— Тогда ты любишь всех?
— Это почти что так.
— Берегись, тебя слышит король.
И действительно, предоставив одно свое ухо в распоряжение графини Тулузской, юный король стал другим прислушиваться к беседе этих кавалеров, и наше почтение к истине вынуждает нас признаться, что самым чутким из двух было не то, которому полагалось слушать речи графини Тулузской.
Беседа была легкомысленная, поэтому, как уже было сказано, король, новичок в любовных делах, был ею всецело поглощен.
Спохватившись, герцоги замолчали.
— О чем вы там говорите, господин де Ришелье? — спросил король.
— Я, государь?
— Да о женщинах, которые всем желанны и всех желают.
— У вашего величества тонкий слух.
— Это не ответ, герцог.
— Государь, Пекиньи — сущий висельник: он мне дурно говорил о женщинах.
— А вы?
— А я, черт возьми, не стал ему мешать.
Представление кончилось; король встал и предложил руку графине Тулузской.
Однако он охотнее остался бы на месте, чтобы продолжить этот разговор. Король прошел в танцевальную залу и протанцевал менуэт с графиней Тулузской.
Ришелье использовал всеобщее движение, чтобы приблизиться к г-же де Майи и посмотреть, как поведут себя эти глаза, что так упорно не отрывали взгляда от него.
Удивление его было велико, когда, поменяв место, он увидел, что взгляд графини отнюдь не изменил направления.
Но только, вместо того чтобы смотреть на Ришелье, она не спускала глаз с короля.
Это на Людовика, а не на него смотрела молодая женщина.
Ришелье, увидевший в своем открытии массу любопытного, воздержался от попыток оторвать ее от этого созерцания. Взгляд г-жи де Майи на короля внушал ему почти такое же удовлетворение, как если бы она смотрела на него самого.
Укрывшись за спинкой большого кресла, он в свою очередь, не отрываясь, стал разглядывать прекрасную зрительницу.
Тогда он понял, что она пьет большими глотками тот любовный яд, что от глаз проникает в сердце. Он видел, что она поворачивает голову столько же раз, сколько оглядывается Людовик XV, и хмурит свои черные брови, когда какая-нибудь фраза короля заставляет графиню Тулузскую улыбнуться.
Похоже, г-жа де Майи была не только влюблена, но еще и ревнива.
Одинокая среди толпы, стараясь не привлекать к себе внимания, так как для нее всего важнее было смотреть, а не быть замеченной, она не подозревала, что всего в десяти шагах находится некто, чей испытующий взгляд читает каждую мысль в глубине ее сердца.
А мысли эти отражались в каждой черточке ее лица, ибо она — бедная женщина! — отдавалась им всеми фибрами своей души.
Какими же они теперь могли быть, мысли графини? Разве так уж трудно высказать их словами и найти сказанному подтверждение?
Нет! Уж если г-н де Ришелье все прочел на ее лице, и нам не мешало бы сделать то же самое. Свободная, она с наслаждением дышала полной грудью, не чувствуя себя более обремененной никакими земными узами, она вкушала блаженство от того, что все ее существо наполнялось новыми соками, и душа ее, которую доселе ничто не могло утолить, с жадностью впитывала новые впечатления.
Впервые, с тех пор как ушло ее детство, она жила по своей прихоти. Освободившись от власти мужа, она испытала высшее упоение, неведомое людям малодушным или грубым: отказать себе в счастье в тот самый миг, когда она его обрела. Погружая взгляд в гущу собравшихся, она, не стесняясь, выбирала себе идеал по сердцу — того, кого могла бы полюбить, ибо любовь переполняла ее душу, а никто в целом свете даже не пытался выказать ей хотя бы подобие такого чувства.
«А если так, — мысленно говорила она себе, — все мужчины, которых я вижу здесь, мои. Вы, дерзкие принцы, вы, необузданные Алкивиады, не удостаивающие бедную покинутую женщину даже беглым презрительным взглядом, принадлежите мне: я могу любить вас всех, если этого захочу. Могу по прихоти воображения представлять вас такими, чтобы вы соответствовали образу, созданному моим воображением. Могу преследовать вас, но только в мире моих влечений и надежд. Никогда обладание не могло бы доставаться мне столь недорогой ценой и приносить столь ощутимые удовольствия.
Да что я говорю? Достопочтенные вельможи? Принцы? Я же и самого короля могу полюбить, если мне вздумается. Король красивее всех, он самый гордый, самый пленительный из вельмож двора; так вот, никто не помешает мне завладеть им в своем воображении, хорошенько рассмотреть его, да и подчинить его себе.
Никто не запретит мне сказать ему то, что я уже сказала самой себе: что его глаза блестят, как бриллианты, излучая любовное томление, простодушие страсти, что черты его лица благородны, а телосложение очаровательно, что он не может сделать ни шагу, ни движения, ни малейшего жеста без того, чтобы не возбудить вожделения в окружающих его женщинах.
Итак, кто помешает мне влюбиться в короля?
Я имею на это право — в моем ящике хранится на этот счет подписанный документ.
За такое право я заплатила дорогой ценой, она выше, чем прибыль, которую я смогу из этого извлечь».
Ришелье, при всем своем умении читать по лицам женщин, этой мысли не угадал бы; а что всего важнее, он наперекор своему знанию души человеческой, которое полагал непогрешимым, не догадался бы о том, как ошибочны, особенно в эту минуту, расчеты графини де Майи, убаюканной приятнейшими иллюзиями, и под какой огромный процент она поместила свой разрыв с г-ном де Майи.
LX. НАДО ЛИ?
После менуэта, который Людовик XV протанцевал, хотя и с улыбкой на устах, но явно ни в малейшей степени не думая ни о танце, ни о партнерше, он возвратился к Пекиньи.
Тот прохаживался, довольно озадаченный, ничуть не менее, чем это случилось с Ришелье с того мгновения, когда он сделал свое открытие.
Увидев приближавшегося к нему короля, Пекиньи остановился.
— Пекиньи! — окликнул его король.
— Государь! — отозвался капитан гвардейцев.
И оба застыли лицом к лицу: король смотрел на Пекиньи, Пекиньи — на короля.
Воцарилось молчание.
Король, по-видимому, желал, чтобы Пекиньи сам угадал то, что у него на уме; но тот об этом не догадывался.
Королю невольно пришлось решиться.
— Пекиньи, — спросил он наконец, — как там ее зовут, эту девицу, что играла Юнию?
«Я болван, дважды болван», — прошептал Пекиньи про себя.
Затем он с самой чарующей улыбкой произнес вслух:
— Олимпия, государь.
— А, ну да! Вот чертово имечко, никак не могу его запомнить.
«Король несомненно влюблен, — сказал себе Пекиньи, — влюблен до безумия».
И он стал ждать новых вопросов.
Однако Людовик XV больше ни о чем не спросил.
А Пекиньи в это время возобновил беседу с самим собой, было им прерванную, но теперь он придал ей форму более уважительную и вместе с тем исполненную сомнения.
«Пекиньи, друг мой, — обратился он к себе, — если ты не дурак, то не пройдет и трех дней, как ты окажешь своему господину большую услугу».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267