Женщины говорили тихо, предполагая, что все спят.
- ...Не вернется он, мама, не вернется,— шептала Таисия Петровна.
— А ты почем знаешь?! — сердито перебивала старуха.
— Сердцем чувствую;.
— Глупости! Грамотная, а такие вещи говоришь?! Ты же учила, что такое сердце. Два желудочка, два предсердия. Я ж помню, еще Ванятка бубнил...
— Ой, мама, не надо... Зачем вы так? И, сами знаете, писем нет, похоронка пришла...
— Ну, ежели ты от одной бумажки смирилась — старухин голос наливался злостью,— то грош цена твоей Любови. Да ты никому не верь! Ничему! Ни похоронкам, ни друзьям. Пока сама не удостоверишься. Через пять, через десять лет найди то место. Разгреби траву, на землю ляжь... Вот тут-то уж твое сердце подскажет — он ли там, чи кто другой. А до этого не вой! Не порть людям настроение. У каждого свое... Если уж складываться вместе — то уж лучше радостью, а с горем пока подождем. Разные люди бывают. Иной и на чужом горе надорваться может...
Жители вагона не спали. Лежали, притаившись, слушая в темноте голоса. Еще месяц назад, наверно, эти люди не знали друг друга, а теперь над всеми ими была одна жестяная крыша, общие доски нар, и от хода товарняка дрожали отгородившие их тряпичные стены, зыбкие, словно их надежды на будущее... На возвращение домой... Что выживут дети... Вернутся пропавшие без вести...
Женщины говорили. Синел снег. И стучали колеса. А в их бесконечных трех тактах можно было прочитать все, что кому хотелось,— и возвращение, и счастье на чужбине... увеличение пайка, примирение с женой, работа высохшим от безделья рукам...
Менялись паровозы. На остановках люди в замасленных полушубках чертили мелом на стенках теплушек адреса, Скрипели под колесами переходы стрелок. Мелькали
Станционные вывески, укрытые попонами заиндевелые лошади. У полосатых шлагбаумов стояли мужики в тяжелых, до подошв валенок, тулупах и в больших шапках. Через шею у них на тесьме болтались рукавицы, сшитые из собачьего меха — лохматые, полуметрового, размера... Спокойный, заснеженный мир. Избы, сложенные из толстых бревен и окруженные высокими заборами... И среди всего этого — восемнадцать грохочущих деревянных коробов, наполненных двухнедельной давности воспоминаниями о падающих стенах, пылающих домах, о криках оставшихся на перронах... Сквозь каменное спокойствие взгорбков тайги, сквозь серую тишину одноэтажных городков, затерявшихся в лесах, гремя стальными сцепками и стуча буферами, катились вагоны, пропахшие дымом, забитые тряпьем, раздавленными в сутолоке отступления чемоданами, с плачущими детьми, с женщинами, получившими похоронки... На открытых платформах, зализанные желтым маслом., покачивались громадные станины. Накрытые жестким брезентом, строгальные станки тяжестью металла налегали на пружинящие рессоры колес...
— Живут еще люди,— говорил на остановке Яковлев и втаскивал мешок.— Па базаре чего только нет... Сало— в ладонь, ей-богу! Кто давал деньги на молоко? А ну, разбирай!
И он вываливал из мешка на стол застывшие круги молока. Вначале всем было странно, но потом привыкли к тому, что молоко здесь продавали замороженным. Оно белое, как известка, сверху маленьким желтым вулканчи-ком поднимаются всплывшие сливки, и воткнута неостру-ганная палочка. Можешь взять за нее молоко в руки и рассматривать его со всех сторон, как тебе нравится.
Поели и пельменей. Стоили они страшно дорого, и купили их у рябого мужичка не за деньги, а выменяли на вещи. Отдали почти новый пиджак, шерстяную юбку и паровой старинный утюг. Зато пельменей принесли столько, что каждому хватило по одиннадцати штук. Мужичок недаром хвалил пельмени. Были они с перцем, с салом и, промороженные насквозь, звенели, как ледышки.
Мужичок примерял длинный ему пиджак, заворачивал рукава, оглядывался через плечо, стараясь заглянуть на спину — не морщинит ли? А рядом с ним стояла его жена
и держала шубу.
— Хорошая вещь, хорошая,— согласился мужичок, и глазки его забегали по лицам, словно ища сочувствия своим словам,— Довоенная вещь, она себе цену знала...
И юбка тебе будет хорошая,— кивнул он жене.— Ить время какое пришло странное. Вроде как назад все возвращается, В тридцатом все позабирали, а теперь, глядишь, назад плывет. Этак мы с тобой, старая, опять куркулями станем, ей-богу, станем,— он хохотнул, повертелся перед базарным людом в несуразно широком и длинном пиджаке, и кое-кто возле него заухмылялся, посмотрел на приезжих весело-насмешливым взглядом.
Яковлев, подпрыгивая от холода в своем куцем пальтишке, беззлобно отшутился:
— Да бери, бери, парень, нам не жалко. Война окончится—во все заграничное оденемся... А тебя не тронем. Надо же кому-то и старье снашивать...
