..
Дома Шура достала из-под кровати наволочку с сухарями. Она перебрала каждую плитку, любуясь их коричнево-желтым цветом. Вдыхала с наслаждением сухой хлебный запах, взвешивала на ладони сухари, прикидывая в уме стоимость. Разложила вокруг себя на несколько горок, задумалась. Потом спрятала часть в ящик стол а, а остальные снова ссыпала в наволочку. И все-таки не выдержала, сунула сухарь в рот и зачмокала от удовольствия.
Она сидела в углу комнаты, с наполовину набитым белым мешком, поджав ноги и головой прислонившись к спинке кровати.
В открытой форточке были видны нити капель, словно с крыши, одна за другой, струйкой катились мелкие бусы...
«Весна... Продам сухари... куплю картошки... ведро или два... Из каждой картофелины вырежу глазки и посажу в землю... Вырастет много картошки... два... пять мешков! Хватит на, веда следующую зиму... Я молодец, что от каждой пайки целый год бтрезала по ломтику... Завтра- пойду на базар... Как здорово, что уже весна...»
Пришли Тоська и Федя. Они поели на кухне, стали мыть посуду, дурачась, бегали друг за другом, сшибая табуретки. Смеялись оба на всю квартиру.
Шура поднялась и вышла- в коридор. Она приоткрыла дверь и заглянула на кухню. Пустое ведро валялось у плиты. Мокрый с головы до ног у окна стоял Федя, тыльной Стороной ладони убирал с лица волосы и счастливо, улыбайся, смотря на хохочущую Тоську.
Они обернулись, и, смутившись, женщина негромко спросила Шуру:
— Ты что?
— Ничего,— покраснев, ответила Шура.
— Тебе что-нибудь надо? — В пристальном взгляде Тоськи мелькнуло отчуждение и неприязнь.
— Ничего, ничего,— прошептала Шура, отводя глаза от мокрого улыбающегося лейтенанта.— Просто так... Я пошла.
Она прикрыла дверь и секунду постояла в темном коридоре, чувствуя, как сжало горло. Даже не понять, по какой причине, просто вдруг сделалось одиноко. Шура медленно вошла в комнату и начала сдирать с окна бумагу, затем с силой рванула за ручку и распахнула створки. На пол посыпалась замазка и грязная вата.. Холодный ветер побежал по стенам, колыхнул абажур, был он резким, нес запахи талого сцега и стылой земли. Звуки оттепели стали громче, словно кто-то нетерпеливо барабанил пальцами по столу...
Шура закуталась в одеяло и села на кровать. Все вокруг у нее шевелилось — края скатерти, дорожка, ситцевая занавеска на спинке кровати, а розовый абажур беззвучно бил в набат, раскачиваясь, как колокол. Кисти его метались из стороны в сторону, в бесшумной панике всплескивая шелковыми прядями под напором звенящего воздуха...
«Завтра пойду на базар,— упрямо подумала Шура.— Куплю ведро или два ведра картошки... Вырежу глазки... Вырастет много картошки... Много картошки...»
ОГОРОД
Шура лежит на траве и смотрит в небо. Там, то сливаясь с голубизной, то сверкая на солнце бликом, парит самолет. Он взмывает вверх, теряется из глаз, затем камнем падает к земле, похожий на кувыркающийся обрезок жести, потом вдруг выпрямляется и взлетает по дуге, снова к небу, алюминиевой свечой пронзая перистые облака и бесконечную толщу весеннего воздуха...
Шура медленно поднимается с травы и берет в руки лопату. Болит поясница, саднят волдыри на ладонях, но Шура упрямо вонзает в землю лопату, стучит по ней подошвой ботинка, вгоняя поглубже. Лезвие прорезает толстый слой дерна, с хрустом разрывая коренья травы. Напрягшись, она поднимает жирный пласт и бросает его перед собой, разрубая на мелкие комья.
Жарко трепещет в небе невидимый жаворонок. Трещат кузнечики. Пахнет вывернутая наизнанку земля, черная, как уголь, с белыми.волосками корешков и красными дождевыми червяками.
Шура одна, лишь далеко впереди белеют косынки. Все-таки она осуществила свою мечту — продала и а базаре сухари, купила посевной картошки и вот теперь вскапывает огород. Никто ер землю не давал, не отмерял саженью, просто она вышла за город и стала вскапывать понравившуюся поляну. Огород формой напоминает растекшуюся лужу. Края его обходят деревья, вьются среди кустов, а посередине — заросли шиповника.
