Зажмурившись, Шура отшатнулась в сторону. Иван прильнул к вагону. Яковлев застыл на месте, с мешком за плечами, согнувшись и выбросив вперед руку, словно заслоняясь от удара.
— Тьху, едри тебя в нос! — вдруг выругался он и сбросил мешок на землю.— Это ж так можно и концы отдать с перепугу...
Шура открыла глаза. Она увидела платформу и на ней что-то громадное и черное. Два человека сидели на этой бесформенной груде, и в руках у них бились пылающие стрелы огней, которые освещали ржавое железо, скомканные гусеницы и вздыбленное дуло пушки. В руках у одного из рабочих пламя неожиданно уменьшилось, сделалось! почти фиолетовым и погасло.
— Чего это вы, ребята, на ночь глядя? — спросил Яковлев.— Дня вам не хватает?
— А вы кто такие? — недружелюбно спросил рабочий. Был он в короткой стеганке и ватных брюках, лоснящихся от масла. Ушанка натянута глубоко на лоб. Лицо небритое, с крупными потрескавшимися губами.
— С эшелона,— махнул рукой Яковлев.
— А-а-а, эвакуированные,— догадался рабочий.
С платформы спрыгнул второй, в заплатанном полушубке, в валенках с красными калошами. Насмешливо бросил, разглядывая всех троих.
— Выковырянные?! Что, по кокс собрались? Или уже с урожаем?
— Ладно, не трожь их,— хмуро перебил первый рабочий.— Кажется, это их в городе расселять будут...
— У меня уже двое, из-под Смоленска,— отмахнулся дядя в полушубке.— А вот такую коротышку я бы еще взял.— Он подмигнул Шуре и вскинул голову к платформе: — Ну что там?! Берет?
— Царапает,— донесся голос с вершины бесформенной груды.— Такой металл запросто не возьмешь!
Они замолчали. Один из рабочих достал кисет, и все, кроме Шуры, закурили, долго и тщательно скручивая цигарки из газетной бумаги. В воздухе пахло приторно-сладким. Ветер приносил порывами запах горелого железа.
Шура уткнулась носом в поднятый воротник. Иван кашлял, косясь на брезгливо сморщившегося Яковлева. Только рабочие стояли невозмутимо, сладко затягивались и выпускали тугие дымы табака и морозного воздуха.
Наконец один из них, в короткой стеганке, кивнул на платформу:
— Танки... Десять платформ горелого железа. Гонят на переплавку. Тут все перемешалось — где паши, где немцы, черта два определишь...
— Но этот-то наш,— вставил в полушубке.
— Этот наш,— согласился в ватнике.— Тридцатьчетверку ни с чем не спутаешь. Подожгли ее. Спалили дотла. Да, видать, р.ебятишки вылезть не успели, а может, и не хотели... Сейчас не угадаешь. Факт тот, что все люки задраены. Сгорели, как «Варяг» утонул, все в коробке остались... Когда грузили, то не обратили внимания, а дорога дальняя... Сегодня днем народ заметил что-то не то... Задержали эшелон, обследовали. Ну и решили газорезкой выплавить люки...
— Чего им дальше ехать,— усмехнулся в полушубке.— Хватит, поездили... Вот она, история... Нечеловеческой смертью заживо сгорели, а не сдались. И через всю Россию проехали в своем железном гробу на восьми колесах...
Рабочий в коротком ватнике бросил окурок, затоптал его валенком и в раздумье сказал.
— Похороним ребят, как полагается.. Кто знает, может, емляки. В жизни все бывает. Может, судьба их домой ривела...
— Бывали, такие случаи,— согласился Яковлев.— В океан бутылку с письмом бросают, и то она адресата находит. А тут целый танк с экипажем. Должны они были пе-ед смертью о доме подумать, о матери. За тысячу верст
родной человек умирает, а тебя здесь словно молотком по сердцу.
— У них, возможно, документов не найдешь,— проговорил тот, что в полушубке.— Все сгорело. Ничего не определишь. Может, кто и получит о них весточку, так и та будет: «Без вести пропавший»... А похороним мы их просто, как безымянных солдат-героев.
— Не бывает таких, «без вести пропавших»,— вдруг тихо сказал Иван, и все повернулись к нему.
— Бывает, парень,— ответил рабочий в короткой стеганке.— Еще сколько.
— Нет,— качнул головой Иван.— Есть только потерянные и забытые... Забытые. Но придет время, и все распутается. Вспомнят каждого.
— Это глупости,— перебил дядя в полушубке.— Ого-род иной раз копаешь, и лопатой кость вывернешь. Догадайся, чья — или собаки, или человека?! Разметало ветром, водой размыло по оврагам, только и осталась одна костяшка...
— Ничего,— произнес Иван.— По одной кости облик динозавра определили... тех, что жили тысячи лет назад. А тут человек. Вы не'знаете, не знаете еще, что будет после войны...