— Так смотря ж как она окончится,— прищурился, мужичок.
— Правильно закончится! — звонко выкрикнул Иван. Всё обернулись к нему, и он, смутившись, спрятался за спину кузнеца Синченко.
Когда шли к эшелону, все молчали, один только Яковлев крутил головой и, не то с восторгом, не то с возмущением бормотал:
— Ну, жлобы кулацкие, ну, жлобы... Живут здесь — бога за пазухой греют...
— Ладно, кончай,—перебил сердито' Синченко,— Аппетит испортишь... Дрова бы лучше собирал.
Они разбрелись по рельсам, подбирая со шпал обломки досок, куски угля и мазутные тряпки.
А пельмени были отменные. Поев их, Яковлев хлопнул Ивана по спине и сказал:
— Хороша страна Сибирь. Будешь возражать?
— Где уж тут мне возражать,—вдруг складно произнес Иван.— Я могу лишь пожелать: слишком много едоков, не остаться б без портков!
— Что?! — протянул удивленным голосом , Яковлев.— Да ты, братец, стихами говоришь? Может быть, ты стихи пишешь? Люди добрые, глядите, поэт у нас обнаружился! Пушкин, едри его в нос!
Иван сидел красный, не смотрел на людей. Старуха Фирсова постучала ложкой по краю нар и сердито прикрикнула:
— А ну, тихо, цыганщина! Никто и тебе не воспрещает говорить красиво... Цыц! А ты, дуралей,— обернулась она к Ивану,—не красней, как девка, а то могут подумать, что глупостями занимаешься! Кабы он за это деньги полу-
чал, то срамно, а так, за ради удовольствия... людям веселее!
Иван оттолкнул табуретку, ничего не сказал и полез на нары. Шура насмешливо фыркнула,он на мгновение обернулся, и она увидела его метнувшийся к ней испуганный взгляд. Она замолчала. Затем поднялась и подошла к приоткрытой двери. Дохнуло холодом. Снежинки застучали о голые ноги. Паровозный дым смешивался с темнотой, и ночь была рваной, с одинокими гаснущими искрами, словно эшелон несся среди облаков. Шура чувствовала, что на нее смотрят с верхних нар. Теперь она ловила на себе этот взгляд каждую минуту, что бы ни делала. Варила ли суп, помешивая в консервной банке алюминиевой ложкой, штопала ли платье, раздевалась в своем углу — стоило ей поднять голову, и она встречала убегающие в сторону глаза Ивана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
- ...Не вернется он, мама, не вернется,— шептала Таисия Петровна.
— А ты почем знаешь?! — сердито перебивала старуха.
— Сердцем чувствую;.
— Глупости! Грамотная, а такие вещи говоришь?! Ты же учила, что такое сердце. Два желудочка, два предсердия. Я ж помню, еще Ванятка бубнил...
— Ой, мама, не надо... Зачем вы так? И, сами знаете, писем нет, похоронка пришла...
— Ну, ежели ты от одной бумажки смирилась — старухин голос наливался злостью,— то грош цена твоей Любови. Да ты никому не верь! Ничему! Ни похоронкам, ни друзьям. Пока сама не удостоверишься. Через пять, через десять лет найди то место. Разгреби траву, на землю ляжь... Вот тут-то уж твое сердце подскажет — он ли там, чи кто другой. А до этого не вой! Не порть людям настроение. У каждого свое... Если уж складываться вместе — то уж лучше радостью, а с горем пока подождем. Разные люди бывают. Иной и на чужом горе надорваться может...
Жители вагона не спали. Лежали, притаившись, слушая в темноте голоса. Еще месяц назад, наверно, эти люди не знали друг друга, а теперь над всеми ими была одна жестяная крыша, общие доски нар, и от хода товарняка дрожали отгородившие их тряпичные стены, зыбкие, словно их надежды на будущее... На возвращение домой... Что выживут дети... Вернутся пропавшие без вести...
Женщины говорили. Синел снег. И стучали колеса. А в их бесконечных трех тактах можно было прочитать все, что кому хотелось,— и возвращение, и счастье на чужбине... увеличение пайка, примирение с женой, работа высохшим от безделья рукам...
Менялись паровозы. На остановках люди в замасленных полушубках чертили мелом на стенках теплушек адреса, Скрипели под колесами переходы стрелок. Мелькали
Станционные вывески, укрытые попонами заиндевелые лошади. У полосатых шлагбаумов стояли мужики в тяжелых, до подошв валенок, тулупах и в больших шапках. Через шею у них на тесьме болтались рукавицы, сшитые из собачьего меха — лохматые, полуметрового, размера... Спокойный, заснеженный мир. Избы, сложенные из толстых бревен и окруженные высокими заборами... И среди всего этого — восемнадцать грохочущих деревянных коробов, наполненных двухнедельной давности воспоминаниями о падающих стенах, пылающих домах, о криках оставшихся на перронах... Сквозь каменное спокойствие взгорбков тайги, сквозь серую тишину одноэтажных городков, затерявшихся в лесах, гремя стальными сцепками и стуча буферами, катились вагоны, пропахшие дымом, забитые тряпьем, раздавленными в сутолоке отступления чемоданами, с плачущими детьми, с женщинами, получившими похоронки... На открытых платформах, зализанные желтым маслом., покачивались громадные станины. Накрытые жестким брезентом, строгальные станки тяжестью металла налегали на пружинящие рессоры колес...
