— Да, в роли Юнии, в которой, как говорят, она была пленительна.
— А-а! Тем лучше!
— Черт возьми, — забывшись, вздохнул аббат, — какой у нее дар! Помните, как она говорит в той сцене с Брита-ником… Погодите… Минуту…
Как много раз, — увы! — коль все сказать должна я. -
Дрожала я за вас, открыться вам желая.
Как робко прятала я вздохи мук своих
И, ваших глаз ища, бежала прочь от них!
Как тягостно молчать наедине с желанным,
Самой его казнить сомненьем непрестанным,
Когда один лишь взгляд сомненье мог сберечь!
Но и слезам тот взгляд велел бы долго течь!
Ах! Тайно трепеща от страсти незабытой,
Себя не смела я считать надежно скрытой:
Тоскующий мой взгляд был вечно начеку -
Казалось, бледностью предам мою тоску.
Ждала я, что Нерон, глумясь над ложью тщетной,
Вам пожелает мстить за трепет мой запретный,
Страшилась, что любовь прорвется из сердец,
И вовсе не любить хотела б наконец!
note 54
Последние слова Шанмеле произнес с такой силой, что рыболовы-удильщики повернули головы, а Баньер захлопал в ладоши.
— Браво! — закричал он. — Браво, мой дорогой аббат! Ах! Не будь вы иезуитом, каким наставником актеров вы могли бы быть! Скажите, неужели время совсем упущено и вам уже поздно к этому вернуться?
— Несчастный! — вскричал Шанмеле, чувствуя, что склон, по которому он позволил себе соскользнуть, немножко слишком мирской. — Несчастный! Вы не только себя губите, но и меня вместе с собой!
— Дорогой господин Шанмеле! — начал было Баньер.
— Прочь, демон! — вскричал аббат, обращаясь в бегство. Но Баньер удержал его, не дав сделать и двух шагов.
— Господа, — сказал один из рыболовов, более нетерпеливый, чем прочие, — если вы намерены здесь устраивать весь этот шум, надо нас предупредить, и мы уйдем. С тех пор как вы здесь, клёва больше нет.
Шанмеле почувствовал всю справедливость этого замечания и, понизив голос, шепнул Баньеру:
— Что ж! Говорите немедленно, чего вам от меня надо, а я уж посмотрю, возможно ли это.
Двое друзей, ибо наперекор или даже благодаря тому, что произошло между ними, мы вправе присвоить им этот титул, — так вот, двое друзей отошли на несколько шагов, и Баньер, казалось успевший за это время принять некое решение, заявил:
— Так вот, отец мой, речь идет просто о том, чтобы; попросить у господина де Пекиньи приказ о дебюте.
— Для кого? — поинтересовался Шанмеле.
— Для меня, — ответил наш герой.
— Для вас, Баньер?! — вскричал Шанмеле. — Просить Пекиньи о вашей вечной погибели?
— Ну вот, именно это и нужно, дорогой господин де Шанмеле.
— Ах, мой добрый друг!.. Нет, с этим покончено. Я не стану орудием вашей погибели. Примите лучше временные страдания в этом мире, зато не будете вечно гореть в аду.
— Дорогой господин де Шанмеле, если до этого дойдет, тогда и подумаем, что делать, а пока…
— Да, а пока станем потакать в себе зверю, материи, плоти… Ну уж нет!
— Э, Боже правый! Ничто ведь не мешает ублажать и дух вместе с прочим! Когда человек так влюблен, как я, в этой любви, милый аббат, готов поклясться, дух настолько же замешан, насколько и плоть.
— Ни за что! Вам легче меня убить, чем принудить к подобному делу. В своих убеждениях я тверд.
— Убить вас? Дорогой и достопочтенный аббат, никогда! Надеюсь, вы попадете на Небеса без того, чтобы кто-то навязал вам роль мученика; только попадите туда как можно позже, а прежде помогите мне, умоляю, сделайте для этого все, что в вашей власти.
