спекулянтов и еще бог знает какие записи, однако, весьма важного, таинственного и устрашающего значения. Даже Злой Карла подсаживался к ним и, сдвинув осторожно на краешек две жесткие опрокинутые фуражки, наваливался грудью на стол и молча ждал, когда они поедят...
Шура помнит тот хмельной; разгульный день, в который провожали Тоськиного мужа, громадного веселого помощника машиниста с красным, в черных угольных крапинках, лицом. Были там и те два пожилых милиционера, и Злой Карла с женой. Все здорово выпили, шумели, вразнобой орали-песни и чокались гранеными стаканчиками и кружками. Тоська сидела грустная, с заплаканными глазами, а помощник машиниста смеялся над ее слезами и грохотал басом, ударяя по столу:
— ...Я вам этого Гитлера на веревке приведу! Приволоку, как козу бодучую! Ей-богу, Тосенька! Я тебе его первой покажу... Чего ты ревешь?! Не в рейс еду, а на фронт, за орденами да медалями, черт побери. Выпьем?! «Гуде-е-ел, шуме-е-ел пожа-а-ар московски-и-ий!..»
Друзья Тоськиного мужа, машинисты да кочегары, в новых костюмах и при галстуках, грянули песню так, что стекла задрожали...
...Шура вышла на кухню, села у окна, стала смотреть во двор, где бегали мальчишки, играли в лапту, кричали. От выпитого вина кружилась голова. На плите, тарахтел крышкой медный чайник, и то поднималась, то опадала за стеной разноголосая, пересыпанная женским визгом песня.
Пошатываясь, вошел Петр, красный, распаренный, стуча по ведру, налил в кружку воду и выпил залпом, пустив по подбородку две торопливые струйки... Шагнул к окну и замер, лбом прислонившись к перекладине.
— А ты знаешь, Шура,— вдруг совершенно трезвым голосом глухо сказал он.— Я, наверно, сюда уже не вернусь... Убьют меня.
— Да вы что? — вскинулась испуганно Шура.— Петр, как вам так не стыдно?!
— Ладно,— остановил ее Петр.— Ты Таиске не говори... Видишь, какой я большой? — он повернулся к ней и неловко повел глыбами плеч.— Как мне такому уберечься...— И замолчал, начал внимательно рассматривать висящие на стенах полки с кастрюлями, часы-ходики, паровой утюг с прогоревшей ручкой, кипящий чайник, чугунные круги конфорок, словно хотел запомнить это навсегда или в самом деле только сейчас обратил внимание на все, вдруг удивившись непотревоженному спокойствию мира окружающих вещей.
— Да, дело серьезное,— точно думая вслух, медленно проговорил Петр.— Ни за какого дядю не спрячешься... Вот иногда честно сам себя спрашиваю: «Как, готов?» И ты знаешь, Шурок, ничего во мне даже не дрогнет. С головы до ног советский. Ни с какого боку меня не уязвишь. Вот только бы...
Он снова стал пьянеть, язык начал запинаться, в глазах заплясали тревожные отсветы, и он как бы уже был не здесь и говорил кому-то другому, а не съежившейся у подоконника Шуре:
— ...Не забыли бы только о наших старухах. Они, брат, знаешь, какие у нас? Дело же не в одной пайке хлеба... Десять лет пройдет... и двадцать... и станут они старыми ведьмами... Куда красота денется. А нас нет, кто их другими запомнит... Много будет старух... Уродливых... Противных... С трясущимися руками... Будут ходить по магазинам, по базарам, сидеть в скверах... Наши жены, понимаешь?! Чтоб их кто не обидел... А так все в порядке! Красный флот выходит в открытый океан! Нам уже семафорят!
Пошли...
Он обнял ее за шею и повел к дверям, в комнату, к призывным голосам товарищей...
Петр даже не доехал до линии фронта. Его воинский эшелон попал под бомбежку немецкой авиации. И, хотя в похоронках, полученных во многих железнодорожных до-
мах, одинаковым шрифтом, пишущей машинки писалось о «героической гибели в боях с немецко-фашистскими захватчиками», из писем выживших товарищей стало известно о случившейся.трагедии.
Это была скрытая переброска воинских сил. Эшелон, застигнутый в степи самолетами, с разбитым локомотивом, застыл на путях. Немецкие летчики должны были думать, что перед ними обыкновенный состав из товарных теплушек — ни один солдат не должен был показываться в дверях вагонов.