— Ну, уж ты-то знаешь,— хохотнул Яковлев,— гадалка.
— ...А после войны им памятник поставят .высотой в трехэтажный дом. Тысячи людей сюда приедут. Может, и город этот будет знаменит только тем, что в нем сгоревшие танкисты похоронены. И вы еще детям станете рассказывать, как ночью танк их распиливали...
— Может быть,— неуверенно сказал парень в коротком ватнике и, помолчав, добавил.— Шли бы вы к себе домой... Сейчас на работу опоздаешь на десять минут — под суд отдают, а с вашим мешком горя наберетесь...
— И то дело,— заговорил Яковлев и с трудом закинул мешок на спину.— Всего вам, ребята...
У своего вагона, когда в него влез Яковлев, Шура тронула Ивана за плечо. Он остановился и с недоумением посмотрел на девушку. Она прислонилась спиной к доскам и, разминая калошей снег, тихо сказала:
— Ты помнишь наш разговор о памяти. Я еще тебя убеждала, что счастье можно передать...
— Нет, Шура, человек рождается, и ничего не помнит, Он чист, как белая бумага, на ней ни одной буковки. И все начинает сам, заново...
— Я насчет того,—повернулась к нему Шура,—что чист, как белый лист бумаги, не верю. Не верю и все! Не может все куда-то исчезнуть. Оно станет другим! — это совсем иное дело. Ничего не исчезает. В доме тарелку разобьют, соберут по кусочкам, в газету завернут, выбросят в ведро, да еще на мусорку за сарай вынесут. А потом телега приедет и увезет все за город. А пройдет время и смотришь — девчонки во дворе стекляшками от тарелки в «классики» играют...
Они стояли у вагона. Между колес ветер свивал белые спирали летящего снега. Где-то кричали паровозы. Далеко в ночи расплывались станционные огни. На соседних путях застыли черные горбатые платформы. Было холодно. Шура запахнула пальто, длинное, ниже колен, подняла воротник. Ее совсем не видно.
— Ты сегодня какая-то странная,— проговорил Иван.— Все время об одном и том же...
— Потому,— ответила Шура,— что я об этом думаю... Кроме того, я одна, и не знаю, как жить буду дальше... вот и думаю.
— Ты не знаешь? — удивился он и, оттолкнувшись спиной от вагона, остановился перед ней. Куртка на нем расстегнута. Снежная крупа набилась в мех воротника и шапки. Он высокий и сутулый. От него пахнет неустоявшимся дымом табака. Под заснеженными бровями блеск тревожных глаз.
— Ты будешь со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Тьху, едри тебя в нос! — вдруг выругался он и сбросил мешок на землю.— Это ж так можно и концы отдать с перепугу...
Шура открыла глаза. Она увидела платформу и на ней что-то громадное и черное. Два человека сидели на этой бесформенной груде, и в руках у них бились пылающие стрелы огней, которые освещали ржавое железо, скомканные гусеницы и вздыбленное дуло пушки. В руках у одного из рабочих пламя неожиданно уменьшилось, сделалось! почти фиолетовым и погасло.
— Чего это вы, ребята, на ночь глядя? — спросил Яковлев.— Дня вам не хватает?
— А вы кто такие? — недружелюбно спросил рабочий. Был он в короткой стеганке и ватных брюках, лоснящихся от масла. Ушанка натянута глубоко на лоб. Лицо небритое, с крупными потрескавшимися губами.
— С эшелона,— махнул рукой Яковлев.
— А-а-а, эвакуированные,— догадался рабочий.
С платформы спрыгнул второй, в заплатанном полушубке, в валенках с красными калошами. Насмешливо бросил, разглядывая всех троих.
— Выковырянные?! Что, по кокс собрались? Или уже с урожаем?
— Ладно, не трожь их,— хмуро перебил первый рабочий.— Кажется, это их в городе расселять будут...
— У меня уже двое, из-под Смоленска,— отмахнулся дядя в полушубке.— А вот такую коротышку я бы еще взял.— Он подмигнул Шуре и вскинул голову к платформе: — Ну что там?! Берет?
— Царапает,— донесся голос с вершины бесформенной груды.— Такой металл запросто не возьмешь!
Они замолчали. Один из рабочих достал кисет, и все, кроме Шуры, закурили, долго и тщательно скручивая цигарки из газетной бумаги. В воздухе пахло приторно-сладким. Ветер приносил порывами запах горелого железа.
Шура уткнулась носом в поднятый воротник. Иван кашлял, косясь на брезгливо сморщившегося Яковлева. Только рабочие стояли невозмутимо, сладко затягивались и выпускали тугие дымы табака и морозного воздуха.
Наконец один из них, в короткой стеганке, кивнул на платформу:
— Танки... Десять платформ горелого железа. Гонят на переплавку. Тут все перемешалось — где паши, где немцы, черта два определишь...
— Но этот-то наш,— вставил в полушубке.
