Без ваших шести тысяч ливров, дорогой мой господин де Шанмеле, мы бы уехали счастливыми, но без видов на будущее. Теперь же ничто не будет мешать нашему счастью. С тремя тысячами шестьюстами ливрами мы с трудом протянули бы год; с девятью тысячами шестьюстами мы проживем, по меньшей мере, года четыре, а в нашем возрасте четыре года — целая вечность. Я вам этого не говорила, Баньер, но вы, может быть, об этом знали: я происхожу из благородной семьи, так что, как бы я ни была обделена наследством, есть еще двое-трое старых дядюшек, каждый их которых способен дать мне по сотне тысяч ливров в тот день, когда я приду об руку с мужем, с ребенком на руках и назову его «дорогим дядюшкой». Что ж! Продержаться три года, ничего у них не прося, — это немало, а на четвертый год мы пустимся в это паломничество. Так вот, было бы поистине прискорбно, если бы среди этих двух-трех дядюшек не нашлось ни одного, кто сделал бы для меня то же, что было сделано для блудного сына: не отворил бы мне дверей, не заколол жирного тельца.
— Значит, я был прав! — воскликнул Шанмеле. — Стало быть, я удачно поместил эти деньги, которые мне самому совершенно не нужны.
— Но теперь, дорогой аббат, — вмешался Баньер, — запомните, что если мы соглашаемся взять ваши шесть тысяч ливров, то лишь в качестве займа, так же, как те ваши десять экю.
— Священники, быть может, раздают подаяние реже чем следовало бы, мой милый Баньер, но давать в долг им никогда не подобает.
— Но, — осмелилась сказать Олимпия, — у вас ведь тоже есть семья.
— Отнюдь, да я и не желал бы иметь иной семьи, кроме Христовой.
— А все же позвольте сказать вам одну вещь, — робко, но и вкрадчиво, как змий, шепнул ему Баньер. — По-моему, вы породнились с дурной ветвью семьи Христовой. Иезуиты привиты на католический, но не слишком христианский побег.
— Ну-ну, не говорите о них дурного, — с улыбкой упрекнул его Шанмеле. — Ведь, не будь их, вы бы со мной не познакомились, а не будь меня, вам бы не видать ни роли Ирода а Авиньоне, ни роли Митридата в Париже.
— Ну, за нашим благодетелем всегда будет последнее слово, — засмеялась Олимпия. — Однако уже поздно или, точнее, рано. Мы его обобрали до нитки: теперь, когда ему нечего больше нам дать, поступим как светские прихлебатели или вольные птички: хлеб раскрошен и склеван, упорхнем же.
— Ступайте, — отвечал Шанмеле, — да не забудьте священного брачного напутствия.
— Какого? — спросила Олимпия.
— Crescite et multiplicemini note 56.
— А что это означает?
— Это церковная латынь, сударыня, а объяснить, в чем ее смысл, вам может только супруг.
И тут друзья, такие добрые, такие радостные, сердечно обнялись. Баньер во что бы то ни стало хотел проводить Шанмеле, но тот отказался: его ждала постель в доме викария церкви Нотр— Дам-де-Лорет.
И, напротив, он сам проводил своих подопечных до фиакра, который повез их к дому Олимпии.
А затем, умиротворенный мыслью о добром деле, так успешно завершенном, он вернулся в дом священника и уснул сном праведника.
ХС. НАРЯД ИЗ ШЕЛКА И НАРЯД ИЗ БАРХАТА
А теперь да будет нам позволено покинуть нашего превосходнейшего аббата, чья судьба не внушает нам никаких опасений, в уютной постели, под кровом его друга, викария церкви Нотр— Дам-де-Лорет, и последовать за новобрачными (признаемся, нашими излюбленными персонажами).
Две их жизни, прежде разделенные, отныне слились воедино. Они молоды, чувствуют себя сильными, у них есть средства, с которыми можно прожить четыре года, и, чтобы разлучить их, потребовалась бы самая ужасная и воистину непредвиденная катастрофа.
Увы! Беда незрима, как смерть, о ней не догадываешься, пока она не коснется тебя, обжигая болью!
Олимпия приказала вознице ехать прямо к ее дому: он был в двух шагах.
По ее приказу камеристка приготовила все ее наряды и белье. Получилась груда, заполнившая всю спальню.
Едва лишь Олимпия успела подумать о том, как трудно будет путешествовать с подобным багажом, как Баньер уже нашел средство избежать этих хлопот.
— Положим, — предложил он, — все это в огромный ящик, да и отправим его в Лион, а сами налегке, без лишнего багажа, двинемся на поиски нашего жилища и будем ждать прибытия вещей.
