— Спасибо, у меня есть своя.
— Значит, вы мне предлагаете место в ней?
— На это у меня нет права, господин герцог.
— Отчего же?
— Потому что мои кареты — собственность господина де Майи, и ему решать, кто может в них садиться, а кто нет, подобно королю, который сам выбирает, кому ездить в его каретах.
— Я служу королю, моя дорогая.
— И потому господин де Майи, без сомнения, будет весьма счастлив доказать вам свою готовность повиноваться королю; попросите же его об этом сами!
— О, вы прекрасно знаете, что это невозможно: он мне откажет.
— В таком случае он откажется и позволить мне играть, ведь он упрям.
— Вот еще!
— Более чем упрям — он непоколебим.
— И вы полагаете, что эта непоколебимость устоит против воли короля?
— Она устоит и под напором всех сил ада!
— Так что же делать?
— Послушайте, если вы вправду хотите, чтобы я сыграла в «Притворщице Агнессе», лучше всего…
— Ну, что же?
— Лучше всего оставить господина де Майи в неведении насчет того, что я буду играть.
— Знаете ли, то, что вы мне здесь предлагаете, слишком мелко для посланца его христианнейшего величества.
— О, а вот господин де Ришелье — посланец не столь гордый, что не мешает ему быть весьма ловким послом.
— И что же делает господин де Ришелье?
— Прежде всего добивается успеха.
Имя Ришелье, самым что ни на есть невинным образом оброненное Олимпией, тем не менее произвело на герцога магический эффект.
Он затрепетал при мысли, что, возможно, г-н де Ришелье преуспеет в своих маневрах с г-жой де Майи, в то время как ему уготовано поражение в его делах с Олимпией.
— Вы правы, — вскрикнул он резко, — правы, сударыня! Отправляйтесь в Шарантон одна, храните секрет насчет королевского приказа, действуйте как вам вздумается; но в любом случае, чтобы подготовиться ко всякого рода превратностям, вы завтра получите свое разрешение… А я рассчитываю на вас в том смысле, что через неделю вы сыграете в «Притворщице Агнессе».
— Нет, через две недели, если вам угодно, господин герцог, — возразила Олимпия.
— Пусть через две недели, если вы настаиваете… Но дайте мне слово.
— Вот вам моя рука.
— И помните, что там будет король.
— Да, я на это очень рассчитываю. Зачем бы он приказывал мне выступить, если не затем, чтобы я играла для него?
Пекиньи поцеловал руку, протянутую Олимпией, и распрощался с ней примерно так же, как это сделал Ришелье, покидая дом г-жи де Майи.
Подобно Ришелье, он торжествовал победу.
Бедный Майи!
LXXIV. НОВЫЙ ШАРАНТОНСКИЙ СВЯЩЕННИК
В тот самый день, когда Пекиньи, вооруженный приказом короля, посетил Олимпию, в тот самый час, когда он пообещал ей выхлопотать разрешение посетить Шарантон, в стенах дома умалишенных состоялась довольно любопытная церемония.
Начальник сумасшедшего дома водил из камеры в камеру, из палаты в палату, из одной темницы для буйных помешанных в другую нового священника, только что назначенного на эту изнурительную должность архиепископом Парижским по рекомендации одного из своих друзей, настоятеля авиньонской обители иезуитов.
Этот новый священник шел твердым, решительным шагом. Держался он не без достоинства и, казалось, гордился своим облачением пастыря подобно тому, как гордится своим мундиром самый блестящий армейский офицер.
Сначала они посетили трапезную, больничные палаты и другие наиболее часто посещаемые места.
Как повелось с незапамятных времен, начальник лечебницы или тюрьмы всегда предлагает посетителям попробовать местную похлебку и прочее съестное, а потому они заглянули и на кухню.
Шарантонская кухня была обставлена с великолепием, которое внушило бы зависть поварятам г-на де Субиза.
Там была такая медная утварь, такие вертела, что при виде их Апиций лишился бы чувств, если бы он мог вернуться в этот мир и перенестись из Неаполя в Париж.
Формы для выпечки кондитерских изделий и для крема, все мыслимые виды кастрюль для приготовления рыбы, начиная от тех, где можно запечь мерлана, и кончая судками, годными для варки осетра.
Очарованный взор того, кто смотрел на все это, выражал тысячи оттенков блаженства и внушал желудку тысячи надежд.
Начальник с гордостью указал новому священнику на все это сверкающее собрание кухонной утвари.
— Как видите, отец мой, — сказал он, — здесь можно готовить весьма достойные блюда.
— Конечно, сударь, — довольно равнодушно отвечал тот.
— Отец мой, прошу прощения, но я все забываю ваше имя, а вместе с тем имя это кажется мне знакомым.
— Меня зовут де Шанмеле, сударь.
— Господин аббат де Шанмеле, это забавно, ведь Шанмеле, как мне сдается… Ах, черт возьми! Право, странно.
— И что же здесь странного, скажите на милость? — спросил аббат.
— Да меня словно тянет улыбнуться, чуть только услышу это имя. Взгляните на наши котлы для тушения, господин де Шанмеле.
— Вижу.
— Их тут шесть для индюков, восемь для цыплят; а вон тот, огромный, для целой свиньи: его нашему дому подарили бенедиктинцы; этот, средний, вмещает пару зайцев или пару кроликов. Господин де Шанмеле! Ах! Боже мой!
— Что такое?
— Да это же театральное имя.
— Имя актера, хотите вы сказать?
— Актера или актрисы, да, точно, актрисы, я вспомнил… любовницы господина Расина.
— Это моя бабушка, сударь, — проговорил новый священник со смирением, исполненным благородства, и покраснел до ушей.
Начальник, сколь бы он ни был глуп, теперь осознал свою глупость.
— Простите, господин аббат, — пробормотал он.
— Сударь, я создан, чтобы страдать, — отвечал аббат.
— Ах, господин аббат, я и в мыслях не имел оскорбить вас!
— Я несу наказание за мои грехи, сударь. Начальник отвесил поклон и перешел к противням и к сковородам, затем к сосудам для хранения воды и перегонным кубам.
— Сударь, — заметил тогда Шанмеле, — эта кухня вселяет соблазн представиться умалишенным, чтобы попасть сюда и отведать все эти прекрасные кушанья. Но, прошу прощения, сейчас-то на этих блюдах нет ничего, кроме говядины, а бульон такой жидкий, что едва ли в нем варилось так уж много курятины.
— Господин аббат, в нашем доме имеется врач, и он рекомендует давать больным только легкую пищу; когда сумасшедший поест, он ведь становится сильнее, чем до того.
— Охотно верю, сударь, — сказал Шанмеле.
— А когда он сильнее, он и более опасен.
— А!
— Господин аббат, мы тотчас отправимся поглядеть на них.
— Бедняги! Они ходят к исповеди?
— Никогда. Исповедь доводит их до отчаяния.
— Отчего же, господин начальник? Потому что они ничего не сознают?
— О господин аббат, здесь есть такие, что сознают все как нельзя лучше!
— Тогда почему они не исповедуются?
— Потому что нет исповедников, господин аббат.
— Однако мне казалось, что до меня здесь был священник.
— Конечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267