однако если следовать за Анаксагором, разбирая вместе с ним
то, что он хочет сказать, то его учение показалось бы, пожалуй, созвучным
нашему времени. Ведь ясно, что, когда ничего не было различено, об этой
сущности ничего нельзя было правильно сказать; я имею в виду, например, что
она не была ни белого, ни черного, ни серого или иного цвета, а необходимо
была бесцветной, иначе у нее был бы какой-нибудь из этих цветов. Подобным
же образом и на этом же самом основании она была без вкуса и унес не было и
никакого другого из подобных свойств. Ибо она не могла бы быть ни
качеством, ни количеством, ни определенным нечто; иначе у нее была бы
какая-нибудь из так называемых частичных форм (еде), а это невозможно, раз
все находилось в смешении; ведь в таком случае она была бы уже выделена, а
между тем Анаксагор утверждает, что все было смешано, кроме ума, и лишь
один ум несмешан и чист. Исходя из этого, Анаксагор должен был бы сказать,
что единое [ведь оно просто и несмешанно) и "иное" (оно соответствует
неопределенному, которое мы признаем, до того как оно стало определенным и
причастным какой-нибудь форме) суть начала. Так что хотя он и выражает свои
мысли неправильно и неясно, однако хочет сказать что-то близкое к тому, что
говорят позднейшие философы и что в настоящее время более очевидно.
Эти философы, однако, склонны рассуждать только о возникновении,
уничтожении и движении: ведь и начала и причины они исследуют почти
исключительно в отношении такого рода сущности. А те, кто рассматривает все
сущее в совокупности, а из сущего одно признает чувственно воспринимаемым,
а другое - невоспринимаемым чувствами, явно исследуют оба этих рода, и
поэтому можно было бы подробнее остановиться на них, выясняя, что сказано у
них правильно или неправильно для настоящего исследования.
Что касается так называемых пифагорейцев, то они рассуждают о более
необычных началах и элементах, нежели размышляющие о природе, и это потому,
что они заимствуют их не из чувственно воспринимаемого, ибо математические
предметы лишены движения, за исключением тех, которыми занимается учение о
небесных светилах; и все же они постоянно рассуждают о природе и исследуют
ее. В самом деле, они говорят о возникновении неба и наблюдают за тем, что
происходит с его частями, за его состояниями и действиями, и для объяснения
этого прибегают к своим началам и причинам, как бы соглашаясь с другими
размышляющими о природе, что сущее - это [лишь] то, что воспринимается
чувствами и что так называемое небо объемлет. Однако же, как мы сказали,
причины и начала, которые они указывают, пригодны к тому, чтобы восходить и
к высшим областям сущего, и более подходят для этого, нежели для
рассуждений о природе. С другой стороны, они ничего не говорят о том,
откуда возникает движение, если (как они считают) в основе лежат только
предел и беспредельное, нечетное и четное, и каким образом возникновение и
уничтожение или действия несущихся по небу тел возможны без движения и
изменения.
Далее, если согласиться с ними, что из этих начал образуется величина, или
если бы это было доказано, то все же каким образом получается, что одни
тела легкие, а другие тяжелые? В самом деле, исходя из тех начал, которые
они кладут в основу и указывают, они рассуждают о математических телах
ничуть не больше, чем о чувственно воспринимаемых; поэтому об огне, земле и
других таких телах ими ничего не сказано, поскольку, я полагаю, они о
чувственно воспринимаемом не сказали ничего свойственного лишь ему.
