Карта скрипела, верхний край ее нависал над девушкой и медленно кренился под ветром, словно касаясь плывущих в небе облаков;
Шура увидела, что площадь пустынна, и подняла с земли камушек. Она закрыла глаза и бросила его, не целясь, в блеклую ленту, закрепленную на листах фанеры. И сразу открыла глаза. Камушек щелкнул где-то у Киева.
«Вот там мой Володька,— решила она и долго всматривалась в легкое пятнышко земли, приставшее к растрескавшейся краске.— Живой... Должен быть живым. Володька, милый, что ты сейчас делаешь? Ты не забывай меня, пожалуйста... Знаешь, как мне приходится тяжело? Очень... Я должна тебя встретить. Я еще никого не встречала, только .все провожаю... Конечно, потом, я думаю, наступит время встреч... - Люди будут возвращаться. И ты с ними, пожалуйста... А я тут как-нибудь выкручусь... За меня не беспокойся... Лишь бы ты остался живым...»
ПОДСОБНОЕ ХОЗЯЙСТВО
Никогда еще Шура не была так довольна своей жизнью. К работе она привыкла, даже поставили ученицей к хорошему штамповщику... Иван не отходил от нее ни на шаг. В цехе ее полюбили и старались помочь при каждом удобном случае. Шла осень сорок четвертого
года, и все уже знали, что войне скоро наступит конец. И только одно не давало Шуре покоя — писем от Володь-ки она не получала по-прежнему...
В сентябре нескольких рабочих из штамповочного цеха направили в заводское подсобное хозяйство Попали в их число и Шура с Иваном.
Заимка находилась далеко за городом, среди тайги. Доносились слухи об ограблении на дорогах людей, которые возвращались в город с менки, таща на тележках выторгованные в селах продукты.
На заимке стояло несколько бревенчатых домов, был скотный двор и гараж для старенькой полуторки. Наступало время копки картофеля и сбора капусты. Просо резали вручную, остро отточенными серпами.. Небольшие снопики укладывали на возы в громадные кучи, и могучие медлительные волы тянули их к току.
Работали с утра до вечера, без выходных. Иногда приходили из соседнего села подростки с гармошкой, и тогда возле скотного двора устраивали танцы, пока всех не разгонял директор подсобного хозяйства — демобилизованный по ранению усатый гвардейский офицер. Сначала он танцевал с какой-нибудь женщиной, потом останавливался посреди площадки, смотрел на часы и гаркал во все горло.
— Отбо-о-ой!
И подростки уходили в тайгу, и долго было слышно укладывающимся на соломенных матрацах людям, как удаляется гармошка.
А утром, еще туман не сошел с заимки, директор уже кричал своим хриплым голосом артиллериста:
— Подъе-е-ем!..
Начинали дымить печки, мычать быки и тупо, быстро, как наперегонки, стучать тяжелые палки в выдолбленных колодах, очищая просо от шелухи. Каша из пшена получалась разваристая, желтая и душистая... А еще терли молодой картофель на железных 'терках и пекли прямо на чугуне раскаленной печки ароматные драчены — коричневые мягкие оладьи, которые, остынув, становились твердыми, как подметки.
Затем по мокрой росе медленно шли на поле, и поднималось солнце, начинало нагревать воздух, рассеивался туман. Волы ступали тяжело, оставляя на дороге .круглые тарелки следов от копыт. Появлялись первые оводы...
А Шура в это время спала, и никто ее не будил, даже старались не шуметь около нее, говорили тише, не гремели чурбаками-стульями. Всю ночь она пасла волов на таежной поляне. Высокие, чуть ли не в ее рост, длинные, с могучими кривыми рогами и свисающими до земли волнистыми складками на шеях, они равнодушно смотрели на мир влажными темными глазами. Шура боялась их. Особенно одного — он был черным, с пропыленной шкурой и короткими сильными ногами. Вол с трудом терпел людей и часто, словно вспомнив что-то из своей прежней жизни, начинал вдруг бить копытами, толстым рогом царапая доски ограды. Кто-то в шутку, через все его туловище, вывел концом палки корявые буквы: «МАЛЫШ». С тех пор его так и звали..
Каждый вечер Шура пригоняла волов на поляну. Она осторожно стреноживала их веревочными путами и отпускала на волю.У Шуры было свое место для костра — под высоким сухим деревом. Она притаскивала из тайги валежник или попаленные стволы, складывала из них шатер и поджигала. Такой костер освещал всю поляну, горел жарко и без дыма, языки огня его иногда поднимались над вершинами лиственниц.
Часто к костру приходил Иран и другие рабочие. Они прихватывали с собой картошку и пекли ее в углях. Кое-кто осторожно пробирался на плантацию и возвращался назад с морковью или брюквой. Шура раньше никогда не видела таких клубней — толстая, тупоносая, морковь оттягивала ладони, как железная гиря. Ее закапывали в золу и ели потом, мягкую, пышущую жаром и удивительно сладкую, с тонкой обгорелой кожурой.
