.. Выдали настоящие винтовки!
Вот они стоят в пирамиде. Каждая в своем гнезде — длинный ряд тускло сверкающего металла и полированно-го дерева. Они брали их в руки. Трехгранные, тонкие, как спицы, штыки крепко сидели на узких горлышках стволов. Звонко щелкали прицельные рамки, а холодные тугие затворы маслянисто-мягко, со стуком, вгоняли, в каналы патронников желтые учебные патроны.
Винтовки стояли в пирамиде от одной стены до другой, словно частый высокий забор, отлитый фасонным рисунком. Его верх мерцал остроконечными жалами, а низ покоился на оббитых железом, изящно выгнутых прикладах.
Ворсин застал Володьку у пирамиды в пустой казарме, когда все ушли на ученье, и, вместо нагоняя, как всегда, насмешливо:
— Любуешься? Аппараты что надо...
— Образца 1891—30 года,—подхватил Володька.
— С такими еще наши отцы в атаку ходили,— Ворсин одной рукой вскинул винтовку и прицелился в окно, хищно прищурив левый глаз.
— Говорят, у всех немцев автоматы?
— Прицельный огонь дает только винтовка!
Ворсин мягко нажал на спусковой крючок, и в казарме раздался звенящий удар бойка.
— Вот так-то,—удовлетворенно проговорил сержант и бросил на Володьку испытующий взгляд:
— Ну как служба? Тяжело в учении — легко в бою. Володька промолчал, а Ворсин с неудовольствием вздохнул:
— Упрям ты больно. О себе больше думаешь. А ты подчинись весь одному—армии... Она сейчас самая справедливая на всем белом свете. Мать пишет?
Володька, не ответив, опустил голову. Ворсин неопределенно пожал плечами:
— У многих так... А то и хуже. Ну, ладно, шагай на плац.
САМОВОЛКА
Всю ночь в душной казарме горит под потолком тусклая лампочка. И стоит тяжелая тишина, наполненная храпом, стоном и бормотаньем усталых людей. Изредка кто-нибудь прошлепает в ботинках, надетых на голые ноги, к дверям. Потом вернется снова к нарам и залезет на них, сонно позевывая...
Володьке не спится. Он ворочается на соломенном матраце. Головой зарывается под подушку. Она с той стороны хранит прохладную свежесть чистого холста.
За фанерной перегородкой слышен шорох, стук утюга и шум сбрызгиваемой изо рта воды. Там, как и каждый вечер, возится сержант Ворсин, гладит гимнастерку, наводит стрелки на старенькие галифе.
Дневальный, поправляя на поясе длинный штык в продранных кожаных ножнах, идет через всю казарму и гремит кружкой'у бочки.
Медленно входит лейтенант. Шагает вдоль нар, что-то говорит дневальному и заглядывает за перегородку.
Володька слышит, как он говорит Ворсину:
— Продолжайте... я не помешаю...
Наступает тишина.
Лейтенант равнодушным голосом спрашивает:
— Ну, так как Коваленко, сержант?
— Ломать его надо, товарищ лейтенант,— отвечает Ворсин.
— Как ломать?— не понимает лейтенант.
— Дисциплиной,—утюг громко стучит о подставку.—
Повиновением командиру...
— Возможно... возможно...—- устало звучит голос лейтенанта.
—- Я с него не слезу,— угрожающе говорит Ворсин.
— Скоро на фронт,— задумчиво произносит лейтенант.
— Не бойтесь,— смеется Ворсин.— Я таких знаю... Доски пола заскрипели под сапогами лейтенанта. Он заходил из угла в угол. Потом остановился.
— Когда мне придется первым выскочить из окопа,— негромко сказал лейтенант,— вот только с одной этой хлопушкой в руках...— Он, видно, постучал по кобуре,—...я бы хотел, сержант, чтобы за мной бежали солдаты, а не тупые исполнители приказов!
— Так точно, товарищ лейтенант,— отчеканил Ворсин.— Солдаты!
— Ну, ладно, посмотрим,— вздохнул лейтенант и добавил уже другим голосом:—Удивляюсь вам, сержант. За день так намотаешься,— ноги не ходят, а вы еще с утюгом... Достойно уважения. Спокойной ночи...
Володька соскользнул с нар и в одних синих до колен трусах и в белой рубашке заступил дорогу лейтенанту.
— Рядовой Коваленко. Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?
Тот с недовольным видом оглядел Володьку.
— Обращайтесь.
— Товарищ лейтенант, когда нас будут отпускать в увольнение?
— А что?— спросил лейтенант.— Служить надоело? Под светом тусклой лампочки лицо у него было землисто-зеленым. Тонкие губы кривила презрительная усмешка.
— Никак нет,— смутился Володька.
— В чем же дело?!
Володька отвел глаза от лица лейтенанта, оглядел по-; лутемную казарму, увидел испуганного дневального и опустил голову.
— Да нет, я ничего...— пробормотал он упавшим голосом.— Просто так...
