"Во имя
клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби!" Ну что, ты доволен, Единорог?
Мое прозвище почему-то далось ему с трудом.
-- Аль-Мутанабби? -- задумчиво лязгнул я, опускаясь в ножны.-- Это
Блистающий?
И тут же устыдился собственной глупости. Раз у это аль-Мутанабби была рука
-- кем он мог быть, если не Придатком?
Шешез будто и не заметил моего промаха.
-- В роду Абу-Салимов,-- заметил он,-- бытует старое придание, что когда
южный поход Диких Лезвий увенчался взятием Кабира, и лучший ятаган
нашей семьи стал первым фарр-ла-Кабир... так вот, его Придатка якобы звали
Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби. И я не раз слышал от того же
Фархада, что в черные дни Кабира вновь придет время для руки этого
Придатка. Правда, я всегда посмеивался над велеречивостью старика, когда он
в очередной раз принимался излагать мне одно и то же...
-- Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби...-- повторил я.-- А клинки
Мунира -- это тоже из ваших родовых преданий? И кто такой Мунир? Имя?
Город? Местность?
-- Не знаю,-- ответил Шешез,-- ничего я толком не знаю... Я знаю только,
Единорог, что время испытаний для тебя закончилось. И еще кое-что
закончилось...
Он резко взлетел вверх и описал двойную дугу над головой своего Придатка.
-- Смерти! -- взвизгнул ятаган.-- Смерти, убийства, несчастные случаи,
призраки Тусклых -- все это закончилось! Тишь да гладь! Вот уже две недели,
как в Кабире все спокойно! И я не могу больше, я все время жду неведомо чего,
я боюсь собственной тени... Это проклятое затишье вымотало меня хуже
ежедневных сообщений об очередных убийствах! И вдобавок этот харзиец,
пылающий ненавистью, этот Пояс Пустыни... последнее его сообщение было с
дороги Барра, что ведет к границе с Мэйланем -- и с тех пор он молчит! А
сообщал, что напал на след... Выходит, однако, что след напал на него...
Шешез успокоился так же неожиданно, как и вышел из себя.
-- Мир переворачивается, Единорог, как песочные часы, и прошлые песчинки
вновь сыплются в чашу настоящего... Я схожу с ума от неизвестности. Кабир
мечется от стены ужаса к двери благополучия, ты веришь Дзюттэ Обломку и
пытаешься спасти испорченного Придатка, Маскин Седьмой из Харзы... он
учится убивать, Шипастый Молчун заставляет своего Повитуху приклепать
твоему Чэну неизвестно чью руку, а Фархад глядит на нее и взывает к руке аль-
Мутанабби!.. Наверное, и впрямь настали черные дни Кобара! А я -- я плохой
правитель для черного времени... слишком уж долго за окнами было светло...
И я понял, что аудиенция закончена.
А еще я вспомнил, что в тот момент, когда в доме Гердана впервые сжались
стальные пальцы -- Дзюттэ Обломок сказал почти то же самое, что и Фархад
иль-Рахш.
Дзюттэ сказал: "Во имя клинков Мунира!.."
Глава восьмая.
1.
А вечеринка -- или празднество, как пышно выразился Заррахид -- прошла на
редкость успешно.
Гости были милы и подчеркнуто беззаботны, Гвениль все время острил и все
время неудачно, зато Махайра -- удачно, но тому же Гвенилю стоило больших
трудов не обижаться на Бронзового Жнеца; Заррахиду я строго-настрого
запретил прислуживать -- для этого понадобился приказ по всей форме о
переводе эстока на сегодняшний вечер в ранг гостя -- и теперь мой Заррахид
рьяно ухаживал за Волчьей Метлой и был совершенно неотразим...
Детский Учитель семьи Абу-Салим молчал, как всегда, но молчать он умел
весьма выразительно, передавая различные оттенки настроения -- и я решил,
что на этот раз Детский Учитель молчит доброжелательно. Помалкивал и
Обломок, словно растеряв с того памятного дня изрядную долю своих причуд и
чудачеств.
Беседы велись исключительно светские, не на победу, а так -- для развлечения, с
многочисленными уступками Беседующих сторон друг другу, и я просто диву
давался, глядя на галантного эспадона или почти благопристойного Дзюттэ.
Сам в Беседах не участвовал, довольствуясь ролью зрителя и -- иногда --
третейского судьи. Меня останавливала отнюдь не неуверенность в железной
руке -- после убитого чауша я не сомневался в ее своеобразных возможностях, и
лишь слегка побаивался их -- а просто я по гарду был сыт происшедшим, да и
гости мои старались не очень-то задевать Единорога.
На всякий случай. Тем более что случаи в наше смутное время действительно
пошли -- всякие...
"Да, наверное,-- думал я, глядя на Придатков, уходящих по завершению Бесед к
накрытому столу, и на друзей-Блистающих, собравшихся в оружейном углу
вокруг тяжеловесного Гердана и оживленно спорящих о чем-то,-- наверное...
