Как и Баньер, он ошибся призванием, но черное облачение, легонькая накидка и даже клобук удивительно шли его белым пухлым рукам, вздернутому носу и розовым щекам, свежим, словно гладкий персик, а потому жаль было бы увидеть его в каком-нибудь ином одеянии.
И вот он сделался предводителем клакеров и явил такой
пыл, что Барон был польщен, а Олимпия пришла в восхищение, ибо цветы, венки и топающие от восторга поклонники занимали актрису гораздо больше выручки.
А вот Баньера более прочего волновала именно выручка, и он отнесся к ней не в пример серьезнее, нежели аббат. В то время как Олимпии рукоплескали в театре, Баньер прежде всего изъял из выручки в свою пользу двадцать луидоров, чтобы пустить их в ход в игорном заведении, несомненно все еще имея в виду получить сто тысяч ливров верного барыша.
Но преуспеть во всем сразу не дано никому, и двадцати луидоров ему хватило разве что на час. Когда исчез последний, он поднялся и стал искать глазами своего злого гения — Каталонку.
На счастье, ее там не оказалось, иначе он не преминул бы свернуть ей шею, чтобы освободиться от нее раз и навсегда.
А пока Баньер проматывал взятые из театральной кассы двадцать луидоров, аббат самозабвенно направлял рвение рукоплещущих, дабы окончательно утвердить победу Олимпии над Бароном.
Однако не надо думать, что это было легким делом, хотя знаменитый семидесятисемилетний трагик уже помышлял об уходе не только с театральной, но и с земной сцены, что, впрочем, не помешало ему сыграть Ахилла в «Ифигении».
В финале представления Барон, человек остроумный, взял один из брошенных ему венков и возложил его на голову Олимпии. Однако отужинать с нею он отказался, сославшись на слабость своего желудка.
Олимпия же велела обыскать весь театр, но найти Баньера.
Она тревожилась, что его нигде не видно, но особенно ее тревожило исчезновение пяти сотен ливров, ибо это свидетельствовало, что Баньер, нарушив свои клятвы, клятвы истинного игрока, снова отправился в игорный дом.
Утрата двадцати луидоров в ее глазах имела малый вес, а вот то, что деликатность все чаще изменяла ее избраннику, — очень большой.
Посреди всеобщего восхищения она время от времени горестно вздыхала, видимо предчувствуя грядущие беды.
Мы уже упоминали, что, проигравшись, Баньер стал озираться в поисках Каталонки.
Ее он не увидел, но заметил приятеля по игре. Тот был при деньгах и одолжил ему еще двадцать луидоров.
И он, забыв обо всем, снова стал азартно играть.
XXIV. СЕРЕНАДА
Двадцати луидоров Баньера, или, вернее, его приятеля, отношение к которым было более бережное, хватило на целых четыре часа.
По истечении четырех часов, раз двадцать едва не выиграв те самые сто тысяч ливров, на которые он, умерив свои притязания, рассчитывал, молодой человек, наконец потерял упомянутые двадцать луидоров и в ярости вышел вон.
Что касается его ярости, то мы даже не рискуем ее описать: она распалялась от всех мук его раздраженного самолюбия.
Уже высмеянный, униженный, уже прощенный за подобное преступление, он возвращался терзаемый стыдом воришки, пойманного за руку после клятв покончить с дурным ремеслом.
Им овладело отчаяние. Проходя по мосту, он едва не решился броситься в воду.
Но для того чтобы свести счеты с жизнью, Баньер был еще слишком влюблен: любовь пока властвовала в его душе над всеми остальными чувствами. И о каком достоинстве может идти речь, когда вы не в своем уме?
Итак, Баньер не бросился в воду и медленно поплелся домой, к Олимпии. «Бедняжка! — твердил он себе. — Наверно, я один не присутствовал на ее триумфе; не хлопал ей, не поздравил… Как и в прошлый раз, она ждет меня и, конечно, изругает; но я склонюсь перед ее упреками, распростершись у ее ног, — и она меня снова простит. Она убедится, что на мне тяготеет проклятие. А затем — раз и навсегда — более ни единой попытки выкарабкаться из нашей нищеты! Увы, они слишком плохо кончаются. Олимпия указала мне путь: надо трудиться. Я последую за ней. Может быть, удача, за которой мы гнались и которая от нас убегала, придет к нам сама, когда мы не будем ее домогаться».
И ледяной рукой Баньер провел по пылающему лбу.
— Тысяча ливров! — вскричал он. — Два месяца нашей жизни, уничтоженные за каких-то четыре часа! О, на этот раз, по крайней мере, Олимпия не обвинит меня, что я ее разорил: из ста луидоров обеспеченной выручки я взял всего двадцать, хотя, конечно, я еще двадцать взял в долг. Впрочем, что с того! Я верну их с первого же выигрыша. Не все же мне проигрывать.