— Можете идти, рядовой Коваленко,— сурово сказал лейтенант,— и в следующий раз, обращаясь к старшему по званию, соблюдайте форму одежды!
Володька повернулся на голых пятках и неуклюже полез на нары. Он вытянулся на одеяле и затих. Замолкли шаги лейтенанта. Казарма погрузилась в сон. Люди храпели, стонали... За стеной по гравию дорожки бродил одинокий часовой.
...Рядом, думал Володька, тянется колючая ржавая проволока, выгородившая на земле громадный четырехугольник сожженного солнцем песка, глины и булыжника...
Здесь пролегли дощатые штурмовые мостки и стоят исколотые штыками чучела, набитые опилками... Завтра с утра загремит труба, раздастся топот сотен ног, громкие команды задвигают колоннами людей... И выцветше-зеленая, разлинованная на ряды, грохочущая толпа опять поглотит в себе подстриженного под нулевку долговязого парня в гимнастерке с пропотевшими подмышками...
Часовой за стеной монотонно шагал по хрустящему гравию... Володька не спал....Значит, как сказал лейтенант, скоро на фронт. Окопы, бомбежка... Может быть, убьют. А Шура останется одна. И что он может сделать для нее? Он обязан на ней жениться. Ведь она для него самый дорогой человек... И будет ей какая-то помощь — все-таки жена красноармейца. Но, может быть, он ее больше никогда не увидит. В увольнение не отпускают... Да что там?! Вдруг сегодня утром труба заиграет тревогу, выстроят поротно и поведут к железной дороге... Надо решаться. Уйти пока темно, взять Шурку и привести ее к дверям загса... Ну, опоздает к завтраку. Невелика беда, посадят на гауптвахту. Зато Шура... Если он добровольно пришел в военкомат и готов хоть сейчас в окопы... Неужели он не заслужил перед этим своего счастья?! Главное, пока не рассвело...
Володька протянул руку, нащупал гимнастерку и шаровары. Он надел их под одеялом, тихонько слез с нар и, захватив ботинки, на цыпочках пошел к двери.
Дневальный спал.Сидя в мокрых от росы кустах, Володька закрутил обмотки, застегнул ремень и осторожно направился к дыре в колючей проволоке.
Еще было темно, когда Володька вошел в город. Он долго шагал по безлюдным улицам. Где-то гудели паровозы. Там находилась станция. Она встретила его шумом. Громко бубнили репродукторы. В зале ожидания вповалку, на скамьях и на кафельном полу лежали люди. Ревели дети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Вот они стоят в пирамиде. Каждая в своем гнезде — длинный ряд тускло сверкающего металла и полированно-го дерева. Они брали их в руки. Трехгранные, тонкие, как спицы, штыки крепко сидели на узких горлышках стволов. Звонко щелкали прицельные рамки, а холодные тугие затворы маслянисто-мягко, со стуком, вгоняли, в каналы патронников желтые учебные патроны.
Винтовки стояли в пирамиде от одной стены до другой, словно частый высокий забор, отлитый фасонным рисунком. Его верх мерцал остроконечными жалами, а низ покоился на оббитых железом, изящно выгнутых прикладах.
Ворсин застал Володьку у пирамиды в пустой казарме, когда все ушли на ученье, и, вместо нагоняя, как всегда, насмешливо:
— Любуешься? Аппараты что надо...
— Образца 1891—30 года,—подхватил Володька.
— С такими еще наши отцы в атаку ходили,— Ворсин одной рукой вскинул винтовку и прицелился в окно, хищно прищурив левый глаз.
— Говорят, у всех немцев автоматы?
— Прицельный огонь дает только винтовка!
Ворсин мягко нажал на спусковой крючок, и в казарме раздался звенящий удар бойка.
— Вот так-то,—удовлетворенно проговорил сержант и бросил на Володьку испытующий взгляд:
— Ну как служба? Тяжело в учении — легко в бою. Володька промолчал, а Ворсин с неудовольствием вздохнул:
— Упрям ты больно. О себе больше думаешь. А ты подчинись весь одному—армии... Она сейчас самая справедливая на всем белом свете. Мать пишет?
Володька, не ответив, опустил голову. Ворсин неопределенно пожал плечами:
— У многих так... А то и хуже. Ну, ладно, шагай на плац.
САМОВОЛКА
Всю ночь в душной казарме горит под потолком тусклая лампочка. И стоит тяжелая тишина, наполненная храпом, стоном и бормотаньем усталых людей. Изредка кто-нибудь прошлепает в ботинках, надетых на голые ноги, к дверям. Потом вернется снова к нарам и залезет на них, сонно позевывая...
Володьке не спится. Он ворочается на соломенном матраце. Головой зарывается под подушку. Она с той стороны хранит прохладную свежесть чистого холста.
За фанерной перегородкой слышен шорох, стук утюга и шум сбрызгиваемой изо рта воды. Там, как и каждый вечер, возится сержант Ворсин, гладит гимнастерку, наводит стрелки на старенькие галифе.
