— тихо перебила Шура.
— Ну-у, знаете,—растерянно протянул майор.— Это не оправдание.
— Тогда я вам все расскажу,— вспыхнула Шура.— Он прибежал, чтоб в загс... перед фронтом... А я ему говорю: мало ли что может случиться... Надо подождать, когда война закончится... А он мне...
— Расписались? — Нет.
— Зря,— вдруг улыбнулся майор.— Зря, конечно. Раз уж оказия случилась. Семь бед — один ответ.
— Вы так думаете? — подавленно спросила Шура. Она замолчала.
— В общем, десять суток ему сидеть, майор пристукнул пальцем но столу.—Желаю вам всего... До свидания.
- Десять суток? — вслух подумала Шура.— Это не так много... Спасибо.
Лейтенант снова повел Шуру по коридору. На крыльце передал девушку дневальному, и тот зашагал к проходной.
На углу Шура вдруг бросилась в сторону и подбежала к окну гауптвахты. Она стала на колени и закричала в темное помещение:
— Володя! Володечка-а!
Тот прильнул к решетке.
— Десять суток всего! Всего десять — и отпустят! — Шура радостно смеялась.— И начальство у тебя мировое! Я с самым главным говорила! Дядька ничего... Только вначале сердитый...
— Ты береги себя, Шура-а...
— Мне что?! Ты сам тут...
Дневальный оторвал ее от окна и чертыхаясь повел за руку к проходной.
Они вошли в город с развернутым знаменем. Зеленая бесконечная колонна выползла на улицы, и сверкающие штыки закачались над мостовой.
По двенадцати в-.ряд, с ротными командирами, шагающими впереди, полк маршировал к станции, на которой ещё с утра стоял длинный эшелон из пустых товарных вагонов.
Размеренно обрушивались на булыжники сотни ног. Плавно колыхались плечи. На вещевых мешках блестели надраенные котелки.
Запыленные, усталые, они шли по городу свободным ритмичным шагом, поротно, волна за волной.Люди, стояли на тротуарах вдоль всего движения колонны.
Нет, это не был точно выверенный отрепетированный церемониальный марш. Они шли молча и тяжело.Стоящие на тротуарах не спрашивали, куда идут эти пропыленные, глядящие друг другу в затылок люди. Они понимали, что дорога этих людей не заканчивается на гулкой станции у красных товарных вагонов, на путях, поросших травой и отцветшими одуванчиками... Их дорога только начиналась от прощального крика паровоза и последнего взмаха руки.
Еще недавно, они тянулись по этой же улице с мешками и чемоданами, толкаясь и ломая ряды, и потные сержанты
носились вдоль колонны, с трудом наводя подобие порядка. Волосы новобранцев были острижены, головы кружил хмель, и неумелая гармоника задыхалась от визга.
Теперь они шли тяжелыми рядами, выдерживая дистан-цию, и над их стальными шлемами качались тонкие штыки...
Думали ли бойцы о том, что это — начало ил.ц конец дороги, которую называют жизнью? Многим ли из них.через полгода, через год, через четыре, многим ли удастся вернуться сюда, на эти каменные булыжные пути, которые упираются в железнодорожную насыпь, в вымытые женщинами товарные вагоны?..
О чем они думают, когда видят первые вечерние огни. в окнах, слышат, как мать зовет ребенка, ловят на себе, взгляды стоящих на тротуарах?..
У вагонов их распустили.
Освободившись от винтовки и скатки, Володька стал искать Шуру. Они встретились сразу, точно сама, судьба оберегала эти жалкие минуты, выделенные для расставания. Бросились друг к другу и, обнявшись, замерли у вагона. Шура целовала его, не стесняясь. Здесь никто не стеснялся. На перроне стоял шум, гам, слышались слова' команды и ржание лошадей, но возле каждого был словно Круг молчания и одиночества, в котором находился только он сам и тот, с кем надо было прощаться. Сейчас за эту черту не проникали Ни орущие гудки паровозов, ни лязг буферов. Здесь были лишь заплаканные глаза, тепло домашних стен, смех покидаемых детей... Руки. отводили с женских лиц волосы, гладили щеки... Узкие плечи вздрагивали от рыданий...
— Ты будешь мне писать? — спрашивала Щура.
— Да... А ты мне?.
— Конечно. Каждый день!
— Ты не забудешь меня?
— Ни за что! Никогда!..
О чем люди говорят, прощаясь? Расстаются ли они на неделю или, может быть, на всю жизнь, но всегда они друг другу не успевают сказать самого главного.. И даже если бы им давали на это не несколько минут, а час, даже сутки, все равно для главного не хватило бы времени. Все прощания одинаковы тем, что время как бы останавливается и его приходится заполнять простым и обычным, а потом оно сразу делает.-скачок, и уже поздно, уже дернулись вагоны, он висит на подножке, а она бежит вдоль рельсов, машет руками и кричит что-то, не слышимое за стуком колес...