Как видим, не прошло и десяти минут, а наш герой, поклявшийся никогда не брать в руки карт, уже решил платить долги из карточных же выигрышей. Пока подобные соображения вертелись у него в мозгу, он продолжал приближаться к дому.
Стояла непроглядная темень, как раз отзвонили час ночи с колокольни кармелитов, заслонявшей от его глаз балкон Олимпии.
Когда в воздухе затихли последние отзвуки меди, он продолжал прислушиваться.
Ему почудился какой-то иной звук, вовсе не схожий с колокольным звоном.
Сомнения его длились недолго.
Он различил игру музыкальных инструментов и чей-то довольно-таки недурной голос.
Когда же Баньер свернул на свою улочку, все звуки этого оркестра забились у него в ушах и он устремился на розыски оркестрантов.
Они сгрудились под окном спальни Олимпии.
В эту минуту Баньер не слишком многое любил в этом мире, и музыку — едва ли не меньше всего прочего. А поэтому ничто не было способно так неприятно задеть его нервы, как эта томительно-нежная мелодия флейт и скрипок, аккомпанировавших гитаре главного исполнителя.
Сама же гитара вторила голосу, еще издали показавшемуся нашему герою удивительно знакомым. Действительно, подойдя поближе, он распознал в поющем гитаристе и одновременно дирижере этого оркестра аббата д'Уарака, одетого светским щеголем и, с томным видом выворачивая шею, поглядывавшего на балкон.
Ария была длинной, трудной, и аббат, надо отдать ему должное, справлялся с ней неплохо.
За полуприкрытыми ставнями Олимпия, которую в ее белом наряде легко можно было узнать, поскольку она и не думала прятаться, стояла и несомненно улыбалась: хотя Баньер сейчас не видел ее лица, он был совершенно уверен в этом.
Всемогущество воображения, притом распаленного ревностью, так велико, что молодой человек уже видел эту улыбку через жалюзи.
И ярость переполнила его сердце столь же стремительно, как эти нежные звуки — слух.
И тут последний трудный пассаж закончился словами:
Скажи, прелестница: «Люблю»,
И не о чем мне будет петь —
которые аббат д'Уарак, как то принято в любом финале, повторил с дюжину раз и завершил органным переливом, добившим доведенного до крайности Баньера.
Он метнулся к д'Уараку и, громовым голосом завопив «Вы, наконец, допели?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267
И вот он сделался предводителем клакеров и явил такой
пыл, что Барон был польщен, а Олимпия пришла в восхищение, ибо цветы, венки и топающие от восторга поклонники занимали актрису гораздо больше выручки.
А вот Баньера более прочего волновала именно выручка, и он отнесся к ней не в пример серьезнее, нежели аббат. В то время как Олимпии рукоплескали в театре, Баньер прежде всего изъял из выручки в свою пользу двадцать луидоров, чтобы пустить их в ход в игорном заведении, несомненно все еще имея в виду получить сто тысяч ливров верного барыша.
Но преуспеть во всем сразу не дано никому, и двадцати луидоров ему хватило разве что на час. Когда исчез последний, он поднялся и стал искать глазами своего злого гения — Каталонку.
На счастье, ее там не оказалось, иначе он не преминул бы свернуть ей шею, чтобы освободиться от нее раз и навсегда.
А пока Баньер проматывал взятые из театральной кассы двадцать луидоров, аббат самозабвенно направлял рвение рукоплещущих, дабы окончательно утвердить победу Олимпии над Бароном.
Однако не надо думать, что это было легким делом, хотя знаменитый семидесятисемилетний трагик уже помышлял об уходе не только с театральной, но и с земной сцены, что, впрочем, не помешало ему сыграть Ахилла в «Ифигении».
В финале представления Барон, человек остроумный, взял один из брошенных ему венков и возложил его на голову Олимпии. Однако отужинать с нею он отказался, сославшись на слабость своего желудка.
Олимпия же велела обыскать весь театр, но найти Баньера.
Она тревожилась, что его нигде не видно, но особенно ее тревожило исчезновение пяти сотен ливров, ибо это свидетельствовало, что Баньер, нарушив свои клятвы, клятвы истинного игрока, снова отправился в игорный дом.
Утрата двадцати луидоров в ее глазах имела малый вес, а вот то, что деликатность все чаще изменяла ее избраннику, — очень большой.
Посреди всеобщего восхищения она время от времени горестно вздыхала, видимо предчувствуя грядущие беды.
Мы уже упоминали, что, проигравшись, Баньер стал озираться в поисках Каталонки.