— Тогда помогите мне, — сказала Олимпия, — потому что вы правы.
И Баньер вместе с Олимпией принялся наполнять сундуки всем тем, что составляло имущество этой пары.
В то время как они, спеша и веселясь, предавались этому занятию, вбежала озабоченная камеристка, знаками давая понять своей госпоже, что она должна ей сказать нечто важное.
— Что ж, подойдите сюда, — велела ей Олимпия. Камеристка в самом деле приблизилась и зашептала что-то хозяйке на ухо.
Олимпия покраснела.
Видя, как она зарделась, Баньер тоже покраснел и отвел глаза.
Увы, бедный Баньер! Он понял, что жену уже начинает стеснять его присутствие.
На минуту Олимпия задумалась.
— Олимпия, что с вами? — спросил Баньер, и в его голосе нежности было еще больше, чем ревнивой тревоги.
— Меня ожидает что-то неприятное, мой друг, — сказала Олимпия.
— Ох, так говорите же скорее!
— Господин де Майи прислал ко мне посланца.
— Господин де Майи?!
— Да. Этой ночью от отбыл в Вену, но перед отъездом…
— Он вам написал?
— Думаю, да.
— Ах! — простонал Баньер.
И отвернулся, взволнованный, несчастный, потрясенный.
— Мне нужно принять его? — самым естественным тоном осведомилась молодая женщина.
— Как вам угодно, Олимпия.
— Это не ответ.
— В своих поступках вы полностью вольны.
— Вы не поняли, — сказала Олимпия, слегка задетая. — Я вас не спрашиваю, позволяете ли вы мне принять посланца, я только спросила, прилично ли будет, если я его приму, — да или нет, вот и все.
— Вы, милая Олимпия, более тактичны и более сведущи в этих материях, чем я, — отвечал Баньер, чье сердце колотилось куда сильнее, чем ему бы хотелось, а голос дрожал от ревности, хотя он изо всех сил старался это скрыть.
— Ступайте за этим посланцем и приведите его сюда, — приказала Олимпия камеристке.
Та тотчас убежала, полная той радости, какую всегда испытывают слуги, если им тем или иным способом удастся ввести своих господ в смущение.
Тут же вошел посланец. В руках он держал довольно большое, вчетверо сложенное письмо.
— Для мадемуазель Олимпии де Клев от господина графа де Майи, — возвестил он.
Потом, только теперь заметив бледного молодого человека, стоявшего в сторонке, он прибавил:
— Или для господина Баньера.
Затем, отвесив учтивый поклон, он повернулся и вышел, не проявив ни малейшего смущения, а ведь между тем его визит основательно потревожил молодую пару.
Письмо он отдал Олимпии, и теперь она держала его в руке.
Жестом она велела камеристке удалиться, и они с Баньером остались одни.
И тут она протянула письмо своему мужу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267
— Значит, я был прав! — воскликнул Шанмеле. — Стало быть, я удачно поместил эти деньги, которые мне самому совершенно не нужны.
— Но теперь, дорогой аббат, — вмешался Баньер, — запомните, что если мы соглашаемся взять ваши шесть тысяч ливров, то лишь в качестве займа, так же, как те ваши десять экю.
— Священники, быть может, раздают подаяние реже чем следовало бы, мой милый Баньер, но давать в долг им никогда не подобает.
— Но, — осмелилась сказать Олимпия, — у вас ведь тоже есть семья.
— Отнюдь, да я и не желал бы иметь иной семьи, кроме Христовой.
— А все же позвольте сказать вам одну вещь, — робко, но и вкрадчиво, как змий, шепнул ему Баньер. — По-моему, вы породнились с дурной ветвью семьи Христовой. Иезуиты привиты на католический, но не слишком христианский побег.
— Ну-ну, не говорите о них дурного, — с улыбкой упрекнул его Шанмеле. — Ведь, не будь их, вы бы со мной не познакомились, а не будь меня, вам бы не видать ни роли Ирода а Авиньоне, ни роли Митридата в Париже.
— Ну, за нашим благодетелем всегда будет последнее слово, — засмеялась Олимпия. — Однако уже поздно или, точнее, рано. Мы его обобрали до нитки: теперь, когда ему нечего больше нам дать, поступим как светские прихлебатели или вольные птички: хлеб раскрошен и склеван, упорхнем же.
— Ступайте, — отвечал Шанмеле, — да не забудьте священного брачного напутствия.
— Какого? — спросила Олимпия.
— Crescite et multiplicemini note 56.
— А что это означает?
— Это церковная латынь, сударыня, а объяснить, в чем ее смысл, вам может только супруг.