Может быть, вот это и есть самое главное,— когда тебе кричат, ты видишь тревожный излом ее рук и спотыкающийся бег?!
— Ты будешь писать? Не забыл адрес?
— Да что ты? Помню наизусть!.. Только и ты...
— Каждый день...
— По ваго-о-о-онам!!
Вот она — та минута, которую все ждали и боялись.
— По ваго-о-о-она-а-ам!!
Дернулись теплушки. Затрещали доски, положенные поперек распахнутых дверей. Закачался перрон, не видимый за вскинутыми руками, трепещущими платками жен-шин и белыми лицами. В одно бесконечное «о-о-о!» слились все звуки.
Длинный худой майор стоял в проеме вагона рядом с двумя бойцами, у плеч которых высилось молчаливое знамя с никелированной звездой. Здание вокзала, путевые стрелки и будки медленно отодвигались в сторону, назад, растушевываясь в темноте. В какой-то теплушке уже пели, в другой стучали копытами и тревожно ржали полковые кони.
Черный, перетянутый жаркими медными обручами локомотив прогрохотал мимо высокого светофора с напряженным зеленым глазом,..
ГОРОД
«Скиф» погиб на глазах у Шуры..Она вместе с коком была на причале, когда налетели немецкие самолеты. Они бомбили завод и суда. Лихтеры— громоздкие черные пустые баржи — тонули, опрокидываясь на борта. Они зачерпывали воду и уходили в волны, выпуская на поверхность большие пузыри воздуха; мелькали раздробленные доски, балки и куски руды. Нефтевоз взорвался от прямого попадания и развалился пополам. Масляниста» жидкость разлилась по бухте. Она горела, и волны колыхали гигантский ковер огня. Черный дым стал подниматься к нёбу. Маленький буксир кружил по бухте, бил из зенитных пулеметов, то и дело скрываясь в водяных столбах разрывов. Его бугшприт резал пылающие волны, и позади судна оставалась извилистая дорога чистого моря. Затем она медленно затекала огнем, и пожар закрывал бухту черной, шатающейся на ветру стеной.
Полузатонувший, с развороченной рубкой, «Скиф» вошел в зарево и пропал в нем навсегда. Только включенная сирена, его еще долго блуждала в дыму, торжественно-длинными гудками отмечая свой путь к той, последней волне, на гребне которой он столкнется с авиабомбой и, расколотый на части, скроется в море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Ну-у, знаете,—растерянно протянул майор.— Это не оправдание.
— Тогда я вам все расскажу,— вспыхнула Шура.— Он прибежал, чтоб в загс... перед фронтом... А я ему говорю: мало ли что может случиться... Надо подождать, когда война закончится... А он мне...
— Расписались? — Нет.
— Зря,— вдруг улыбнулся майор.— Зря, конечно. Раз уж оказия случилась. Семь бед — один ответ.
— Вы так думаете? — подавленно спросила Шура. Она замолчала.
— В общем, десять суток ему сидеть, майор пристукнул пальцем но столу.—Желаю вам всего... До свидания.
- Десять суток? — вслух подумала Шура.— Это не так много... Спасибо.
Лейтенант снова повел Шуру по коридору. На крыльце передал девушку дневальному, и тот зашагал к проходной.
На углу Шура вдруг бросилась в сторону и подбежала к окну гауптвахты. Она стала на колени и закричала в темное помещение:
— Володя! Володечка-а!
Тот прильнул к решетке.
— Десять суток всего! Всего десять — и отпустят! — Шура радостно смеялась.— И начальство у тебя мировое! Я с самым главным говорила! Дядька ничего... Только вначале сердитый...
— Ты береги себя, Шура-а...
— Мне что?! Ты сам тут...
Дневальный оторвал ее от окна и чертыхаясь повел за руку к проходной.
Они вошли в город с развернутым знаменем. Зеленая бесконечная колонна выползла на улицы, и сверкающие штыки закачались над мостовой.
По двенадцати в-.ряд, с ротными командирами, шагающими впереди, полк маршировал к станции, на которой ещё с утра стоял длинный эшелон из пустых товарных вагонов.
Размеренно обрушивались на булыжники сотни ног. Плавно колыхались плечи. На вещевых мешках блестели надраенные котелки.
Запыленные, усталые, они шли по городу свободным ритмичным шагом, поротно, волна за волной.Люди, стояли на тротуарах вдоль всего движения колонны.
Нет, это не был точно выверенный отрепетированный церемониальный марш. Они шли молча и тяжело.Стоящие на тротуарах не спрашивали, куда идут эти пропыленные, глядящие друг другу в затылок люди. Они понимали, что дорога этих людей не заканчивается на гулкой станции у красных товарных вагонов, на путях, поросших травой и отцветшими одуванчиками... Их дорога только начиналась от прощального крика паровоза и последнего взмаха руки.