Как трудно Шуре представить визжащие бомбы, могучее тело Петра, вжавшегося в угол нар, с беспомощно распластайными по лицу большими ладонями. Как много он бы мог сделать — яростно матюкаясь, выпрыгнуть из теплушки и палить в небо из винтовки; разворотить плечом соскочившее с роликов дверное полотно, броситься в хлещущее пламя, вытащить из огня придавленного досками товарища... Но была команда не выходить цз вагонов. И, может быть, самым страшным, невыносимым и нужным было сейчас лежать неподвижно и слушать бомбовые удары. И он это сделал. И погиб, ни разу не выстрелив, даже не увидев самолеты, пикирующие на вагоны. Через некоторое время эшелон пошел дальше, отстукивая свой ритм по стыкам рельсов. А на одном из полустанков писарь двумя пальца-ми отпечатал тоненькую стопку извещений о смерти, написав о «... героической гибели в боях с немецко-фашистскими захватчиками...». И это была правда.
Тоську принесли домой замертво, с похоронкой, так скомканной в белом кулаке, что мужчины с трудом вытащили бумажку из согнутых одеревеневших пальцев...
Несколько суток она ничего не ела, не пила, дверь на стук не открывала, порой, среди ночи скулила, не по-человечески громко, с подвыванием, низким горловым голосом. В такие минуты Шура лежала у себя на кровати перепуганная, прижав ухо к стене, за которой плакала задыхающаяся от отчаяния Тоська. И, чувствуя свое бессилие помочь чем-либо, уже в который раз думала о Володьке,— увидит ли его когда? Восстанавливала в памяти голос, как он ходит, смотрит, говорит, дышит...
А через несколько дней Тоська вышла на кухню нечесаная, неумытая, в старом халате, держа в дрожащей руке дымящуюся мужнину папиросу. Шура натопила печь, нагрела воды и вылила ее в глубокое жестяное корыто. Она
нашла в комнате чистое белье, полотенце, положила вещи на табуретку.Тоська сидела у окна безучастная, равнодушно смотря на приготовления квартирантки. Шура молча раздела ее, вымыла, крепко растирая жесткой мочалкой, и, насухо вы-терев, одев, отвела в постель. И сама легла рядом, обняла за шею, прижалась. И. было в комнате тихо, пахло свежим бельем, мокрыми Тоськиными волосами, за окном роились звезды и погромыхивали далекие эшелоны.
И Тоська только Спросила:
— Какой сегодня день?
— Пятница...
— Четыре дня... как четыре года...
— Спи...
Спустя время, Шура помнит, домоуправ привел молодого лейтенанта на постой в квартиру Тоськи. Хозяйка уступила ему комнату, а сама перешла жить на кухню. Встречались они редко. Паренек день и ночь пропадал в своей части.
Однажды, в воскресенье он устроил стирку и стыдливо развесил в плохо отапливаемой комнате казенные подштанники и рубашки. Они висели там несколько дней, пока, не выдержав, Тоська не открыла дверь, не сгребла с веревок белье и, высушив его над плитой, погладила и.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Шура помнит тот хмельной; разгульный день, в который провожали Тоськиного мужа, громадного веселого помощника машиниста с красным, в черных угольных крапинках, лицом. Были там и те два пожилых милиционера, и Злой Карла с женой. Все здорово выпили, шумели, вразнобой орали-песни и чокались гранеными стаканчиками и кружками. Тоська сидела грустная, с заплаканными глазами, а помощник машиниста смеялся над ее слезами и грохотал басом, ударяя по столу:
— ...Я вам этого Гитлера на веревке приведу! Приволоку, как козу бодучую! Ей-богу, Тосенька! Я тебе его первой покажу... Чего ты ревешь?! Не в рейс еду, а на фронт, за орденами да медалями, черт побери. Выпьем?! «Гуде-е-ел, шуме-е-ел пожа-а-ар московски-и-ий!..»
Друзья Тоськиного мужа, машинисты да кочегары, в новых костюмах и при галстуках, грянули песню так, что стекла задрожали...
...Шура вышла на кухню, села у окна, стала смотреть во двор, где бегали мальчишки, играли в лапту, кричали. От выпитого вина кружилась голова. На плите, тарахтел крышкой медный чайник, и то поднималась, то опадала за стеной разноголосая, пересыпанная женским визгом песня.
Пошатываясь, вошел Петр, красный, распаренный, стуча по ведру, налил в кружку воду и выпил залпом, пустив по подбородку две торопливые струйки... Шагнул к окну и замер, лбом прислонившись к перекладине.
— А ты знаешь, Шура,— вдруг совершенно трезвым голосом глухо сказал он.— Я, наверно, сюда уже не вернусь... Убьют меня.
— Да вы что? — вскинулась испуганно Шура.— Петр, как вам так не стыдно?!
— Ладно,— остановил ее Петр.— Ты Таиске не говори... Видишь, какой я большой? — он повернулся к ней и неловко повел глыбами плеч.— Как мне такому уберечься...— И замолчал, начал внимательно рассматривать висящие на стенах полки с кастрюлями, часы-ходики, паровой утюг с прогоревшей ручкой, кипящий чайник, чугунные круги конфорок, словно хотел запомнить это навсегда или в самом деле только сейчас обратил внимание на все, вдруг удивившись непотревоженному спокойствию мира окружающих вещей.
