, бросив ей в лицо пригоршню золотых.
— Как попала к вам подобная драгоценность, сын мой? — спросил Шанмеле.
— От нее.
— И что же?
— А то, что это талисман, который меня связывал с ней; теперь я с ним расстаюсь.
— Расстаетесь?
— Да; и доказательство в том, что я попрошу вас сохранить его для меня.
— Сохранить для вас этот перстень?
— Разумеется; только храните его у себя на пальце, чтобы он не потерялся.
— Бедный священник не может носить такое кольцо.
— Почему?
— Потому что это украшение стоит больше двухсот пистолей.
— Вы скажете, что это залог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267
Да и аббат тоже, возвратившись к себе, был глубоко взволнован. После того как на мгновение он поверил, что его подопечный — самый благоразумный из обитателей Шарантона, он боялся теперь, как бы тот не оказался самым сумасшедшим.
Он провел ночь в размышлениях о странном приключении, которое привело Баньера в Шарантон как безумца, а его — как аббата.
Во время этих размышлений на ум ему пришло множество доводов. Едва успев поступить на службу, начать с того, чтобы просить смягчить условия содержания для неисправимого сумасшедшего, значило бы утратить право на доверие.
Аббат же считал, что начинать здесь надлежит в роли умного человека, а не только доброго христианина.
Он желал использовать свои возможности, но никогда не компрометировать тех, кто за него поручился.
Для иезуитов это основной пункт их учения: с тех пор, как Шанмеле был рукоположен в сан, он получил предписание действовать в соответствии с ним.
И все же он чувствовал себя прежде всего поборником добра и только потом — добрым иезуитом. Итак, в глубине души он принял решение, что, если только в Баньере осталась хоть искорка рассудка, он, аббат, раздует из нее пожар.
Надобно заметить, что вид Баньера, успокоенного, отдохнувшего, полного решимости, чрезвычайно помог ему укрепиться в своем мнении.
И действительно, едва увидев священника, Баньер воскликнул:
— Ах, дорогой аббат! Ах, господин де Шанмеле! Вот и вы! Скорее идите сюда и простите меня за то, что вчера я вас так напугал.
— Сказать по правде, да, милейший Баньер… — начал было аббат.
— Ну да, и вы меня покинули, уверившись, что я сумасшедший, — перебил Баньер.
— А я ведь был так к вам расположен, мое дорогое дитя!
— О, будьте покойны, — сказал Баньер, — я решил, что непременно вновь завоюю ваше доброе расположение.
Аббат изумленно вытаращил глаза.
— Да, — продолжал Баньер, — вы сомневаетесь, потому что на ваших глазах я впал во что-то вроде припадка умопомрачения.
— Во что-то вроде? — повторил Шанмеле. — Вы очень добры, но мне кажется, что вы впали в самый настоящий припадок безумия.
— Так вот, здесь вы заблуждаетесь, милейший аббат; то, что вы приняли за припадок, было угрызениями совести.
— Угрызения? У вас? Так раскаиваться, сын мой, можно лишь тогда, когда совершал преступления, а вы вчера за минуту до того сказали мне, что Господь в милости своей позволил вам не обременить своей совести ничем, кроме ошибок.
— Увы, отец мой! — вздохнул Баньер, поднимая глаза к Небу. — Часто человек совершает преступление, сам того не сознавая.
— В таком случае он не виновен.
— Мой дорогой аббат, вы один можете рассеять мои сомнения на сей счет, но в любом случае, преступник я или нет, я хочу, аббат, привести все к благому концу.
— А! В добрый час! — сказал Шанмеле. — Вот об этом стоит поговорить.
— Как бы там ни было, в театр я больше не вернусь.
— В самом деле? — просиял Шанмеле.
— Я более не увижу Олимпию.
— Даете слово?
— Зачем мне видеть ее, — сказал Баньер, — если она меня разлюбила?
— Откуда вы знаете?
— Я ее видел.
— Когда?
— Вчера.
— Во сне?
— Нет, наяву.
— Ну, вот! Опять вас обуревает безумие.