Если очень постараться, то они все обучатся... обучатся убивать. Собственно,
почему они"?! Нас, нас всех можно научить щербить и ломать друг друга,
бесповоротно портить Придатков, бешено кидаться вперед с горячим от ярости
клинком; и кровавая пена будет вскипать на телах бывших Блистающих... И в
конце концов мы разучимся Беседовать, ибо нельзя Беседовать в страхе и
злобе."
За столом Придатков раздался взрыв хохота, а в оружейном углу Дзюттэ
блистательно изобразил помесь кочерги и Шешеза Абу-Салима, отчего
восторженные зрители весело взвизгнули -- не переходя, впрочем, определенных
границ. Что позволено шуту... то позволено шуту, а смеяться позволено всем.
"Странно,-- думал я, вежливо блеснув улыбкой,-- мир так велик, а я никогда не
забредал даже в мыслях своих за пределы Кабирского эмирата и граничащих с
ним земель, вроде того же Лоулеза! А живьем я и вообще почти ничего не видел.
Кроме Мэйланя да Кабира! Что происходит там, далеко, не у нас? -- а там ведь
наверняка что-то происходит! Откуда приехал в свое время в Кабир эсток
Заррахид? Да разве он один... Как ТАМ -- так же, как у нас, или по-иному?
Может быть, то, что для меня -- память латной перчатки, для них -- реальность
нынешнего дня?!"
Чтобы отвлечься от невеселых размышлений, я более внимательно глянул на
Придатков за столом и увидел, как мой Чэн неловко опрокинул полный кубок,
по привычке ткнув в него правой рукой.
"Интересно, а сможет ли он, Чэн Анкор, вообще взять что-нибудь этой рукой --
что-нибудь, кроме Блистающего? Кубок, тростниковый калам для письма,
поводья? А ну-ка, попробуем с другой стороны..."
Я расслабился, обвиснув на крюке, мысленно дотянулся до перчатки, прошел
сквозь нее к Чэну -- и он почувствовал это, он поднял металлическую руку и с
удивившим даже меня упрямством вновь потянулся к опрокинутому кубку, под
которым расплывалось по скатерти багровое пятно.
Да, умница, правильно, а теперь забудь про кубок... представь себе, что берешь
меня... вспомни рельеф моей рукояти... ну ладно, давай пробовать вместе...
Стальные пальцы неуверенно дрогнули, потом слабо зашевелились, словно и
впрямь припоминая нечто -- и плотно охватили кубок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби!" Ну что, ты доволен, Единорог?
Мое прозвище почему-то далось ему с трудом.
-- Аль-Мутанабби? -- задумчиво лязгнул я, опускаясь в ножны.-- Это
Блистающий?
И тут же устыдился собственной глупости. Раз у это аль-Мутанабби была рука
-- кем он мог быть, если не Придатком?
Шешез будто и не заметил моего промаха.
-- В роду Абу-Салимов,-- заметил он,-- бытует старое придание, что когда
южный поход Диких Лезвий увенчался взятием Кабира, и лучший ятаган
нашей семьи стал первым фарр-ла-Кабир... так вот, его Придатка якобы звали
Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби. И я не раз слышал от того же
Фархада, что в черные дни Кабира вновь придет время для руки этого
Придатка. Правда, я всегда посмеивался над велеречивостью старика, когда он
в очередной раз принимался излагать мне одно и то же...
-- Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби...-- повторил я.-- А клинки
Мунира -- это тоже из ваших родовых преданий? И кто такой Мунир? Имя?
Город? Местность?
-- Не знаю,-- ответил Шешез,-- ничего я толком не знаю... Я знаю только,
Единорог, что время испытаний для тебя закончилось. И еще кое-что
закончилось...
Он резко взлетел вверх и описал двойную дугу над головой своего Придатка.
-- Смерти! -- взвизгнул ятаган.-- Смерти, убийства, несчастные случаи,
призраки Тусклых -- все это закончилось! Тишь да гладь! Вот уже две недели,
как в Кабире все спокойно! И я не могу больше, я все время жду неведомо чего,
я боюсь собственной тени... Это проклятое затишье вымотало меня хуже
ежедневных сообщений об очередных убийствах! И вдобавок этот харзиец,
пылающий ненавистью, этот Пояс Пустыни... последнее его сообщение было с
дороги Барра, что ведет к границе с Мэйланем -- и с тех пор он молчит! А
сообщал, что напал на след... Выходит, однако, что след напал на него...
Шешез успокоился так же неожиданно, как и вышел из себя.
-- Мир переворачивается, Единорог, как песочные часы, и прошлые песчинки
вновь сыплются в чашу настоящего... Я схожу с ума от неизвестности. Кабир
мечется от стены ужаса к двери благополучия, ты веришь Дзюттэ Обломку и
пытаешься спасти испорченного Придатка, Маскин Седьмой из Харзы... он
учится убивать, Шипастый Молчун заставляет своего Повитуху приклепать
твоему Чэну неизвестно чью руку, а Фархад глядит на нее и взывает к руке аль-
Мутанабби!.. Наверное, и впрямь настали черные дни Кобара! А я -- я плохой
правитель для черного времени... слишком уж долго за окнами было светло...
