Господин де Майи слегка поклонился.
Баньер скрестил руки на груди, как это делают люди Востока и иезуиты, и отвесил поклон.
Он нашел вполне уместным такой вид приветствия, самый почтительный и самый изысканный из всех, какие только можно было придумать.
Господин де Майи обратился к молодому человеку с несколькими словами приветствия, а Олимпия подкрепила их улыбкой.
Затем, взяв бокал, граф наполнил его шампанским и подал Олимпии, налил себе вина в другой и поднял его со словами:
— За здоровье короля, дамы и господа!
Офицеры последовали его примеру, и каждый, взяв бокал, сначала высоко поднимал его, а затем уже опоражнивал за здоровье короля.
Наполнив бокал вторично, г-н де Майи обернулся к Олимпии:
— А теперь, сударыня, за вашу грацию, за вашу красоту. Понятно, что подобный тост утонул в аплодисментах и был поддержан всеми, кроме Баньера, которому просто не хватило смелости выпить второй бокал, хотя первый он нашел превосходным.
Не то чтобы он не находил Олимпию столь же прекрасной, как сама Венера, но тост был произнесен, несмотря на всю учтивость г-на де Майи, так, что в нем проступал тон собственника, отчего у бедняги Баньера сжалось сердце.
А вот г-н де Майи, имевший все основания пить, опорожнил бокал до капли, поставил его на стол и, взяв руку Олимпии, приложился к ней со словами:
— До скорого свидания, душа моя.
Олимпия ничего не ответила. Ей показалось несколько странным то, как граф в этот вечер обошелся с нею.
Она ограничилась тем, что проводила его глазами до дверей; когда же она снова обратила свой взор на присутствующих, он остановился на Баньере.
Чрезвычайно бледный, юноша стоял опираясь на стул, и: можно было подумать, что без такой опоры он упал бы.
— Идите, царь мой, — сказала актриса, указывая ему на свободное место по правую руку от нее. — Займите кресло, предназначенное графу. По месту и почет.
Баньер непроизвольно повиновался и, весь дрожа, сел.
Тут за окнами донесся цокот копыт по мостовой: офицеры удалялись в сторону Лиона.
Баньер перевел дух.
Олимпия же, напротив, вздохнула.
Тем не менее она заняла место за столом и, в совершенстве умея владеть собой, только тряхнула головой, казалось изгнав из нее все заботы.
Ужин был изысканный. Предоставленные самим себе, господа и дамы почувствовали себя свободнее. Но лучше всех было Баньеру: отъезд г-на де Майи заронил в его душу безотчетное удовлетворение, которое он, однако, и не думал скрывать.
Актеры, особенно провинциальные, которым не каждый день выпадает пообедать, обыкновенно не страдают плохим аппетитом. От еды, дарованной г-ном де Майи, вскоре ничего не осталось…
Сидя рядом с Олимпией, Баньер пил и ел, но был раздражен, терзался страхами и не проронил за все время ни слова; однако, пока его рот и руки были заняты (не забудем, что он постился уже около полутора суток), глаза его пожирали прелестную сотрапезницу.
Та, будучи женщиной умной, не подала виду, что сожалеет об отъезде господ офицеров. Она отдавала должное празднеству с очаровательным благоволением ко всем и распространила его даже на мужчин, напоив их до полного опьянения, поскольку увеличила за свой счет вдвое число бутылок на столе.
Каждое мгновение трапезы доставляло Баньеру блаженство, ибо непрестанно его глаза встречались с глазами и руками прелестной соседки.
Вот почему к концу ужина Баньер казался себе уже не обыкновенным смертным: он был Барон, он был Росций, он был сама Комедия в человеческом облике.
Вот только он был окончательно влюблен и слегка пьян. Его бледная меланхолическая красота преобразилась в красоту обжигающую, его глаза изливали целые потоки пламени — любовного и винного.
Уже не раз он вынуждал целомудренную царицу потупить взгляд, и она, поняв, что происходит с Баньером, сочла за благо удалиться; поднявшись из-за стола, Олимпия раскланялась с сотоварищами, пожелала им хорошо развлечься и ушла, не выразив гнева, но и не проявив слабости.
Ведь пила она только воду.
Видя, что она уходит, мужчины со своей стороны попытались подняться и ответить учтивостью на учтивость, однако половина их, и так с трудом удерживавшихся на ногах, не смогла сохранить в поклоне равновесие и рухнула на другую половину — тех, чьи ноги уже давно торчали из-под стола.
Женщины же последовали примеру Олимпии с той только разницей, что, поднимаясь, они стремились пройти мимо молодого человека, и поскольку здесь их ожидало расставание навсегда, ибо ему предстояло возвратиться в монастырь, каждая одаривала юношу прощальным поцелуем.
Когда Олимпия уже за порогом двери обернулась, она увидела стыдливого Иосифа, утиравшего губы после этих поцелуев.
Улыбнувшись, она исчезла.
Баньер, оставшись в одиночестве среди пьяниц, усеявших пол, словно поваленные бурей деревья, внезапно почувствовал невыразимую тоску.
В самом деле, с уходом Олимпии мечты его улетучились и действительность вновь вступила в свои права.
Другими словами, вместо позолоченных небес, под сводом которых он прожил целых два часа в компании богов и богинь, впереди маячил монастырь, где ему предстояло вновь увидеть людей в черном; взамен блистающего огнями фойе, еще хранившего отзвук рукоплесканий зала и звона бокалов, его ждала зала размышлений с черствым хлебом, пресной водой и мрачными изречениями на стенах.
Картина не слишком притягательная, но другой впереди ждать не приходилось.
Юноша медленно пересек пиршественную залу, ступая с осторожностью, чтобы не обеспокоить незадачливых бойцов, павших под непрерывным огнем шамбертена и шампанского. Его обуяла грусть, словно победоносного генерала, обходящего поле сражения, на котором он оставил половину своей армии. Он походил на Пирра после победы у Гераклей.
Он удалился в свою гримерную, где недавно ему пришлось переодеваться. Светильники уже погасали, он подлил в них масла и принялся искать свои послушнические одежды, оставленные им где-то в углу.
К немалому его удивлению, они исчезли.
Сначала Баньер решил, что костюмер зашвырнул их за какую-нибудь дверь или в какой-нибудь шкаф; он распахнул все двери, открыл все шкафы — ничего.
Потратив четверть часа на поиски, он потерял надежду и спустился вниз.
В театре бодрствовал только привратник; он сообщил, что ушли все: костюмер, парикмахер и коридорные служители.
Баньер спросил у привратника, не знает ли тот, что случилось с его монашеским одеянием.
Привратник посмотрел на него:
— Черная ряса, черные штаны и шляпа, похожая на четырехфунтовую буханку — так они ваши?
— Ну разумеется, мои.
— Надо же! Они не так вам идут, как тот костюм, что сейчас на вас.
— Так вы их видели? — вернул его Баньер к тому, что его интересовало.
— Само собой, видел, — с достоинством отвечал привратник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267