— Нет.
— Дорогой господин де Шанмеле…
— Никогда!
— Заклинаю вас!
— Никогда! Говорю же вам, ни за что!
— Хорошо, я понял: мне теперь остается лишь одно.
— И что же вы намерены делать?
— Отправлюсь сам к господину де Пекиньи.
— Отлично! Он вас отправит прямиком назад в Шарантон.
— Пусть. Там все дни я буду молить Бога, чтобы он простил аббату де Шанмеле то ужасное зло, которое он мне причинил.
— Прекрасно. Господь ведает, чью сторону принять.
— «Боже мой! — скажу я ему. — Прости этого славного господина де Шанмеле, в сущности добрейшего человека, за мой мученический удел, за то, что я умираю в отчаянии, смертью безбожника и святотатца, ибо это он обрек меня на такой конец!»
Шанмеле содрогнулся.
Приступ гнева пробудил в Баньере такое естественное красноречие, которому нельзя было не поддаться.
К тому же его голос, идущий из глубины сердца, звучал так, что чувствовалось: он говорит правду.
— Но в конце концов, — спросил аббат, сам впадая в отчаяние оттого, что в защиту от настояний Баньера ему не удается найти доводов посильнее, — ради чего вы так жаждете возвратиться к этому низкому ремеслу актера, которое я с такой радостью бросил? Вы, стало быть, бесноватый, у вас две навязчивые идеи сразу, любезнейший мой! Умалишенные, даже самые безумные из них, никогда не имеют более одной.
— Но, дорогой аббат, у меня ведь тоже всего одна.
— Полно! Вы не можете отказаться от театра, так?
— Не могу.
— И вы умрете, если не вернете Олимпию.
— Что из этого следует?
— А то, что это уже две навязчивые идеи.
— Разве вы не видите, что одна из них совершенно естественно приводит ко второй?
— Как это?
— Ах! Для человека, который начинал с исповеди, вы дорогой аббат…
— Тсс! Мы никогда больше не будем говорить об этом.
— … для такого человека вы изрядный тутодум.
— Это еще почему?
— Потому что, получив доступ во Французскую комедию, я верну Олимпию.
— Э, черт возьми! Для этого вам совсем не обязательно проникать во Французскую комедию; если дьявол все еще вас искушает, вы можете подстеречь мадемуазель Олимпию де Клев где угодно.
— А вот и нет, здесь вы заблуждаетесь. Когда Олимпия дома, ее стерегут; там, у нее, я наткнусь на господина де Майи.
— Но можно же встретить ее на улице или, к примеру, как меня, в Тюильри?
— Встретить ее так было бы случайностью.
— Вот еще! А городская почта, на что ее изобрели? Баньер покачал головой.
— Ах! Для бывшего комедианта вы, дорогой аббат…
— Ну, что? Какую еще глупость я сказал?
— Если я пошлю Олимпии письмо и попрошу ее прийти ко мне куда бы то ни было, у меня будут две неблагоприятные возможности против одной хорошей.
— Это какие же, интересно?
— Во-первых, письмо могут перехватить; есть множество людей, заинтересованных в том, чтобы услужить графу де Майи, господину богатому и могущественному. Если письмо будет перехвачено, Олимпия его не получит. Это первая неблагоприятная возможность.
— Так и быть, одна есть.
— Вы ее не отрицаете?
— Нет. Посмотрим, какова вторая.
— Вторая состоит в том, что Олимпия, видевшая меня в Шарантоне в обличье помешанного, посчитает меня все еще сумасшедшим, еще более сумасшедшим, чем я был в Тюильри или в моей камере. И тогда, вы же понимаете, если она спаслась бегством, испугавшись меня, когда я сидел за решеткой, в накрепко запертой камере, она еще не так сбежит, если узнает, что я вырвался на волю и теперь свободен от решеток, замков и стражников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267