О чем только не говорили у пылающего костра. О прежнем, о будущем. Вспоминали завод. Выд.умывали Гитлеру казнь и решали, что его следует посадить в клетку и возить но земле... И о любви,'и о смерти...
Затем все уходили. Теперь Шура была одна в большом кругу света, за которым сопели невидимые волы и стоял мерный, угрюмый лес. Искры от костра поднимались вверх и не таяли, а оставались на небе звездами... Время Тянулось Долго. Становилось холодно. Она подбрасывала дров, ложилась на землю, натянув на ноги теплую стеганку. Приходил туман. Он обступал со всех сторон, оседая на траве росой...
Шура брала кнут, шла в темноту и подгоняла волоз ближе к поляне. И снова опускалась на землю, протягивая к жару костра озябшие руки...
Изредка под утро из тумана выплывал директор на лошади. Он здоровался и подходил ближе. Доставал из карманов галифе только что вырытую картошку и совал ее в угли.
— Не спишь?
— Нет...
— Ты волов стереги... Где волы?
— А вон... рядом.
Директор шел к ним, в темноте поглаживал их, шлепал ладонью по гулким животам и, возвращаясь, сокрушенно говорил:
— Нет, не барабаны, не барабаны...И чего они плохо жрут?
Он вытаскивал картошку и жадно ел ее, рассыпая по кителю белый мякиш.
— Ну как дела, старушка?•-- спрашивал он.— Иван все бегает сюда? А днем на ходу спит... Женились бы вы, что ли... Чего тянуть?
— У вас нос в саже,— фыркала Шура, и директор с сердитым видом лез за платком, тщательно вытирал лицо кончиками пальцев, как сапожник дратву, сучил в стрелку волоски усов. Он поднимался на ноги и грозил рукой:
— Я пошел, а ты тут смотри... За волами смотри!
И, по-разбойничьи гикнув, вскачь уносился в темноту.А Шура снова оставалась одна у догорающего костра. Прислушивалась к сопению волов. Куталась в стеганку. Небо бледнело и становился виден лес — черный, сплошной- стеной. А огонь сникал, стлался у земли, немощный и бледный...
В кармане у Шуры лежит круглая глиняная монета. Она всегда с ней, эта странная штука из того, полузабытого времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Шура увидела, что площадь пустынна, и подняла с земли камушек. Она закрыла глаза и бросила его, не целясь, в блеклую ленту, закрепленную на листах фанеры. И сразу открыла глаза. Камушек щелкнул где-то у Киева.
«Вот там мой Володька,— решила она и долго всматривалась в легкое пятнышко земли, приставшее к растрескавшейся краске.— Живой... Должен быть живым. Володька, милый, что ты сейчас делаешь? Ты не забывай меня, пожалуйста... Знаешь, как мне приходится тяжело? Очень... Я должна тебя встретить. Я еще никого не встречала, только .все провожаю... Конечно, потом, я думаю, наступит время встреч... - Люди будут возвращаться. И ты с ними, пожалуйста... А я тут как-нибудь выкручусь... За меня не беспокойся... Лишь бы ты остался живым...»
ПОДСОБНОЕ ХОЗЯЙСТВО
Никогда еще Шура не была так довольна своей жизнью. К работе она привыкла, даже поставили ученицей к хорошему штамповщику... Иван не отходил от нее ни на шаг. В цехе ее полюбили и старались помочь при каждом удобном случае. Шла осень сорок четвертого
года, и все уже знали, что войне скоро наступит конец. И только одно не давало Шуре покоя — писем от Володь-ки она не получала по-прежнему...
В сентябре нескольких рабочих из штамповочного цеха направили в заводское подсобное хозяйство Попали в их число и Шура с Иваном.
Заимка находилась далеко за городом, среди тайги. Доносились слухи об ограблении на дорогах людей, которые возвращались в город с менки, таща на тележках выторгованные в селах продукты.
На заимке стояло несколько бревенчатых домов, был скотный двор и гараж для старенькой полуторки. Наступало время копки картофеля и сбора капусты. Просо резали вручную, остро отточенными серпами.. Небольшие снопики укладывали на возы в громадные кучи, и могучие медлительные волы тянули их к току.
Работали с утра до вечера, без выходных. Иногда приходили из соседнего села подростки с гармошкой, и тогда возле скотного двора устраивали танцы, пока всех не разгонял директор подсобного хозяйства — демобилизованный по ранению усатый гвардейский офицер. Сначала он танцевал с какой-нибудь женщиной, потом останавливался посреди площадки, смотрел на часы и гаркал во все горло.
