..
И Шура знает, что если она хоть что-то забудет, будущее без прошлого станет необъяснимым и поступки людей будут казаться уродливыми и непонятными.
Она тоже живет в этом доме. Ночами простыни обжигают кожу, она сбивает одеяло к спинке кровати и лежит голая, тяжело дыша, запрокинув голову, и, кажется ей, чьи-то ладони проводят по груди, гладят напрягшийся живот —
большие упрямые руки, которые она во сне нерешительно отталкивает в стороны и в то же время тянется к ним всем телом...
Просыпалась и лежала неподвижно, одна, в комнате, сложенной из толстых бревен, с дурацким розовым абажуром, а за стеной шептала Тоська и по-мальчишечьи смеялся лейтенант.
И Шура сама не понимала, почему ей так были ненавистны эта тишина и доносящиеся голоса. Она заставляла себя думать о Володьке, вспоминать его. И приходило чувство грусти о прошлом, тоска о встрече. Она начинала слышать в тишине, как потрескивают сухие бревна, где-то, может быть, у какой-то вдовы, звенит сверчок, и кто-то поднимается по деревянной лестнице, и его шаги звучат на все шесть подъездов... И кто знает, сколько сейчас людей прислушивалось к ним...
Кто прав? Красавица Надежда, пьющая и гуляющая; Тоська, через полгода после смерти мужа полюбившая лейтенанта; восемь бывших жен, которые по утрам, как мужики, строем, делают физзарядку перед репродуктором, все в мужском белье — широких рубашках и кальсонах, заправленных в подшитые резиной валенки?.. И где тот человек, знающий, что делать, куда идти, если в белом листе бумаги и лихой писарской росписи заключается бесповоротный приговор к одиночеству? Может быть, потом когда-нибудь люди смогут их рассудить и осудить, но вернее всего, к тому времени о них просто забудут. Их горести и отчаяние покажутся маленькими, крошечными с высоты бы-стробегущих лет, через которые, как сквозь сита, отсеиваются обычные человеческие радости и печали, но остаются отшлифованные годами глыбы воспоминаний о чрезвычайных событиях и выдающихся лицах. Время не беспристрастно, оно сохраняет большое и забывает малое, оставляя суровость факта. Следует помнить не только самого себя, а и Тоську, соседа по лестничной клетке... Их радости, их печали. И, может быть, тогда время перестанет быть похожим на бесконечные волны, у которых свои гребни и свои провалы... Провалы памяти и всплески воспоминаний. Будет время каждого — твое, мое, Тоськи. Оно потечет, как дождевые струи на оконном стекле. А потом уже будут ручьи... реки... море... И, наверно, волны... Но сначала дождевые капли на оконном стекле... Прекрасные, с радугой в глубине; мутные, грязные и тяжелые; с цветочной пылью всередине... Разные...
...Шура сидит в борозде, собирает в кучу просыпанные артофелины. Рядом Тоська, смотрит испуганно и понимаще.
— Ты прости меня, дуру, — тихо говорит она. — Совсем ни о чем не думаю... Прости, пожалуйста... Нашла, кога любовью хвалиться.
— Ладно, чего там, — вздыхает Шура. — У каждого поучается по-своему. И кто знает, как лучше?
— Ты не осуждай меня, — Тоська опускает глаза, теребит край платья.
— Ну, вот еще,—удивляется Шура. — Тебе, может быть, завидовать надо...
— И ты завидуешь? — растерянно спрашивает Тоська.
— Нет, — Шура первый раз улыбается и трясет головой. — Нет... Из того, что мы делаем сейчас, что-то вырастет завтра. Так ведь? Вот я сажаю кусочек картошки, глазок, а осенью родится ее много, целый мешок, может быть,
два.
— Ты права, — соглашается Тоська. — Ты ждешь, все еще надеешься, а я... — Она вскинула добрые заплаканные глаза и вдруг с убежденностью закончила: — Я не делаю никому подлых гадостей... И на счастье я тоже имею право... .
— Да, — говорит Шура. — Ты поможешь мне?
— Конечно. Женщины поднимаются и шагают по теплой земле к лопате и тазу с картошкой.
Трепещет жаворонок. Его не видно.
ДВОЕ
Проводили Федю. Он так и стоит в Шу-риных глазах — молодой, худенький, совсем не загоревший, в отглаженной гимнастерке и сияющих сапогах. А рядом Тоська, с вымученной улыбкой на подкрашенных* губах, с тонко выщипанными дрожащими бровями. Ей холодно, она кутается в платок, натягивая его на'плечи.
Лейтенант был весел, самоуверенно поглядывал по сторонам, скрипел подошвами сапог и все одергивал на спине точеный хвостик гимнастерки. А когда эшелон тронулся, Федя на ходу лихо вскочил-в вагон, обернувшись, вдруг закричал изменившимся, звонким, прощальным голосом:
— Тося-я-я!! Жди писем... Спасибо тебе за всс-е-е!.. Спасибо-о-о!!