Далее, как это понять, что свойства числа и само число суть причина того,
что существует и совершается на небе изначала и в настоящее время, а вместе
с тем нет никакого другого числа, кроме числа, из которого составилось
мироздание? Если они в такой-то части [мира] усматривают мнение и удобный
случай, а немного выше или ниже - несправедливость и разъединение или
смешение, причем в доказательство этого они утверждают, что каждое из них
есть число, а в данном месте оказывается уже множество существующих вместе
[небесных] тел. вследствие чего указанные свойства чисел сообразуются с
каждым отдельным местом, то спрашивается, будет ли число, относительно
которого следует принять, что оно есть каждое из этих явлений, будет ли оно
то же самое число-небо или же другое число помимо него? Платон говорит, что
оно другое число; впрочем, хотя и он считает эти явления и их причины
числами, но числа-причины он считает умопостигаемыми, а другие - чувственно
воспринимаемыми.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Пифагорейцев мы теперь оставим, ибо достаточно их коснуться настолько,
насколько мы их коснулись. А те, кто причинами признает идеи, в поисках
причин для окружающих нас вещей прежде всего провозгласили другие предметы,
равные этим вещам по числу, как если бы кто, желая произвести подсчет, при
меньшем количестве вещей полагал, что это будет ему не по силам, а,
увеличив их количество, уверовал, что сосчитает. В самом деле, Эйдосов
примерно столько же или не меньше, чем вещей, в поисках причин для которых
они от вещей пришли к эйдосам, ибо для каждого [рода] есть у них нечто
одноименное, и помимо сущностей имеется единое во многом для всего другого
- и у окружающих нас вещей, и у вечных.
Далее, ни один из способов, какими мы доказываем, что Эйдосы существуют, не
убедителен. В самом деле, на основании одних не получается с необходимостью
умозаключения, на основании других Эйдосы получаются и для того, для чего,
как мы полагаем, их нет. Ведь по "доказательствам от знаний" Эйдосы должны
были бы иметься для всего, о чем имеется знание; на основании довода
относительно "единого во многом" они должны были бы получаться и для
отрицаний, а на основании довода, что "мыслить что-то можно и по его
исчезновении" - для преходящего: ведь о нем может [остаться] некоторое
представление. Далее, на основании наиболее точных доказательств одни
признают идеи соотнесенного, о котором мы говорим, что для него нет рода
самого по себе; другие приводят довод относительно "третьего человека".
И, вообще говоря, доводы в пользу Эйдосов сводят на нет то, существование
чего нам важнее существования самих идей: ведь из этих доводов следует, что
первое не двоица, а число, т. е. что соотнесенное [первое] самого по себе
сущего, и так же все другое, в чем некоторые последователи учения об идеях
пришли в столкновение с его началами.
Далее, согласно предположению, на основании которого мы признаем
существование идей, должны быть Эйдосы не только сущностей, но и многого
иного (в самом деле, и мысль едина не только касательно сущности, но и
относительно всего другого;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
то, что он хочет сказать, то его учение показалось бы, пожалуй, созвучным
нашему времени. Ведь ясно, что, когда ничего не было различено, об этой
сущности ничего нельзя было правильно сказать; я имею в виду, например, что
она не была ни белого, ни черного, ни серого или иного цвета, а необходимо
была бесцветной, иначе у нее был бы какой-нибудь из этих цветов. Подобным
же образом и на этом же самом основании она была без вкуса и унес не было и
никакого другого из подобных свойств. Ибо она не могла бы быть ни
качеством, ни количеством, ни определенным нечто; иначе у нее была бы
какая-нибудь из так называемых частичных форм (еде), а это невозможно, раз
все находилось в смешении; ведь в таком случае она была бы уже выделена, а
между тем Анаксагор утверждает, что все было смешано, кроме ума, и лишь
один ум несмешан и чист. Исходя из этого, Анаксагор должен был бы сказать,
что единое [ведь оно просто и несмешанно) и "иное" (оно соответствует
неопределенному, которое мы признаем, до того как оно стало определенным и
причастным какой-нибудь форме) суть начала. Так что хотя он и выражает свои
мысли неправильно и неясно, однако хочет сказать что-то близкое к тому, что
говорят позднейшие философы и что в настоящее время более очевидно.
Эти философы, однако, склонны рассуждать только о возникновении,
уничтожении и движении: ведь и начала и причины они исследуют почти
исключительно в отношении такого рода сущности. А те, кто рассматривает все
сущее в совокупности, а из сущего одно признает чувственно воспринимаемым,
а другое - невоспринимаемым чувствами, явно исследуют оба этих рода, и
поэтому можно было бы подробнее остановиться на них, выясняя, что сказано у
них правильно или неправильно для настоящего исследования.