— Да не бойтесь, а если вы думаете, что я брежу, спросите у стражника, не приходила ли сюда вчера женщина, чтобы на меня посмотреть.
— В самом деле, когда я выходил из заведения, туда входила дама.
— В сером платье?
— Да.
— И в розовой накидке?
— Вроде бы так.
— Что? Вы говорите «вроде бы»?
— Разумеется: при виде женщин я потупляю взор.
— Досадно; в противном случае вы бы ее узнали.
— Она была не одна, — не без робости рискнул заметить Шанмеле.
— Да, знаю, она шла об руку с важным вельможей. Так вот, та женщина была Олимпия.
— И ее посещение…
— Это посещение, аббат, сделало меня несчастнейшим из смертных.
— Отчего же?
— Потому что оно мне доказало, что у нее жестокое сердце.
— Так она знала, что вы здесь?
— Нет, не знала, по крайней мере, мне так показалось.
— И она прошла мимо, не заметив вас?
— Напротив, она меня узнала.
— В самом деле? И что же она вам сказала?
— Ничего. Я лишился чувств, а она поспешила скрыться, испугавшись, что может себя скомпрометировать.
Аббат покачал головой.
— Ах! — вздохнул он. — Если все, что вы сказали, правда…
— Чистейшая правда, аббат.
— Очень некрасиво; правы те, кто утверждает, что женщина несет мужчине погибель.
— Значит, вы находите это подлым, не так ли?
— Это мерзко!
— В добрый час!
— Стало быть, вы излечились?
— Вполне.
— Вы меня в том заверяете?
— Я вам клянусь!
— А чем вы мне докажете, что ваш недуг прошел?
— О, господин аббат! Вспомните, как Иисус укорял святого Фому за его неверие.
— Иисус был Иисусом, а вы всего лишь Баньер.
— Увы! — вздохнул несчастный молодой человек. — Я тоже был поднят на мученический крест, и меня увенчали терновым венцом, шипы которого куда как остры.
— Нельзя сравнивать! Что до меня, я был бы счастлив, если бы вы мне доказали, что новые безумства у вас исключены.
— Так посмотрите на меня хорошенько, убедитесь в моем хладнокровии, коснитесь моей руки, положите ладонь мне на грудь: пульс не учащен, биение сердца ровное, все мертво, за исключением раскаяния и веры.
— Что ж, друг мой, — сказал Шанмеле, — вот теперь вы таковы, каким я желал вас видеть. Стало быть, вы ничего более не чувствуете к этой женщине?
— Ровно ничего.
— И никакого стремления к этой злополучной театральной жизни, на путях которой гибнет столько душ?
— Можно сказать, что, для того чтобы принудить меня туда вернуться, потребовался бы приказ короля.
— Превосходно! Чем дальше, тем лучше!»
— Я даже могу дать вам еще одно доказательство.
— Какое?
— О, это уж самое веское доказательство.
— Ну же?
Баньер извлек из кармана, из-за подкладки своей одежды, если не из-под собственной кожи такой великолепный перстень, что у Шанмеле вырвался возглас изумления.
Это было то самое кольцо, которое г-н де Майи подарил Олимпии, Баньер продал еврею Якобу, д'Уарак выкупил и подарил Каталонке и которое, наконец, он сам, Баньер, перед тем как покинуть Лион и отправиться в погоню за Олимпией, сорвал с пальца Каталонки, бросив ей в лицо пригоршню золотых.
— Как попала к вам подобная драгоценность, сын мой? — спросил Шанмеле.
— От нее.
— И что же?
— А то, что это талисман, который меня связывал с ней; теперь я с ним расстаюсь.
— Расстаетесь?
— Да; и доказательство в том, что я попрошу вас сохранить его для меня.
— Сохранить для вас этот перстень?
— Разумеется; только храните его у себя на пальце, чтобы он не потерялся.
— Бедный священник не может носить такое кольцо.
— Почему?
— Потому что это украшение стоит больше двухсот пистолей.
— Вы скажете, что это залог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267