— Да что это он? — растерялась Тоська. — Дурачок такой...
И, расталкивая провожающих, стала пробираться к выходу, по ее лицу было видно, что она с трудом сдерживается, чтобы не завыть на всю станцию от отчаяния и несчастья...
На работе все по-прежнему. Все те же разговоры о войне, похоронках, письмах... Да еще о том, как кормиться. Начиналось лето, люди отогородились, теперь надо было ожидать несколько долгих месяцев, когда отцветет картошка, появятся первые клубни, круглые и маленькие, с младенческой розовой кожей.
Город рос, на окраине дымили новые заводы. Не хватало пекарен, и очереди за хлебом выстраивались с десяти часов вечера.
Станция гудела день и ночь. Приходили и уходили эшелоны. Брались штурмом вагоны, и проводницы отбивались свернутыми флажками, крича сорванным голосом на людей, рвущихся к дверям переполненных пульманов.
В столовой один раз в день железнодорожникам выдавали тарелку супа из тухлой черемши и бросовой рыбешки. Один раз в день эту баланду ела и Шура, деля свои пайковые граммы на две части. Одну сжевывала утром, вторую — в обед.
На постой к Тоське поселили в освободившуюся комнату пожилого капитана в круглых очках, с чахоточной впалой грудью. В квартире запахло махоркой и яловыми сапогами. Везде валялись затрепанные книги с закладками', вырванными из газеты. Капитан читал каждую свободную минуту. Сварив на плите жидкий суп из ложки тушенки и горсти сухой картошки, он ставил перёд собой миску и книгу. Ел торопливо, проливая на клеенку и не сводя глаз с развернутых страниц. Тоську он называл Тосей Александровной и часто рассказывал ей и Шуре о своей семье, оставшейся в оккупированном Каменец-Подольске.
Федя слал письма, и Тоська, читая их, краснела, словно девчонка.Все ждали дождя. Знали, что после первого же ливня на огородах зелень попрет из земли, как сумасшедшая. И дождь назревал уже целую неделю. Банный воздух окуты-" вал городок. Казалось, что. все источало влажность и духоту. По небу ходили сизые тучи. Они слипались в громад-
ные комья, разваливались на части, плавились под лучами солнца, превращаясь в грязные разводы, потом снова сходились где-то на горизонте, и тогда оттуда начинал прикатываться гром, и ярко, мгновенно и остро взблескивали
молнии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
И Шура знает, что если она хоть что-то забудет, будущее без прошлого станет необъяснимым и поступки людей будут казаться уродливыми и непонятными.
Она тоже живет в этом доме. Ночами простыни обжигают кожу, она сбивает одеяло к спинке кровати и лежит голая, тяжело дыша, запрокинув голову, и, кажется ей, чьи-то ладони проводят по груди, гладят напрягшийся живот —
большие упрямые руки, которые она во сне нерешительно отталкивает в стороны и в то же время тянется к ним всем телом...
Просыпалась и лежала неподвижно, одна, в комнате, сложенной из толстых бревен, с дурацким розовым абажуром, а за стеной шептала Тоська и по-мальчишечьи смеялся лейтенант.
И Шура сама не понимала, почему ей так были ненавистны эта тишина и доносящиеся голоса. Она заставляла себя думать о Володьке, вспоминать его. И приходило чувство грусти о прошлом, тоска о встрече. Она начинала слышать в тишине, как потрескивают сухие бревна, где-то, может быть, у какой-то вдовы, звенит сверчок, и кто-то поднимается по деревянной лестнице, и его шаги звучат на все шесть подъездов... И кто знает, сколько сейчас людей прислушивалось к ним...
Кто прав? Красавица Надежда, пьющая и гуляющая; Тоська, через полгода после смерти мужа полюбившая лейтенанта; восемь бывших жен, которые по утрам, как мужики, строем, делают физзарядку перед репродуктором, все в мужском белье — широких рубашках и кальсонах, заправленных в подшитые резиной валенки?.. И где тот человек, знающий, что делать, куда идти, если в белом листе бумаги и лихой писарской росписи заключается бесповоротный приговор к одиночеству? Может быть, потом когда-нибудь люди смогут их рассудить и осудить, но вернее всего, к тому времени о них просто забудут. Их горести и отчаяние покажутся маленькими, крошечными с высоты бы-стробегущих лет, через которые, как сквозь сита, отсеиваются обычные человеческие радости и печали, но остаются отшлифованные годами глыбы воспоминаний о чрезвычайных событиях и выдающихся лицах. Время не беспристрастно, оно сохраняет большое и забывает малое, оставляя суровость факта. Следует помнить не только самого себя, а и Тоську, соседа по лестничной клетке... Их радости, их печали. И, может быть, тогда время перестанет быть похожим на бесконечные волны, у которых свои гребни и свои провалы... Провалы памяти и всплески воспоминаний. Будет время каждого — твое, мое, Тоськи. Оно потечет, как дождевые струи на оконном стекле. А потом уже будут ручьи... реки... море... И, наверно, волны... Но сначала дождевые капли на оконном стекле... Прекрасные, с радугой в глубине; мутные, грязные и тяжелые; с цветочной пылью всередине... Разные...
