так, тяжесть
приписывается и тому, что имеет хоть какой-либо вес, и тому, что имеет
чрезвычайно большой вес, а скорость - и тому, что совершает хоть какое-либо
движение, и тому, что движется чрезвычайно быстро: ведь есть некоторая
скорость и у того, что движется медленно, а тяжесть - у более легкого).
Так вот, во всех этих случаях мерой и началом служит нечто единое и
неделимое, ибо и при измерении линий мы как неделимой пользуемся линией
величиною в одну стопу: всюду в качестве меры ищут нечто единое и
неделимое, а таково простое или по качеству, или по количеству. А где
представляется невозможным что-то отнять или прибавить, там мера точна
(поэтому мера числа самая точная: ведь единица принимается как нечто во
всех отношениях неделимое); а во всех остальных случаях стараются брать эту
меру как образец: у стадия, у таланта и вообще у того, что покрупнее,
бывает менее заметно, когда что-то прибавляют к ним или отнимают от них,
чем у величины меньших размеров. Поэтому все делают мерой то, что как
первое по свидетельству чувственного восприятия не допускает [такого
прибавления или отнятия],- и для жидкого и сыпучего, и для имеющего тяжесть
или величину, и полагают, что знают количество, когда знают его с помощью
этой меры. Равным образом и движение измеряют простым и наиболее быстрым
движением, так как оно занимает наименьшее время; поэтому в учении о
небесных светилах за начало и меру берется такое единое (а именно: в основу
кладется равномерное и наиболее быстрое движение - движение неба, и по нему
судят обо всех остальных), в музыке-четверть тона (так как она наименьший
тон), а в речи-отдельный звук. И все это - единое не в том смысле, что оно
обще им всем, а в указанном выше смысле [4]
Мера, однако, не всегда бывает одна по числу; иногда мер больше, например:
имеется два вида четверти тона, различающиеся между собой не на слух, а
своими числовыми соотношениями [5] и звуков, которыми мы производим
измерение, несколько, а также диагональ квадрата и его сторона измеряются
двоякой мерой, равно как и все [несоизмеримые] величины. Таким образом,
единое есть мера всех вещей, потому что мы узнаем, из чего состоит
сущность, когда производим деление либо по количеству, либо по виду. И
единое неделимо потому, что первое в каждом [роде вещей] неделимо. Однако
не все единое неделимо в одинаковом смысле, например стопа и единица:
последняя такова во всех отношениях, а первую надо относить к тому, что
неделимо лишь для чувственного восприятия, как это было уже сказано: ведь,
собственно говоря, все непрерывное делимо.
Мера всегда однородна с измеряемым: для величин мера - величина и в
отдельности для длины - некоторая длина, для ширины - ширина, для звука -
звук, для тяжести - тяжесть, для единиц - единица (именно так это надо
принять, а не говорить, что мера чисел есть число; правда, это было бы
необходимо, если бы отношение [6] здесь было такое же, [как и в других
примерах]; но дело в том, что требование здесь неодинаковое, а такое, как
если бы кто требовал, чтобы мерою единиц были единицы, а не единица; число
[7] же есть некоторое множество единиц).
По той же самой причине мы называем также знание и чувственное восприятие
мерою вещей, а именно потому, что мы нечто познаем при посредстве их, хотя
они скорее измеряются [8], чем измеряют. Но с нами получается так, как
будто кто-то другой измеряет нас, и мы узнаем свой рост благодаря тому, что
столько-то раз прикладывают к нам меру длины - локоть. Прота-гор же
говорит: "Человек есть мера всех вещей", что равносильно тому, как если бы
он сказал: "человек знающий" или "воспринимающий чувствами" [есть мера всех
вещей], а они - потому, что обладают: один - чувственным восприятием,
другой - знанием, о которых мы [и так] говорим, что они меры предметов.
Таким образом, это изречение ничего не содержит, хотя кажется, что содержит
нечто особенное.
Итак, ясно, что единое в существе своем, если точно указывать значение
слова, есть прежде всего некоторая мера, главным образом для количества,
затем для качества. А мерой оно будет, если оно неделимо - в одном случае
по количеству, в другом - по качеству; поэтому единое неделимо или вообще,
или поскольку оно единое.