Шура набирает в подол груду аккуратно вырезанных из картофеля глазков и идет, вдоль ряда, разбрасывая их через равные промежутки. Затем берет лопату и засыпает,.старательно разрыхляя землю.
Если будет урожай, то картошки хватит до самой весны... Много ли ей надо одной? Хорошо бы еще иметь тачку... Теперь почти у всех есть двухколесные тачки. На них возят дрова, воду... Впрягаются в оглобли и тянут, налегая грудью на поперечную планку. Иногда к оглоблям приделывают веревочные постромки. Тачка нужна будет осенью, когда вырастет картошка... А сейчас Шура носит грузы в мешках, как и все остальные, закинув за спину. Остановится у телеграфного столба, отдыхая, потом ждет, когда кто-нибудь пройдет мимо. Обращается к прохожему, как к знакомому, — ничего в этом зазорного нет, — и он помогает вскинуть на плечи увесистый мешок. Носить его надо умело, так распределять тяжесть, чтобы она .давила на голову,
Шею и часть спины. Руками придерживать не следует. Тело само балансирует мешком, не дает ему свалиться с плеч. Ходить приходится мелкими быстрыми шагами. Первые дни от бесконечного шагания под солнцем в глазах плыли цветные кольца и разламывались виски.
Шура вытирает платком лицо и, опершись о черенок лопаты, отдыхает, смотря на далекую полосу тайги, овраги и заросли боярышника сквозь мокрые от пота ресницы. Она слышит надтреснутый колокольчик невидимого жаворонка. От усталости кружится голова, очень хочется есть. Шура ненавидит сама себя, но отбирает несколько картофелин помельче и разводит костерок. Она сидит на корточках перед дымящимся шалашиком из прутьев и корней, дует на огонь, и пламя выползает наружу.
Обгорелые картофелины пахнут углями, они черные и, когда их разломишь пополам, вываливается из кожуры белоснежный мякиш. Шура медленно жует чуть сыроватую сердцевину, и от обжигающего духмяного пара у нее перехватывает дыхание...
«...Я съела четыре картофелины. В каждом в среднем по три глазка... Значит, двенадцать ямок... В каждой ямке осенью будет по десяти картофелин... А всего: двенадцать на десять... Сто двадцать картошек?! Больших, крепких, как поросята... Ужас! Разве так можно жить?!»
Шура закапывает обсосанные до прозрачности кожурки и поднимается на ноги. Она снова идет к лопате, ногами бороздя вспушенную землю.
По дороге кто-то бежит, вздымая за собой пыль. Шура узнает Тоську и шагает ей навстречу, чувствуя, как шевельнулось предчувствие беды. Тоська, не доходя несколько шагов, вдруг сворачивается и опускается на траву. Она закрывает глаза и сидит под деревом, тяжело дыша, с дергающимися губами.
— Чего ты?! Успокойся... Чего?! — Шура трясет ее за плечи.
— Шура... Миленькая ты моя, — шепчет Тоська. — Феденьку моего отсылают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Дома Шура достала из-под кровати наволочку с сухарями. Она перебрала каждую плитку, любуясь их коричнево-желтым цветом. Вдыхала с наслаждением сухой хлебный запах, взвешивала на ладони сухари, прикидывая в уме стоимость. Разложила вокруг себя на несколько горок, задумалась. Потом спрятала часть в ящик стол а, а остальные снова ссыпала в наволочку. И все-таки не выдержала, сунула сухарь в рот и зачмокала от удовольствия.
Она сидела в углу комнаты, с наполовину набитым белым мешком, поджав ноги и головой прислонившись к спинке кровати.
В открытой форточке были видны нити капель, словно с крыши, одна за другой, струйкой катились мелкие бусы...
«Весна... Продам сухари... куплю картошки... ведро или два... Из каждой картофелины вырежу глазки и посажу в землю... Вырастет много картошки... два... пять мешков! Хватит на, веда следующую зиму... Я молодец, что от каждой пайки целый год бтрезала по ломтику... Завтра- пойду на базар... Как здорово, что уже весна...»
Пришли Тоська и Федя. Они поели на кухне, стали мыть посуду, дурачась, бегали друг за другом, сшибая табуретки. Смеялись оба на всю квартиру.