Что касается так называемых пифагорейцев, то они рассуждают о более
необычных началах и элементах, нежели размышляющие о природе, и это потому,
что они заимствуют их не из чувственно воспринимаемого, ибо математические
предметы лишены движения, за исключением тех, которыми занимается учение о
небесных светилах; и все же они постоянно рассуждают о природе и исследуют
ее. В самом деле, они говорят о возникновении неба и наблюдают за тем, что
происходит с его частями, за его состояниями и действиями, и для объяснения
этого прибегают к своим началам и причинам, как бы соглашаясь с другими
размышляющими о природе, что сущее - это [лишь] то, что воспринимается
чувствами и что так называемое небо объемлет. Однако же, как мы сказали,
причины и начала, которые они указывают, пригодны к тому, чтобы восходить и
к высшим областям сущего, и более подходят для этого, нежели для
рассуждений о природе. С другой стороны, они ничего не говорят о том,
откуда возникает движение, если (как они считают) в основе лежат только
предел и беспредельное, нечетное и четное, и каким образом возникновение и
уничтожение или действия несущихся по небу тел возможны без движения и
изменения.
Далее, если согласиться с ними, что из этих начал образуется величина, или
если бы это было доказано, то все же каким образом получается, что одни
тела легкие, а другие тяжелые? В самом деле, исходя из тех начал, которые
они кладут в основу и указывают, они рассуждают о математических телах
ничуть не больше, чем о чувственно воспринимаемых; поэтому об огне, земле и
других таких телах ими ничего не сказано, поскольку, я полагаю, они о
чувственно воспринимаемом не сказали ничего свойственного лишь ему.
Далее, как это понять, что свойства числа и само число суть причина того,
что существует и совершается на небе изначала и в настоящее время, а вместе
с тем нет никакого другого числа, кроме числа, из которого составилось
мироздание? Если они в такой-то части [мира] усматривают мнение и удобный
случай, а немного выше или ниже - несправедливость и разъединение или
смешение, причем в доказательство этого они утверждают, что каждое из них
есть число, а в данном месте оказывается уже множество существующих вместе
[небесных] тел. вследствие чего указанные свойства чисел сообразуются с
каждым отдельным местом, то спрашивается, будет ли число, относительно
которого следует принять, что оно есть каждое из этих явлений, будет ли оно
то же самое число-небо или же другое число помимо него? Платон говорит, что
оно другое число; впрочем, хотя и он считает эти явления и их причины
числами, но числа-причины он считает умопостигаемыми, а другие - чувственно
воспринимаемыми.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Пифагорейцев мы теперь оставим, ибо достаточно их коснуться настолько,
насколько мы их коснулись. А те, кто причинами признает идеи, в поисках
причин для окружающих нас вещей прежде всего провозгласили другие предметы,
равные этим вещам по числу, как если бы кто, желая произвести подсчет, при
меньшем количестве вещей полагал, что это будет ему не по силам, а,
увеличив их количество, уверовал, что сосчитает. В самом деле, Эйдосов
примерно столько же или не меньше, чем вещей, в поисках причин для которых
они от вещей пришли к эйдосам, ибо для каждого [рода] есть у них нечто
одноименное, и помимо сущностей имеется единое во многом для всего другого
- и у окружающих нас вещей, и у вечных.
Далее, ни один из способов, какими мы доказываем, что Эйдосы существуют, не
убедителен. В самом деле, на основании одних не получается с необходимостью
умозаключения, на основании других Эйдосы получаются и для того, для чего,
как мы полагаем, их нет. Ведь по "доказательствам от знаний" Эйдосы должны
были бы иметься для всего, о чем имеется знание; на основании довода
относительно "единого во многом" они должны были бы получаться и для
отрицаний, а на основании довода, что "мыслить что-то можно и по его
исчезновении" - для преходящего: ведь о нем может [остаться] некоторое
представление. Далее, на основании наиболее точных доказательств одни
признают идеи соотнесенного, о котором мы говорим, что для него нет рода
самого по себе; другие приводят довод относительно "третьего человека".
И, вообще говоря, доводы в пользу Эйдосов сводят на нет то, существование
чего нам важнее существования самих идей: ведь из этих доводов следует, что
первое не двоица, а число, т. е. что соотнесенное [первое] самого по себе
сущего, и так же все другое, в чем некоторые последователи учения об идеях
пришли в столкновение с его началами.
Далее, согласно предположению, на основании которого мы признаем
существование идей, должны быть Эйдосы не только сущностей, но и многого
иного (в самом деле, и мысль едина не только касательно сущности, но и
относительно всего другого;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92