— Да, дело серьезное,— точно думая вслух, медленно проговорил Петр.— Ни за какого дядю не спрячешься... Вот иногда честно сам себя спрашиваю: «Как, готов?» И ты знаешь, Шурок, ничего во мне даже не дрогнет. С головы до ног советский. Ни с какого боку меня не уязвишь. Вот только бы...
Он снова стал пьянеть, язык начал запинаться, в глазах заплясали тревожные отсветы, и он как бы уже был не здесь и говорил кому-то другому, а не съежившейся у подоконника Шуре:
— ...Не забыли бы только о наших старухах. Они, брат, знаешь, какие у нас? Дело же не в одной пайке хлеба... Десять лет пройдет... и двадцать... и станут они старыми ведьмами... Куда красота денется. А нас нет, кто их другими запомнит... Много будет старух... Уродливых... Противных... С трясущимися руками... Будут ходить по магазинам, по базарам, сидеть в скверах... Наши жены, понимаешь?! Чтоб их кто не обидел... А так все в порядке! Красный флот выходит в открытый океан! Нам уже семафорят!
Пошли...
Он обнял ее за шею и повел к дверям, в комнату, к призывным голосам товарищей...
Петр даже не доехал до линии фронта. Его воинский эшелон попал под бомбежку немецкой авиации. И, хотя в похоронках, полученных во многих железнодорожных до-
мах, одинаковым шрифтом, пишущей машинки писалось о «героической гибели в боях с немецко-фашистскими захватчиками», из писем выживших товарищей стало известно о случившейся.трагедии.
Это была скрытая переброска воинских сил. Эшелон, застигнутый в степи самолетами, с разбитым локомотивом, застыл на путях. Немецкие летчики должны были думать, что перед ними обыкновенный состав из товарных теплушек — ни один солдат не должен был показываться в дверях вагонов.
Как трудно Шуре представить визжащие бомбы, могучее тело Петра, вжавшегося в угол нар, с беспомощно распластайными по лицу большими ладонями. Как много он бы мог сделать — яростно матюкаясь, выпрыгнуть из теплушки и палить в небо из винтовки; разворотить плечом соскочившее с роликов дверное полотно, броситься в хлещущее пламя, вытащить из огня придавленного досками товарища... Но была команда не выходить цз вагонов. И, может быть, самым страшным, невыносимым и нужным было сейчас лежать неподвижно и слушать бомбовые удары. И он это сделал. И погиб, ни разу не выстрелив, даже не увидев самолеты, пикирующие на вагоны. Через некоторое время эшелон пошел дальше, отстукивая свой ритм по стыкам рельсов. А на одном из полустанков писарь двумя пальца-ми отпечатал тоненькую стопку извещений о смерти, написав о «... героической гибели в боях с немецко-фашистскими захватчиками...». И это была правда.
Тоську принесли домой замертво, с похоронкой, так скомканной в белом кулаке, что мужчины с трудом вытащили бумажку из согнутых одеревеневших пальцев...
Несколько суток она ничего не ела, не пила, дверь на стук не открывала, порой, среди ночи скулила, не по-человечески громко, с подвыванием, низким горловым голосом. В такие минуты Шура лежала у себя на кровати перепуганная, прижав ухо к стене, за которой плакала задыхающаяся от отчаяния Тоська. И, чувствуя свое бессилие помочь чем-либо, уже в который раз думала о Володьке,— увидит ли его когда? Восстанавливала в памяти голос, как он ходит, смотрит, говорит, дышит...
А через несколько дней Тоська вышла на кухню нечесаная, неумытая, в старом халате, держа в дрожащей руке дымящуюся мужнину папиросу. Шура натопила печь, нагрела воды и вылила ее в глубокое жестяное корыто. Она
нашла в комнате чистое белье, полотенце, положила вещи на табуретку.Тоська сидела у окна безучастная, равнодушно смотря на приготовления квартирантки. Шура молча раздела ее, вымыла, крепко растирая жесткой мочалкой, и, насухо вы-терев, одев, отвела в постель. И сама легла рядом, обняла за шею, прижалась. И. было в комнате тихо, пахло свежим бельем, мокрыми Тоськиными волосами, за окном роились звезды и погромыхивали далекие эшелоны.
И Тоська только Спросила:
— Какой сегодня день?
— Пятница...
— Четыре дня... как четыре года...
— Спи...
Спустя время, Шура помнит, домоуправ привел молодого лейтенанта на постой в квартиру Тоськи. Хозяйка уступила ему комнату, а сама перешла жить на кухню. Встречались они редко. Паренек день и ночь пропадал в своей части.
Однажды, в воскресенье он устроил стирку и стыдливо развесил в плохо отапливаемой комнате казенные подштанники и рубашки. Они висели там несколько дней, пока, не выдержав, Тоська не открыла дверь, не сгребла с веревок белье и, высушив его над плитой, погладила и.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61