...Шура сидит в борозде, собирает в кучу просыпанные артофелины. Рядом Тоська, смотрит испуганно и понимаще.
— Ты прости меня, дуру, — тихо говорит она. — Совсем ни о чем не думаю... Прости, пожалуйста... Нашла, кога любовью хвалиться.
— Ладно, чего там, — вздыхает Шура. — У каждого поучается по-своему. И кто знает, как лучше?
— Ты не осуждай меня, — Тоська опускает глаза, теребит край платья.
— Ну, вот еще,—удивляется Шура. — Тебе, может быть, завидовать надо...
— И ты завидуешь? — растерянно спрашивает Тоська.
— Нет, — Шура первый раз улыбается и трясет головой. — Нет... Из того, что мы делаем сейчас, что-то вырастет завтра. Так ведь? Вот я сажаю кусочек картошки, глазок, а осенью родится ее много, целый мешок, может быть,
два.
— Ты права, — соглашается Тоська. — Ты ждешь, все еще надеешься, а я... — Она вскинула добрые заплаканные глаза и вдруг с убежденностью закончила: — Я не делаю никому подлых гадостей... И на счастье я тоже имею право... .
— Да, — говорит Шура. — Ты поможешь мне?
— Конечно. Женщины поднимаются и шагают по теплой земле к лопате и тазу с картошкой.
Трепещет жаворонок. Его не видно.
ДВОЕ
Проводили Федю. Он так и стоит в Шу-риных глазах — молодой, худенький, совсем не загоревший, в отглаженной гимнастерке и сияющих сапогах. А рядом Тоська, с вымученной улыбкой на подкрашенных* губах, с тонко выщипанными дрожащими бровями. Ей холодно, она кутается в платок, натягивая его на'плечи.
Лейтенант был весел, самоуверенно поглядывал по сторонам, скрипел подошвами сапог и все одергивал на спине точеный хвостик гимнастерки. А когда эшелон тронулся, Федя на ходу лихо вскочил-в вагон, обернувшись, вдруг закричал изменившимся, звонким, прощальным голосом:
— Тося-я-я!! Жди писем... Спасибо тебе за всс-е-е!.. Спасибо-о-о!!
— Да что это он? — растерялась Тоська. — Дурачок такой...
И, расталкивая провожающих, стала пробираться к выходу, по ее лицу было видно, что она с трудом сдерживается, чтобы не завыть на всю станцию от отчаяния и несчастья...
На работе все по-прежнему. Все те же разговоры о войне, похоронках, письмах... Да еще о том, как кормиться. Начиналось лето, люди отогородились, теперь надо было ожидать несколько долгих месяцев, когда отцветет картошка, появятся первые клубни, круглые и маленькие, с младенческой розовой кожей.
Город рос, на окраине дымили новые заводы. Не хватало пекарен, и очереди за хлебом выстраивались с десяти часов вечера.
Станция гудела день и ночь. Приходили и уходили эшелоны. Брались штурмом вагоны, и проводницы отбивались свернутыми флажками, крича сорванным голосом на людей, рвущихся к дверям переполненных пульманов.
В столовой один раз в день железнодорожникам выдавали тарелку супа из тухлой черемши и бросовой рыбешки. Один раз в день эту баланду ела и Шура, деля свои пайковые граммы на две части. Одну сжевывала утром, вторую — в обед.
На постой к Тоське поселили в освободившуюся комнату пожилого капитана в круглых очках, с чахоточной впалой грудью. В квартире запахло махоркой и яловыми сапогами. Везде валялись затрепанные книги с закладками', вырванными из газеты. Капитан читал каждую свободную минуту. Сварив на плите жидкий суп из ложки тушенки и горсти сухой картошки, он ставил перёд собой миску и книгу. Ел торопливо, проливая на клеенку и не сводя глаз с развернутых страниц. Тоську он называл Тосей Александровной и часто рассказывал ей и Шуре о своей семье, оставшейся в оккупированном Каменец-Подольске.
Федя слал письма, и Тоська, читая их, краснела, словно девчонка.Все ждали дождя. Знали, что после первого же ливня на огородах зелень попрет из земли, как сумасшедшая. И дождь назревал уже целую неделю. Банный воздух окуты-" вал городок. Казалось, что. все источало влажность и духоту. По небу ходили сизые тучи. Они слипались в громад-
ные комья, разваливались на части, плавились под лучами солнца, превращаясь в грязные разводы, потом снова сходились где-то на горизонте, и тогда оттуда начинал прикатываться гром, и ярко, мгновенно и остро взблескивали
молнии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61