— Отбо-о-ой!
И подростки уходили в тайгу, и долго было слышно укладывающимся на соломенных матрацах людям, как удаляется гармошка.
А утром, еще туман не сошел с заимки, директор уже кричал своим хриплым голосом артиллериста:
— Подъе-е-ем!..
Начинали дымить печки, мычать быки и тупо, быстро, как наперегонки, стучать тяжелые палки в выдолбленных колодах, очищая просо от шелухи. Каша из пшена получалась разваристая, желтая и душистая... А еще терли молодой картофель на железных 'терках и пекли прямо на чугуне раскаленной печки ароматные драчены — коричневые мягкие оладьи, которые, остынув, становились твердыми, как подметки.
Затем по мокрой росе медленно шли на поле, и поднималось солнце, начинало нагревать воздух, рассеивался туман. Волы ступали тяжело, оставляя на дороге .круглые тарелки следов от копыт. Появлялись первые оводы...
А Шура в это время спала, и никто ее не будил, даже старались не шуметь около нее, говорили тише, не гремели чурбаками-стульями. Всю ночь она пасла волов на таежной поляне. Высокие, чуть ли не в ее рост, длинные, с могучими кривыми рогами и свисающими до земли волнистыми складками на шеях, они равнодушно смотрели на мир влажными темными глазами. Шура боялась их. Особенно одного — он был черным, с пропыленной шкурой и короткими сильными ногами. Вол с трудом терпел людей и часто, словно вспомнив что-то из своей прежней жизни, начинал вдруг бить копытами, толстым рогом царапая доски ограды. Кто-то в шутку, через все его туловище, вывел концом палки корявые буквы: «МАЛЫШ». С тех пор его так и звали..
Каждый вечер Шура пригоняла волов на поляну. Она осторожно стреноживала их веревочными путами и отпускала на волю.У Шуры было свое место для костра — под высоким сухим деревом. Она притаскивала из тайги валежник или попаленные стволы, складывала из них шатер и поджигала. Такой костер освещал всю поляну, горел жарко и без дыма, языки огня его иногда поднимались над вершинами лиственниц.
Часто к костру приходил Иран и другие рабочие. Они прихватывали с собой картошку и пекли ее в углях. Кое-кто осторожно пробирался на плантацию и возвращался назад с морковью или брюквой. Шура раньше никогда не видела таких клубней — толстая, тупоносая, морковь оттягивала ладони, как железная гиря. Ее закапывали в золу и ели потом, мягкую, пышущую жаром и удивительно сладкую, с тонкой обгорелой кожурой.
О чем только не говорили у пылающего костра. О прежнем, о будущем. Вспоминали завод. Выд.умывали Гитлеру казнь и решали, что его следует посадить в клетку и возить но земле... И о любви,'и о смерти...
Затем все уходили. Теперь Шура была одна в большом кругу света, за которым сопели невидимые волы и стоял мерный, угрюмый лес. Искры от костра поднимались вверх и не таяли, а оставались на небе звездами... Время Тянулось Долго. Становилось холодно. Она подбрасывала дров, ложилась на землю, натянув на ноги теплую стеганку. Приходил туман. Он обступал со всех сторон, оседая на траве росой...
Шура брала кнут, шла в темноту и подгоняла волоз ближе к поляне. И снова опускалась на землю, протягивая к жару костра озябшие руки...
Изредка под утро из тумана выплывал директор на лошади. Он здоровался и подходил ближе. Доставал из карманов галифе только что вырытую картошку и совал ее в угли.
— Не спишь?
— Нет...
— Ты волов стереги... Где волы?
— А вон... рядом.
Директор шел к ним, в темноте поглаживал их, шлепал ладонью по гулким животам и, возвращаясь, сокрушенно говорил:
— Нет, не барабаны, не барабаны...И чего они плохо жрут?
Он вытаскивал картошку и жадно ел ее, рассыпая по кителю белый мякиш.
— Ну как дела, старушка?•-- спрашивал он.— Иван все бегает сюда? А днем на ходу спит... Женились бы вы, что ли... Чего тянуть?
— У вас нос в саже,— фыркала Шура, и директор с сердитым видом лез за платком, тщательно вытирал лицо кончиками пальцев, как сапожник дратву, сучил в стрелку волоски усов. Он поднимался на ноги и грозил рукой:
— Я пошел, а ты тут смотри... За волами смотри!
И, по-разбойничьи гикнув, вскачь уносился в темноту.А Шура снова оставалась одна у догорающего костра. Прислушивалась к сопению волов. Куталась в стеганку. Небо бледнело и становился виден лес — черный, сплошной- стеной. А огонь сникал, стлался у земли, немощный и бледный...
В кармане у Шуры лежит круглая глиняная монета. Она всегда с ней, эта странная штука из того, полузабытого времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61