И тут друзья, такие добрые, такие радостные, сердечно обнялись. Баньер во что бы то ни стало хотел проводить Шанмеле, но тот отказался: его ждала постель в доме викария церкви Нотр— Дам-де-Лорет.
И, напротив, он сам проводил своих подопечных до фиакра, который повез их к дому Олимпии.
А затем, умиротворенный мыслью о добром деле, так успешно завершенном, он вернулся в дом священника и уснул сном праведника.
ХС. НАРЯД ИЗ ШЕЛКА И НАРЯД ИЗ БАРХАТА
А теперь да будет нам позволено покинуть нашего превосходнейшего аббата, чья судьба не внушает нам никаких опасений, в уютной постели, под кровом его друга, викария церкви Нотр— Дам-де-Лорет, и последовать за новобрачными (признаемся, нашими излюбленными персонажами).
Две их жизни, прежде разделенные, отныне слились воедино. Они молоды, чувствуют себя сильными, у них есть средства, с которыми можно прожить четыре года, и, чтобы разлучить их, потребовалась бы самая ужасная и воистину непредвиденная катастрофа.
Увы! Беда незрима, как смерть, о ней не догадываешься, пока она не коснется тебя, обжигая болью!
Олимпия приказала вознице ехать прямо к ее дому: он был в двух шагах.
По ее приказу камеристка приготовила все ее наряды и белье. Получилась груда, заполнившая всю спальню.
Едва лишь Олимпия успела подумать о том, как трудно будет путешествовать с подобным багажом, как Баньер уже нашел средство избежать этих хлопот.
— Положим, — предложил он, — все это в огромный ящик, да и отправим его в Лион, а сами налегке, без лишнего багажа, двинемся на поиски нашего жилища и будем ждать прибытия вещей.
— Тогда помогите мне, — сказала Олимпия, — потому что вы правы.
И Баньер вместе с Олимпией принялся наполнять сундуки всем тем, что составляло имущество этой пары.
В то время как они, спеша и веселясь, предавались этому занятию, вбежала озабоченная камеристка, знаками давая понять своей госпоже, что она должна ей сказать нечто важное.
— Что ж, подойдите сюда, — велела ей Олимпия. Камеристка в самом деле приблизилась и зашептала что-то хозяйке на ухо.
Олимпия покраснела.
Видя, как она зарделась, Баньер тоже покраснел и отвел глаза.
Увы, бедный Баньер! Он понял, что жену уже начинает стеснять его присутствие.
На минуту Олимпия задумалась.
— Олимпия, что с вами? — спросил Баньер, и в его голосе нежности было еще больше, чем ревнивой тревоги.
— Меня ожидает что-то неприятное, мой друг, — сказала Олимпия.
— Ох, так говорите же скорее!
— Господин де Майи прислал ко мне посланца.
— Господин де Майи?!
— Да. Этой ночью от отбыл в Вену, но перед отъездом…
— Он вам написал?
— Думаю, да.
— Ах! — простонал Баньер.
И отвернулся, взволнованный, несчастный, потрясенный.
— Мне нужно принять его? — самым естественным тоном осведомилась молодая женщина.
— Как вам угодно, Олимпия.
— Это не ответ.
— В своих поступках вы полностью вольны.
— Вы не поняли, — сказала Олимпия, слегка задетая. — Я вас не спрашиваю, позволяете ли вы мне принять посланца, я только спросила, прилично ли будет, если я его приму, — да или нет, вот и все.
— Вы, милая Олимпия, более тактичны и более сведущи в этих материях, чем я, — отвечал Баньер, чье сердце колотилось куда сильнее, чем ему бы хотелось, а голос дрожал от ревности, хотя он изо всех сил старался это скрыть.
— Ступайте за этим посланцем и приведите его сюда, — приказала Олимпия камеристке.
Та тотчас убежала, полная той радости, какую всегда испытывают слуги, если им тем или иным способом удастся ввести своих господ в смущение.
Тут же вошел посланец. В руках он держал довольно большое, вчетверо сложенное письмо.
— Для мадемуазель Олимпии де Клев от господина графа де Майи, — возвестил он.
Потом, только теперь заметив бледного молодого человека, стоявшего в сторонке, он прибавил:
— Или для господина Баньера.
Затем, отвесив учтивый поклон, он повернулся и вышел, не проявив ни малейшего смущения, а ведь между тем его визит основательно потревожил молодую пару.
Письмо он отдал Олимпии, и теперь она держала его в руке.
Жестом она велела камеристке удалиться, и они с Баньером остались одни.
И тут она протянула письмо своему мужу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267