— Живут еще люди,— говорил на остановке Яковлев и втаскивал мешок.— Па базаре чего только нет... Сало— в ладонь, ей-богу! Кто давал деньги на молоко? А ну, разбирай!
И он вываливал из мешка на стол застывшие круги молока. Вначале всем было странно, но потом привыкли к тому, что молоко здесь продавали замороженным. Оно белое, как известка, сверху маленьким желтым вулканчи-ком поднимаются всплывшие сливки, и воткнута неостру-ганная палочка. Можешь взять за нее молоко в руки и рассматривать его со всех сторон, как тебе нравится.
Поели и пельменей. Стоили они страшно дорого, и купили их у рябого мужичка не за деньги, а выменяли на вещи. Отдали почти новый пиджак, шерстяную юбку и паровой старинный утюг. Зато пельменей принесли столько, что каждому хватило по одиннадцати штук. Мужичок недаром хвалил пельмени. Были они с перцем, с салом и, промороженные насквозь, звенели, как ледышки.
Мужичок примерял длинный ему пиджак, заворачивал рукава, оглядывался через плечо, стараясь заглянуть на спину — не морщинит ли? А рядом с ним стояла его жена
и держала шубу.
— Хорошая вещь, хорошая,— согласился мужичок, и глазки его забегали по лицам, словно ища сочувствия своим словам,— Довоенная вещь, она себе цену знала...
И юбка тебе будет хорошая,— кивнул он жене.— Ить время какое пришло странное. Вроде как назад все возвращается, В тридцатом все позабирали, а теперь, глядишь, назад плывет. Этак мы с тобой, старая, опять куркулями станем, ей-богу, станем,— он хохотнул, повертелся перед базарным людом в несуразно широком и длинном пиджаке, и кое-кто возле него заухмылялся, посмотрел на приезжих весело-насмешливым взглядом.
Яковлев, подпрыгивая от холода в своем куцем пальтишке, беззлобно отшутился:
— Да бери, бери, парень, нам не жалко. Война окончится—во все заграничное оденемся... А тебя не тронем. Надо же кому-то и старье снашивать...
— Так смотря ж как она окончится,— прищурился, мужичок.
— Правильно закончится! — звонко выкрикнул Иван. Всё обернулись к нему, и он, смутившись, спрятался за спину кузнеца Синченко.
Когда шли к эшелону, все молчали, один только Яковлев крутил головой и, не то с восторгом, не то с возмущением бормотал:
— Ну, жлобы кулацкие, ну, жлобы... Живут здесь — бога за пазухой греют...
— Ладно, кончай,—перебил сердито' Синченко,— Аппетит испортишь... Дрова бы лучше собирал.
Они разбрелись по рельсам, подбирая со шпал обломки досок, куски угля и мазутные тряпки.
А пельмени были отменные. Поев их, Яковлев хлопнул Ивана по спине и сказал:
— Хороша страна Сибирь. Будешь возражать?
— Где уж тут мне возражать,—вдруг складно произнес Иван.— Я могу лишь пожелать: слишком много едоков, не остаться б без портков!
— Что?! — протянул удивленным голосом , Яковлев.— Да ты, братец, стихами говоришь? Может быть, ты стихи пишешь? Люди добрые, глядите, поэт у нас обнаружился! Пушкин, едри его в нос!
Иван сидел красный, не смотрел на людей. Старуха Фирсова постучала ложкой по краю нар и сердито прикрикнула:
— А ну, тихо, цыганщина! Никто и тебе не воспрещает говорить красиво... Цыц! А ты, дуралей,— обернулась она к Ивану,—не красней, как девка, а то могут подумать, что глупостями занимаешься! Кабы он за это деньги полу-
чал, то срамно, а так, за ради удовольствия... людям веселее!
Иван оттолкнул табуретку, ничего не сказал и полез на нары. Шура насмешливо фыркнула,он на мгновение обернулся, и она увидела его метнувшийся к ней испуганный взгляд. Она замолчала. Затем поднялась и подошла к приоткрытой двери. Дохнуло холодом. Снежинки застучали о голые ноги. Паровозный дым смешивался с темнотой, и ночь была рваной, с одинокими гаснущими искрами, словно эшелон несся среди облаков. Шура чувствовала, что на нее смотрят с верхних нар. Теперь она ловила на себе этот взгляд каждую минуту, что бы ни делала. Варила ли суп, помешивая в консервной банке алюминиевой ложкой, штопала ли платье, раздевалась в своем углу — стоило ей поднять голову, и она встречала убегающие в сторону глаза Ивана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61