Еще недавно, они тянулись по этой же улице с мешками и чемоданами, толкаясь и ломая ряды, и потные сержанты
носились вдоль колонны, с трудом наводя подобие порядка. Волосы новобранцев были острижены, головы кружил хмель, и неумелая гармоника задыхалась от визга.
Теперь они шли тяжелыми рядами, выдерживая дистан-цию, и над их стальными шлемами качались тонкие штыки...
Думали ли бойцы о том, что это — начало ил.ц конец дороги, которую называют жизнью? Многим ли из них.через полгода, через год, через четыре, многим ли удастся вернуться сюда, на эти каменные булыжные пути, которые упираются в железнодорожную насыпь, в вымытые женщинами товарные вагоны?..
О чем они думают, когда видят первые вечерние огни. в окнах, слышат, как мать зовет ребенка, ловят на себе, взгляды стоящих на тротуарах?..
У вагонов их распустили.
Освободившись от винтовки и скатки, Володька стал искать Шуру. Они встретились сразу, точно сама, судьба оберегала эти жалкие минуты, выделенные для расставания. Бросились друг к другу и, обнявшись, замерли у вагона. Шура целовала его, не стесняясь. Здесь никто не стеснялся. На перроне стоял шум, гам, слышались слова' команды и ржание лошадей, но возле каждого был словно Круг молчания и одиночества, в котором находился только он сам и тот, с кем надо было прощаться. Сейчас за эту черту не проникали Ни орущие гудки паровозов, ни лязг буферов. Здесь были лишь заплаканные глаза, тепло домашних стен, смех покидаемых детей... Руки. отводили с женских лиц волосы, гладили щеки... Узкие плечи вздрагивали от рыданий...
— Ты будешь мне писать? — спрашивала Щура.
— Да... А ты мне?.
— Конечно. Каждый день!
— Ты не забудешь меня?
— Ни за что! Никогда!..
О чем люди говорят, прощаясь? Расстаются ли они на неделю или, может быть, на всю жизнь, но всегда они друг другу не успевают сказать самого главного.. И даже если бы им давали на это не несколько минут, а час, даже сутки, все равно для главного не хватило бы времени. Все прощания одинаковы тем, что время как бы останавливается и его приходится заполнять простым и обычным, а потом оно сразу делает.-скачок, и уже поздно, уже дернулись вагоны, он висит на подножке, а она бежит вдоль рельсов, машет руками и кричит что-то, не слышимое за стуком колес...
Может быть, вот это и есть самое главное,— когда тебе кричат, ты видишь тревожный излом ее рук и спотыкающийся бег?!
— Ты будешь писать? Не забыл адрес?
— Да что ты? Помню наизусть!.. Только и ты...
— Каждый день...
— По ваго-о-о-онам!!
Вот она — та минута, которую все ждали и боялись.
— По ваго-о-о-она-а-ам!!
Дернулись теплушки. Затрещали доски, положенные поперек распахнутых дверей. Закачался перрон, не видимый за вскинутыми руками, трепещущими платками жен-шин и белыми лицами. В одно бесконечное «о-о-о!» слились все звуки.
Длинный худой майор стоял в проеме вагона рядом с двумя бойцами, у плеч которых высилось молчаливое знамя с никелированной звездой. Здание вокзала, путевые стрелки и будки медленно отодвигались в сторону, назад, растушевываясь в темноте. В какой-то теплушке уже пели, в другой стучали копытами и тревожно ржали полковые кони.
Черный, перетянутый жаркими медными обручами локомотив прогрохотал мимо высокого светофора с напряженным зеленым глазом,..
ГОРОД
«Скиф» погиб на глазах у Шуры..Она вместе с коком была на причале, когда налетели немецкие самолеты. Они бомбили завод и суда. Лихтеры— громоздкие черные пустые баржи — тонули, опрокидываясь на борта. Они зачерпывали воду и уходили в волны, выпуская на поверхность большие пузыри воздуха; мелькали раздробленные доски, балки и куски руды. Нефтевоз взорвался от прямого попадания и развалился пополам. Масляниста» жидкость разлилась по бухте. Она горела, и волны колыхали гигантский ковер огня. Черный дым стал подниматься к нёбу. Маленький буксир кружил по бухте, бил из зенитных пулеметов, то и дело скрываясь в водяных столбах разрывов. Его бугшприт резал пылающие волны, и позади судна оставалась извилистая дорога чистого моря. Затем она медленно затекала огнем, и пожар закрывал бухту черной, шатающейся на ветру стеной.
Полузатонувший, с развороченной рубкой, «Скиф» вошел в зарево и пропал в нем навсегда. Только включенная сирена, его еще долго блуждала в дыму, торжественно-длинными гудками отмечая свой путь к той, последней волне, на гребне которой он столкнется с авиабомбой и, расколотый на части, скроется в море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61