.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Что же касается сущности и природы единого, то необходимо выяснить, как
обстоит здесь дело, подобно тому как мы при рассмотрении затруднений [1]
разбирали, что такое единое и как его надо понимать, а именно:
есть ли само по себе единое некоторая сущность (как это утверждали сначала
пифагорейцы, а затем Платон) или скорее в его основе лежит некоторое
естество, и о едином надо высказаться более понятно и скорее наподобие тех,
кто рассуждал о природе, из которых один утверждал, что единое - это
дружба, другой - воздух, третий - беспредельное.
Если же ничто общее не может быть сущностью, как об этом сказано в
рассуждениях о сущности и о сущем, и если само сущее не может быть
сущностью в смысле единого помимо множества (ибо оно общее всему), а может
быть лишь тем, что сказывается о чем-то другом, то ясно, что и единое не
может быть сущностью: ведь сущее и единое в большей мере, нежели что бы то
ни было другое, сказываются как общее. Так что и роды не самобытности
(physeis) и сущности, существующие отдельно от других, и единое не может
быть родом по тем же самым причинам, по которым не могут быть родом ни
сущее, ни сущность.
Кроме того, во всех [областях бытия] дело [с единым] должно обстоять
одинаково: ведь о едином говорится в стольких же смыслах, что и о сущем;
поэтому, так как когда речь идет о качестве, единое есть что-то
определенное по качеству, и точно так же когда речь идет о количестве, то
очевидно, что и вообще следует выяснять, что такое единое, так же как
следует выяснять, что такое сущее, ибо недостаточно сказать, что именно в
этом [2] и состоит его природа. У цветов единое есть тот или иной цвет,
скажем белое, а все остальные цвета представляются происходящими из него и
из черного, причем черное есть лишение белого, как и тьма - лишение света;
так что если бы вещи были цветами, то они были бы некоторым числом, но
числом чего? Очевидно, цветов, и единое было бы некоторым определенным
единым, например белым цветом. Подобным же образом если бы вещи были
напевами, то и они были бы числом, но числом четвертей тона, однако число
не было бы их сущностью; и единое было бы чем-то, сущностью чего было бы не
единое, а четверть тона. И точно так же в речи сущее было бы числом ее
звуков и единое было бы гласным звуком. А если бы вещи были прямолинейными
фигурами, то они были бы числом фигур и единое было бы треугольником. И то
же самое можно сказать и о других родах [сущего].
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
приписывается и тому, что имеет хоть какой-либо вес, и тому, что имеет
чрезвычайно большой вес, а скорость - и тому, что совершает хоть какое-либо
движение, и тому, что движется чрезвычайно быстро: ведь есть некоторая
скорость и у того, что движется медленно, а тяжесть - у более легкого).
Так вот, во всех этих случаях мерой и началом служит нечто единое и
неделимое, ибо и при измерении линий мы как неделимой пользуемся линией
величиною в одну стопу: всюду в качестве меры ищут нечто единое и
неделимое, а таково простое или по качеству, или по количеству. А где
представляется невозможным что-то отнять или прибавить, там мера точна
(поэтому мера числа самая точная: ведь единица принимается как нечто во
всех отношениях неделимое); а во всех остальных случаях стараются брать эту
меру как образец: у стадия, у таланта и вообще у того, что покрупнее,
бывает менее заметно, когда что-то прибавляют к ним или отнимают от них,
чем у величины меньших размеров. Поэтому все делают мерой то, что как
первое по свидетельству чувственного восприятия не допускает [такого
прибавления или отнятия],- и для жидкого и сыпучего, и для имеющего тяжесть
или величину, и полагают, что знают количество, когда знают его с помощью
этой меры. Равным образом и движение измеряют простым и наиболее быстрым
движением, так как оно занимает наименьшее время; поэтому в учении о
небесных светилах за начало и меру берется такое единое (а именно: в основу
кладется равномерное и наиболее быстрое движение - движение неба, и по нему
судят обо всех остальных), в музыке-четверть тона (так как она наименьший
тон), а в речи-отдельный звук. И все это - единое не в том смысле, что оно
обще им всем, а в указанном выше смысле [4]
Мера, однако, не всегда бывает одна по числу; иногда мер больше, например:
имеется два вида четверти тона, различающиеся между собой не на слух, а
своими числовыми соотношениями [5] и звуков, которыми мы производим
измерение, несколько, а также диагональ квадрата и его сторона измеряются
двоякой мерой, равно как и все [несоизмеримые] величины. Таким образом,
единое есть мера всех вещей, потому что мы узнаем, из чего состоит
сущность, когда производим деление либо по количеству, либо по виду. И
единое неделимо потому, что первое в каждом [роде вещей] неделимо. Однако
не все единое неделимо в одинаковом смысле, например стопа и единица:
последняя такова во всех отношениях, а первую надо относить к тому, что
неделимо лишь для чувственного восприятия, как это было уже сказано: ведь,
собственно говоря, все непрерывное делимо.
