Странно, но именно сейчас Володька не чувствовал страха. Он нажимал спусковой крючок медленно и затаив дыхание, как его учили. Рядом метнулось пламя. Осколки кирпичей взлетели из фундамента разрушенной хаты. Какой-то человек поднялся из-за камней и побежал к танку, размахивая винтовкой. Он был простоволосый и в рас-тегнутой шинели. Стремительные огоньки запульсировали на черном лбу танка, и бегущий упал, воткнув винтовку штыком в землю.
Ворсин стал карабкаться из окопа. Он больно наступил ботинком на плече Володьке и выбрался на бруствер. Оглушенный и ослепленный, почти ничего не соображая, но повинуясь какому-то инстинкту повторения действия, Володька тоже начал торопливо вылезать из глиняной ямы. В правой руке он сжимал гранату, а на сгибе левой волочил винтовку.
Ворсин метнул гранату, и она взорвалась у танка. Машина дернулась назад и затем рванулась прямо на окоп. Гусеницы рухнули на бруствер, полуоборотом корпуса танка смяли его и прошли в метре от лежащих на земле Ворсина и Володьки. Володька кинул свою гранату и, подождав взрыва, поднял голову. Танк уходил к дороге. Тогда он схватил вторую и побежал вслед, проваливаясь в развороченный снег. Черная точка противотанковой гранаты, описав дугу, шлепнулась на моторные жалюзи танка. Граната покатилась по броне, упала в снег и оглушительный взрыв рванул воздух. В темноте полоснул яркий сноп огня, который фосфорическим пламенем высветлил ночь и скомканного ударной волной падающего человека.
Володька шел по дороге в полковой колонне, закинув винтовку за плечо. Села уже не существовало совсем. Лишь изредка стояли стены, да тянулись длинным рядом закопченные печные трубы. Несколько танков, уже покрытых изморозью, торчало на дороге. Носы их опущенных пушек утопали в сугробах. За ночь все следы замело. Из снега
виднелись колеса разбитых подвод и раздавленные полевые кухни с застывшими подтеками мерзлой каши. Черные вороны скакали по котлам, выклевывая неразварившиеся зерна. При приближении человека они с шумом поднимались в воздух. В степи медленно ходили цепью бойцы из похоронной команды. Они стаскивали в кучу закостенелые трупы и собирали оружие.
Проходя мимо одного из немецких танков, Володька пристально вгляделся в темную махину с развороченной кормой. Сорванная гусеница валялась рядом, остро блестя сталью звеньев. От железного короба несло жженой резиной и масляной краской. Громада танка, хоть и выгоревшая изнутри, черная снаружи от копоти, и сейчас поражала своей тупой и звероватои силой, заложенной в могучую бронированную машину. Припорошенные снегом, лежали на земле изуродованные взрывом тела экипажа, задубевшие на морозе черные лохмотья комбинезонов топорщились на ветру;
«Это я его... Я их всех,— подумал Володька.— И не побоялся... Сволочь железная. Бить будем. Бить беспощадно...»
От того взрыва противотанковой гранаты, отбросившего Володьку в окоп, болела спина и при глубоком вдохе ныло что-то в помятой груди. И все-таки шагалось легко, молодо скрипел снег под сотнями ног, пар стлался над полковой колонной, выбиваясь из покрытых инеем поднятых шинельных воротников.
Ворсин топал рядом с Володькой, чуть согнувшись под тяжестью противотанкового ружья. Он все поглядывал на рядом шагающего молчаливого соседа, поскользнувшись на мерзлой кочке, выругался и дыхнул паром из спекшихся губ:
— Ничего, парень... Будет из тебя, Коваленко, добрый солдат... Чует сердце.
КОЛЕСА
Все время падал снег. Обледенелые деревья стояли вдоль насыпи с обломанными ветками. На станциях эшелон задерживался подолгу, и все успевали сбегать за кипятком, обменять кое-какие вещи на пристанционной барахолке и узнать последние новости. А затем без предупредительных колокольных звонов под короткий паровозный вскрик вагоны трогались с места и долго,
часами, стучали колесами мимо деревьев, проселочных дорог, будок стрелочников, полей, гор, лесов...
Двухъярусные нары, разгороженные простынями и тряпками на крошечные семейные клетушки, живут своей неустойчивой бездомной жизнью. От дрожания вагона качаются зыбкие матерчатые стены, пол ходит под ногами, а .по жестяной крыше вот уже второй день звонко сечет снежная'крупа. Печка, сделанная из железной бочки, стоит посередине. Над ней сушатся пеленки и разное белье. Широкая дверь приоткрыта, иначе можно задохнуться в такой тесноте, и проем заложен досками. На нарах валяются цветные подушки, шубы, одеяла. Детишки ползают по нарам, кричат, запутавшись в простынях. Матери по очереди готовят у печки, Отцы то курят у открытой двери, то играют в домино, то неподвижно лежат, злые и молчаливые...
Шура устроилась па верхних нарах у самого окна. Открывать железный люк нельзя. Стоит это сделать, как снизу поднимается крик о сквозняке и неблагодарных людях. Со старухой Фирсовых лучше не связываться. Она ворчит целый день. А вот внук у нее другой. Это он тогда стоял на платформе с винтовкой в руках. В жизни он тихий, улыбчивый, с желтыми волосами, свисающими на уши и на лоб. Они с Шурой одногодки, но девушке кажется, что она значительно старше его.
Они оба лежат на нарах и смотрят в узкую щель чуть-чуть приоткрытого люка. В вагоне полумрак, воняет пеленками и горелой картошкой, а там, за стеной, как на странном, вытянутом экране, проносятся выбеленные снегом поля, стеклянные ото льда деревья и бревенчатые избы с деревянной черепицей на покрытых мохом крышах.
Иван положил голову на скрещенные руки. Голос у него теплый, с мужской хрипотцой. Свет падает из щели и высветливает на лице черные кисточки пробивающихся усов и рыжие ресницы, между которыми — голубые полоски глаз. И весь он, в своей белой, в горошек, ситцевой рубашке, взлохмаченный, с тугими горячими плечами, прикасающимися к Шуре, кажется ей домашним, давно знакомым и чем-то близким.
— Ты помнишь, каким ты был маленьким? — спрашивает Шура и смотрит, как тает на руке залетевшая твердая снежинка.
— Я иногда вспоминаю даже то, чего никогда со мной не бывало,— отвечает Иван.— Честное слово... Иногда лежишь и вдруг увидишь какое-то странное солнце.,, И оно
опускается в море. А моря я никогда в жизни не видел.., А то еще по лесу идешь... Незнакомый лес... И на поляне, как вкопанный,— так ты же здесь уже был?! Но чаще всего я узнаю глаза людей. Даже не глаза, а их взгляды.... Шагаешь по городу, и вдруг словно обжигает тебя. Повернешься — смотрит чужой человек, а я его знаю. На меня уже кто-то так смотрел когда-то! Аж страшно становится... Иван замолчал, удобнее устроился на нарах, подложив под грудь подушку.
— Странно все это,— тихо сказала Шура.
— Что странно? — переспросил Иван.
— Да человек странно придуман,— ответила Шура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61