— Этот наш,— согласился в ватнике.— Тридцатьчетверку ни с чем не спутаешь. Подожгли ее. Спалили дотла. Да, видать, р.ебятишки вылезть не успели, а может, и не хотели... Сейчас не угадаешь. Факт тот, что все люки задраены. Сгорели, как «Варяг» утонул, все в коробке остались... Когда грузили, то не обратили внимания, а дорога дальняя... Сегодня днем народ заметил что-то не то... Задержали эшелон, обследовали. Ну и решили газорезкой выплавить люки...
— Чего им дальше ехать,— усмехнулся в полушубке.— Хватит, поездили... Вот она, история... Нечеловеческой смертью заживо сгорели, а не сдались. И через всю Россию проехали в своем железном гробу на восьми колесах...
Рабочий в коротком ватнике бросил окурок, затоптал его валенком и в раздумье сказал.
— Похороним ребят, как полагается.. Кто знает, может, емляки. В жизни все бывает. Может, судьба их домой ривела...
— Бывали, такие случаи,— согласился Яковлев.— В океан бутылку с письмом бросают, и то она адресата находит. А тут целый танк с экипажем. Должны они были пе-ед смертью о доме подумать, о матери. За тысячу верст
родной человек умирает, а тебя здесь словно молотком по сердцу.
— У них, возможно, документов не найдешь,— проговорил тот, что в полушубке.— Все сгорело. Ничего не определишь. Может, кто и получит о них весточку, так и та будет: «Без вести пропавший»... А похороним мы их просто, как безымянных солдат-героев.
— Не бывает таких, «без вести пропавших»,— вдруг тихо сказал Иван, и все повернулись к нему.
— Бывает, парень,— ответил рабочий в короткой стеганке.— Еще сколько.
— Нет,— качнул головой Иван.— Есть только потерянные и забытые... Забытые. Но придет время, и все распутается. Вспомнят каждого.
— Это глупости,— перебил дядя в полушубке.— Ого-род иной раз копаешь, и лопатой кость вывернешь. Догадайся, чья — или собаки, или человека?! Разметало ветром, водой размыло по оврагам, только и осталась одна костяшка...
— Ничего,— произнес Иван.— По одной кости облик динозавра определили... тех, что жили тысячи лет назад. А тут человек. Вы не'знаете, не знаете еще, что будет после войны...
— Ну, уж ты-то знаешь,— хохотнул Яковлев,— гадалка.
— ...А после войны им памятник поставят .высотой в трехэтажный дом. Тысячи людей сюда приедут. Может, и город этот будет знаменит только тем, что в нем сгоревшие танкисты похоронены. И вы еще детям станете рассказывать, как ночью танк их распиливали...
— Может быть,— неуверенно сказал парень в коротком ватнике и, помолчав, добавил.— Шли бы вы к себе домой... Сейчас на работу опоздаешь на десять минут — под суд отдают, а с вашим мешком горя наберетесь...
— И то дело,— заговорил Яковлев и с трудом закинул мешок на спину.— Всего вам, ребята...
У своего вагона, когда в него влез Яковлев, Шура тронула Ивана за плечо. Он остановился и с недоумением посмотрел на девушку. Она прислонилась спиной к доскам и, разминая калошей снег, тихо сказала:
— Ты помнишь наш разговор о памяти. Я еще тебя убеждала, что счастье можно передать...
— Нет, Шура, человек рождается, и ничего не помнит, Он чист, как белая бумага, на ней ни одной буковки. И все начинает сам, заново...
— Я насчет того,—повернулась к нему Шура,—что чист, как белый лист бумаги, не верю. Не верю и все! Не может все куда-то исчезнуть. Оно станет другим! — это совсем иное дело. Ничего не исчезает. В доме тарелку разобьют, соберут по кусочкам, в газету завернут, выбросят в ведро, да еще на мусорку за сарай вынесут. А потом телега приедет и увезет все за город. А пройдет время и смотришь — девчонки во дворе стекляшками от тарелки в «классики» играют...
Они стояли у вагона. Между колес ветер свивал белые спирали летящего снега. Где-то кричали паровозы. Далеко в ночи расплывались станционные огни. На соседних путях застыли черные горбатые платформы. Было холодно. Шура запахнула пальто, длинное, ниже колен, подняла воротник. Ее совсем не видно.
— Ты сегодня какая-то странная,— проговорил Иван.— Все время об одном и том же...
— Потому,— ответила Шура,— что я об этом думаю... Кроме того, я одна, и не знаю, как жить буду дальше... вот и думаю.
— Ты не знаешь? — удивился он и, оттолкнувшись спиной от вагона, остановился перед ней. Куртка на нем расстегнута. Снежная крупа набилась в мех воротника и шапки. Он высокий и сутулый. От него пахнет неустоявшимся дымом табака. Под заснеженными бровями блеск тревожных глаз.
— Ты будешь со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61