Ее он не увидел, но заметил приятеля по игре. Тот был при деньгах и одолжил ему еще двадцать луидоров.
И он, забыв обо всем, снова стал азартно играть.
XXIV. СЕРЕНАДА
Двадцати луидоров Баньера, или, вернее, его приятеля, отношение к которым было более бережное, хватило на целых четыре часа.
По истечении четырех часов, раз двадцать едва не выиграв те самые сто тысяч ливров, на которые он, умерив свои притязания, рассчитывал, молодой человек, наконец потерял упомянутые двадцать луидоров и в ярости вышел вон.
Что касается его ярости, то мы даже не рискуем ее описать: она распалялась от всех мук его раздраженного самолюбия.
Уже высмеянный, униженный, уже прощенный за подобное преступление, он возвращался терзаемый стыдом воришки, пойманного за руку после клятв покончить с дурным ремеслом.
Им овладело отчаяние. Проходя по мосту, он едва не решился броситься в воду.
Но для того чтобы свести счеты с жизнью, Баньер был еще слишком влюблен: любовь пока властвовала в его душе над всеми остальными чувствами. И о каком достоинстве может идти речь, когда вы не в своем уме?
Итак, Баньер не бросился в воду и медленно поплелся домой, к Олимпии. «Бедняжка! — твердил он себе. — Наверно, я один не присутствовал на ее триумфе; не хлопал ей, не поздравил… Как и в прошлый раз, она ждет меня и, конечно, изругает; но я склонюсь перед ее упреками, распростершись у ее ног, — и она меня снова простит. Она убедится, что на мне тяготеет проклятие. А затем — раз и навсегда — более ни единой попытки выкарабкаться из нашей нищеты! Увы, они слишком плохо кончаются. Олимпия указала мне путь: надо трудиться. Я последую за ней. Может быть, удача, за которой мы гнались и которая от нас убегала, придет к нам сама, когда мы не будем ее домогаться».
И ледяной рукой Баньер провел по пылающему лбу.
— Тысяча ливров! — вскричал он. — Два месяца нашей жизни, уничтоженные за каких-то четыре часа! О, на этот раз, по крайней мере, Олимпия не обвинит меня, что я ее разорил: из ста луидоров обеспеченной выручки я взял всего двадцать, хотя, конечно, я еще двадцать взял в долг. Впрочем, что с того! Я верну их с первого же выигрыша. Не все же мне проигрывать.
Как видим, не прошло и десяти минут, а наш герой, поклявшийся никогда не брать в руки карт, уже решил платить долги из карточных же выигрышей. Пока подобные соображения вертелись у него в мозгу, он продолжал приближаться к дому.
Стояла непроглядная темень, как раз отзвонили час ночи с колокольни кармелитов, заслонявшей от его глаз балкон Олимпии.
Когда в воздухе затихли последние отзвуки меди, он продолжал прислушиваться.
Ему почудился какой-то иной звук, вовсе не схожий с колокольным звоном.
Сомнения его длились недолго.
Он различил игру музыкальных инструментов и чей-то довольно-таки недурной голос.
Когда же Баньер свернул на свою улочку, все звуки этого оркестра забились у него в ушах и он устремился на розыски оркестрантов.
Они сгрудились под окном спальни Олимпии.
В эту минуту Баньер не слишком многое любил в этом мире, и музыку — едва ли не меньше всего прочего. А поэтому ничто не было способно так неприятно задеть его нервы, как эта томительно-нежная мелодия флейт и скрипок, аккомпанировавших гитаре главного исполнителя.
Сама же гитара вторила голосу, еще издали показавшемуся нашему герою удивительно знакомым. Действительно, подойдя поближе, он распознал в поющем гитаристе и одновременно дирижере этого оркестра аббата д'Уарака, одетого светским щеголем и, с томным видом выворачивая шею, поглядывавшего на балкон.
Ария была длинной, трудной, и аббат, надо отдать ему должное, справлялся с ней неплохо.
За полуприкрытыми ставнями Олимпия, которую в ее белом наряде легко можно было узнать, поскольку она и не думала прятаться, стояла и несомненно улыбалась: хотя Баньер сейчас не видел ее лица, он был совершенно уверен в этом.
Всемогущество воображения, притом распаленного ревностью, так велико, что молодой человек уже видел эту улыбку через жалюзи.
И ярость переполнила его сердце столь же стремительно, как эти нежные звуки — слух.
И тут последний трудный пассаж закончился словами:
Скажи, прелестница: «Люблю»,
И не о чем мне будет петь —
которые аббат д'Уарак, как то принято в любом финале, повторил с дюжину раз и завершил органным переливом, добившим доведенного до крайности Баньера.
Он метнулся к д'Уараку и, громовым голосом завопив «Вы, наконец, допели?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267