Мера всегда однородна с измеряемым: для величин мера - величина и в
отдельности для длины - некоторая длина, для ширины - ширина, для звука -
звук, для тяжести - тяжесть, для единиц - единица (именно так это надо
принять, а не говорить, что мера чисел есть число; правда, это было бы
необходимо, если бы отношение [6] здесь было такое же, [как и в других
примерах]; но дело в том, что требование здесь неодинаковое, а такое, как
если бы кто требовал, чтобы мерою единиц были единицы, а не единица; число
[7] же есть некоторое множество единиц).
По той же самой причине мы называем также знание и чувственное восприятие
мерою вещей, а именно потому, что мы нечто познаем при посредстве их, хотя
они скорее измеряются [8], чем измеряют. Но с нами получается так, как
будто кто-то другой измеряет нас, и мы узнаем свой рост благодаря тому, что
столько-то раз прикладывают к нам меру длины - локоть. Прота-гор же
говорит: "Человек есть мера всех вещей", что равносильно тому, как если бы
он сказал: "человек знающий" или "воспринимающий чувствами" [есть мера всех
вещей], а они - потому, что обладают: один - чувственным восприятием,
другой - знанием, о которых мы [и так] говорим, что они меры предметов.
Таким образом, это изречение ничего не содержит, хотя кажется, что содержит
нечто особенное.
Итак, ясно, что единое в существе своем, если точно указывать значение
слова, есть прежде всего некоторая мера, главным образом для количества,
затем для качества. А мерой оно будет, если оно неделимо - в одном случае
по количеству, в другом - по качеству; поэтому единое неделимо или вообще,
или поскольку оно единое.
.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Что же касается сущности и природы единого, то необходимо выяснить, как
обстоит здесь дело, подобно тому как мы при рассмотрении затруднений [1]
разбирали, что такое единое и как его надо понимать, а именно:
есть ли само по себе единое некоторая сущность (как это утверждали сначала
пифагорейцы, а затем Платон) или скорее в его основе лежит некоторое
естество, и о едином надо высказаться более понятно и скорее наподобие тех,
кто рассуждал о природе, из которых один утверждал, что единое - это
дружба, другой - воздух, третий - беспредельное.
Если же ничто общее не может быть сущностью, как об этом сказано в
рассуждениях о сущности и о сущем, и если само сущее не может быть
сущностью в смысле единого помимо множества (ибо оно общее всему), а может
быть лишь тем, что сказывается о чем-то другом, то ясно, что и единое не
может быть сущностью: ведь сущее и единое в большей мере, нежели что бы то
ни было другое, сказываются как общее. Так что и роды не самобытности
(physeis) и сущности, существующие отдельно от других, и единое не может
быть родом по тем же самым причинам, по которым не могут быть родом ни
сущее, ни сущность.
Кроме того, во всех [областях бытия] дело [с единым] должно обстоять
одинаково: ведь о едином говорится в стольких же смыслах, что и о сущем;
поэтому, так как когда речь идет о качестве, единое есть что-то
определенное по качеству, и точно так же когда речь идет о количестве, то
очевидно, что и вообще следует выяснять, что такое единое, так же как
следует выяснять, что такое сущее, ибо недостаточно сказать, что именно в
этом [2] и состоит его природа. У цветов единое есть тот или иной цвет,
скажем белое, а все остальные цвета представляются происходящими из него и
из черного, причем черное есть лишение белого, как и тьма - лишение света;
так что если бы вещи были цветами, то они были бы некоторым числом, но
числом чего? Очевидно, цветов, и единое было бы некоторым определенным
единым, например белым цветом. Подобным же образом если бы вещи были
напевами, то и они были бы числом, но числом четвертей тона, однако число
не было бы их сущностью; и единое было бы чем-то, сущностью чего было бы не
единое, а четверть тона. И точно так же в речи сущее было бы числом ее
звуков и единое было бы гласным звуком. А если бы вещи были прямолинейными
фигурами, то они были бы числом фигур и единое было бы треугольником. И то
же самое можно сказать и о других родах [сущего].
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92