И я понял, что аудиенция закончена.
А еще я вспомнил, что в тот момент, когда в доме Гердана впервые сжались
стальные пальцы -- Дзюттэ Обломок сказал почти то же самое, что и Фархад
иль-Рахш.
Дзюттэ сказал: "Во имя клинков Мунира!.."
Глава восьмая.
1.
А вечеринка -- или празднество, как пышно выразился Заррахид -- прошла на
редкость успешно.
Гости были милы и подчеркнуто беззаботны, Гвениль все время острил и все
время неудачно, зато Махайра -- удачно, но тому же Гвенилю стоило больших
трудов не обижаться на Бронзового Жнеца; Заррахиду я строго-настрого
запретил прислуживать -- для этого понадобился приказ по всей форме о
переводе эстока на сегодняшний вечер в ранг гостя -- и теперь мой Заррахид
рьяно ухаживал за Волчьей Метлой и был совершенно неотразим...
Детский Учитель семьи Абу-Салим молчал, как всегда, но молчать он умел
весьма выразительно, передавая различные оттенки настроения -- и я решил,
что на этот раз Детский Учитель молчит доброжелательно. Помалкивал и
Обломок, словно растеряв с того памятного дня изрядную долю своих причуд и
чудачеств.
Беседы велись исключительно светские, не на победу, а так -- для развлечения, с
многочисленными уступками Беседующих сторон друг другу, и я просто диву
давался, глядя на галантного эспадона или почти благопристойного Дзюттэ.
Сам в Беседах не участвовал, довольствуясь ролью зрителя и -- иногда --
третейского судьи. Меня останавливала отнюдь не неуверенность в железной
руке -- после убитого чауша я не сомневался в ее своеобразных возможностях, и
лишь слегка побаивался их -- а просто я по гарду был сыт происшедшим, да и
гости мои старались не очень-то задевать Единорога.
На всякий случай. Тем более что случаи в наше смутное время действительно
пошли -- всякие...
"Да, наверное,-- думал я, глядя на Придатков, уходящих по завершению Бесед к
накрытому столу, и на друзей-Блистающих, собравшихся в оружейном углу
вокруг тяжеловесного Гердана и оживленно спорящих о чем-то,-- наверное...
Если очень постараться, то они все обучатся... обучатся убивать. Собственно,
почему они"?! Нас, нас всех можно научить щербить и ломать друг друга,
бесповоротно портить Придатков, бешено кидаться вперед с горячим от ярости
клинком; и кровавая пена будет вскипать на телах бывших Блистающих... И в
конце концов мы разучимся Беседовать, ибо нельзя Беседовать в страхе и
злобе."
За столом Придатков раздался взрыв хохота, а в оружейном углу Дзюттэ
блистательно изобразил помесь кочерги и Шешеза Абу-Салима, отчего
восторженные зрители весело взвизгнули -- не переходя, впрочем, определенных
границ. Что позволено шуту... то позволено шуту, а смеяться позволено всем.
"Странно,-- думал я, вежливо блеснув улыбкой,-- мир так велик, а я никогда не
забредал даже в мыслях своих за пределы Кабирского эмирата и граничащих с
ним земель, вроде того же Лоулеза! А живьем я и вообще почти ничего не видел.
Кроме Мэйланя да Кабира! Что происходит там, далеко, не у нас? -- а там ведь
наверняка что-то происходит! Откуда приехал в свое время в Кабир эсток
Заррахид? Да разве он один... Как ТАМ -- так же, как у нас, или по-иному?
Может быть, то, что для меня -- память латной перчатки, для них -- реальность
нынешнего дня?!"
Чтобы отвлечься от невеселых размышлений, я более внимательно глянул на
Придатков за столом и увидел, как мой Чэн неловко опрокинул полный кубок,
по привычке ткнув в него правой рукой.
"Интересно, а сможет ли он, Чэн Анкор, вообще взять что-нибудь этой рукой --
что-нибудь, кроме Блистающего? Кубок, тростниковый калам для письма,
поводья? А ну-ка, попробуем с другой стороны..."
Я расслабился, обвиснув на крюке, мысленно дотянулся до перчатки, прошел
сквозь нее к Чэну -- и он почувствовал это, он поднял металлическую руку и с
удивившим даже меня упрямством вновь потянулся к опрокинутому кубку, под
которым расплывалось по скатерти багровое пятно.
Да, умница, правильно, а теперь забудь про кубок... представь себе, что берешь
меня... вспомни рельеф моей рукояти... ну ладно, давай пробовать вместе...
Стальные пальцы неуверенно дрогнули, потом слабо зашевелились, словно и
впрямь припоминая нечто -- и плотно охватили кубок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142