Дневальный, поправляя на поясе длинный штык в продранных кожаных ножнах, идет через всю казарму и гремит кружкой'у бочки.
Медленно входит лейтенант. Шагает вдоль нар, что-то говорит дневальному и заглядывает за перегородку.
Володька слышит, как он говорит Ворсину:
— Продолжайте... я не помешаю...
Наступает тишина.
Лейтенант равнодушным голосом спрашивает:
— Ну, так как Коваленко, сержант?
— Ломать его надо, товарищ лейтенант,— отвечает Ворсин.
— Как ломать?— не понимает лейтенант.
— Дисциплиной,—утюг громко стучит о подставку.—
Повиновением командиру...
— Возможно... возможно...—- устало звучит голос лейтенанта.
—- Я с него не слезу,— угрожающе говорит Ворсин.
— Скоро на фронт,— задумчиво произносит лейтенант.
— Не бойтесь,— смеется Ворсин.— Я таких знаю... Доски пола заскрипели под сапогами лейтенанта. Он заходил из угла в угол. Потом остановился.
— Когда мне придется первым выскочить из окопа,— негромко сказал лейтенант,— вот только с одной этой хлопушкой в руках...— Он, видно, постучал по кобуре,—...я бы хотел, сержант, чтобы за мной бежали солдаты, а не тупые исполнители приказов!
— Так точно, товарищ лейтенант,— отчеканил Ворсин.— Солдаты!
— Ну, ладно, посмотрим,— вздохнул лейтенант и добавил уже другим голосом:—Удивляюсь вам, сержант. За день так намотаешься,— ноги не ходят, а вы еще с утюгом... Достойно уважения. Спокойной ночи...
Володька соскользнул с нар и в одних синих до колен трусах и в белой рубашке заступил дорогу лейтенанту.
— Рядовой Коваленко. Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?
Тот с недовольным видом оглядел Володьку.
— Обращайтесь.
— Товарищ лейтенант, когда нас будут отпускать в увольнение?
— А что?— спросил лейтенант.— Служить надоело? Под светом тусклой лампочки лицо у него было землисто-зеленым. Тонкие губы кривила презрительная усмешка.
— Никак нет,— смутился Володька.
— В чем же дело?!
Володька отвел глаза от лица лейтенанта, оглядел по-; лутемную казарму, увидел испуганного дневального и опустил голову.
— Да нет, я ничего...— пробормотал он упавшим голосом.— Просто так...
— Можете идти, рядовой Коваленко,— сурово сказал лейтенант,— и в следующий раз, обращаясь к старшему по званию, соблюдайте форму одежды!
Володька повернулся на голых пятках и неуклюже полез на нары. Он вытянулся на одеяле и затих. Замолкли шаги лейтенанта. Казарма погрузилась в сон. Люди храпели, стонали... За стеной по гравию дорожки бродил одинокий часовой.
...Рядом, думал Володька, тянется колючая ржавая проволока, выгородившая на земле громадный четырехугольник сожженного солнцем песка, глины и булыжника...
Здесь пролегли дощатые штурмовые мостки и стоят исколотые штыками чучела, набитые опилками... Завтра с утра загремит труба, раздастся топот сотен ног, громкие команды задвигают колоннами людей... И выцветше-зеленая, разлинованная на ряды, грохочущая толпа опять поглотит в себе подстриженного под нулевку долговязого парня в гимнастерке с пропотевшими подмышками...
Часовой за стеной монотонно шагал по хрустящему гравию... Володька не спал....Значит, как сказал лейтенант, скоро на фронт. Окопы, бомбежка... Может быть, убьют. А Шура останется одна. И что он может сделать для нее? Он обязан на ней жениться. Ведь она для него самый дорогой человек... И будет ей какая-то помощь — все-таки жена красноармейца. Но, может быть, он ее больше никогда не увидит. В увольнение не отпускают... Да что там?! Вдруг сегодня утром труба заиграет тревогу, выстроят поротно и поведут к железной дороге... Надо решаться. Уйти пока темно, взять Шурку и привести ее к дверям загса... Ну, опоздает к завтраку. Невелика беда, посадят на гауптвахту. Зато Шура... Если он добровольно пришел в военкомат и готов хоть сейчас в окопы... Неужели он не заслужил перед этим своего счастья?! Главное, пока не рассвело...
Володька протянул руку, нащупал гимнастерку и шаровары. Он надел их под одеялом, тихонько слез с нар и, захватив ботинки, на цыпочках пошел к двери.
Дневальный спал.Сидя в мокрых от росы кустах, Володька закрутил обмотки, застегнул ремень и осторожно направился к дыре в колючей проволоке.
Еще было темно, когда Володька вошел в город. Он долго шагал по безлюдным улицам. Где-то гудели паровозы. Там находилась станция. Она встретила его шумом. Громко бубнили репродукторы. В зале ожидания вповалку, на скамьях и на кафельном полу лежали люди. Ревели дети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61