Шура поднялась и вышла- в коридор. Она приоткрыла дверь и заглянула на кухню. Пустое ведро валялось у плиты. Мокрый с головы до ног у окна стоял Федя, тыльной Стороной ладони убирал с лица волосы и счастливо, улыбайся, смотря на хохочущую Тоську.
Они обернулись, и, смутившись, женщина негромко спросила Шуру:
— Ты что?
— Ничего,— покраснев, ответила Шура.
— Тебе что-нибудь надо? — В пристальном взгляде Тоськи мелькнуло отчуждение и неприязнь.
— Ничего, ничего,— прошептала Шура, отводя глаза от мокрого улыбающегося лейтенанта.— Просто так... Я пошла.
Она прикрыла дверь и секунду постояла в темном коридоре, чувствуя, как сжало горло. Даже не понять, по какой причине, просто вдруг сделалось одиноко. Шура медленно вошла в комнату и начала сдирать с окна бумагу, затем с силой рванула за ручку и распахнула створки. На пол посыпалась замазка и грязная вата.. Холодный ветер побежал по стенам, колыхнул абажур, был он резким, нес запахи талого сцега и стылой земли. Звуки оттепели стали громче, словно кто-то нетерпеливо барабанил пальцами по столу...
Шура закуталась в одеяло и села на кровать. Все вокруг у нее шевелилось — края скатерти, дорожка, ситцевая занавеска на спинке кровати, а розовый абажур беззвучно бил в набат, раскачиваясь, как колокол. Кисти его метались из стороны в сторону, в бесшумной панике всплескивая шелковыми прядями под напором звенящего воздуха...
«Завтра пойду на базар,— упрямо подумала Шура.— Куплю ведро или два ведра картошки... Вырежу глазки... Вырастет много картошки... Много картошки...»
ОГОРОД
Шура лежит на траве и смотрит в небо. Там, то сливаясь с голубизной, то сверкая на солнце бликом, парит самолет. Он взмывает вверх, теряется из глаз, затем камнем падает к земле, похожий на кувыркающийся обрезок жести, потом вдруг выпрямляется и взлетает по дуге, снова к небу, алюминиевой свечой пронзая перистые облака и бесконечную толщу весеннего воздуха...
Шура медленно поднимается с травы и берет в руки лопату. Болит поясница, саднят волдыри на ладонях, но Шура упрямо вонзает в землю лопату, стучит по ней подошвой ботинка, вгоняя поглубже. Лезвие прорезает толстый слой дерна, с хрустом разрывая коренья травы. Напрягшись, она поднимает жирный пласт и бросает его перед собой, разрубая на мелкие комья.
Жарко трепещет в небе невидимый жаворонок. Трещат кузнечики. Пахнет вывернутая наизнанку земля, черная, как уголь, с белыми.волосками корешков и красными дождевыми червяками.
Шура одна, лишь далеко впереди белеют косынки. Все-таки она осуществила свою мечту — продала и а базаре сухари, купила посевной картошки и вот теперь вскапывает огород. Никто ер землю не давал, не отмерял саженью, просто она вышла за город и стала вскапывать понравившуюся поляну. Огород формой напоминает растекшуюся лужу. Края его обходят деревья, вьются среди кустов, а посередине — заросли шиповника.
Шура набирает в подол груду аккуратно вырезанных из картофеля глазков и идет, вдоль ряда, разбрасывая их через равные промежутки. Затем берет лопату и засыпает,.старательно разрыхляя землю.
Если будет урожай, то картошки хватит до самой весны... Много ли ей надо одной? Хорошо бы еще иметь тачку... Теперь почти у всех есть двухколесные тачки. На них возят дрова, воду... Впрягаются в оглобли и тянут, налегая грудью на поперечную планку. Иногда к оглоблям приделывают веревочные постромки. Тачка нужна будет осенью, когда вырастет картошка... А сейчас Шура носит грузы в мешках, как и все остальные, закинув за спину. Остановится у телеграфного столба, отдыхая, потом ждет, когда кто-нибудь пройдет мимо. Обращается к прохожему, как к знакомому, — ничего в этом зазорного нет, — и он помогает вскинуть на плечи увесистый мешок. Носить его надо умело, так распределять тяжесть, чтобы она .давила на голову,
Шею и часть спины. Руками придерживать не следует. Тело само балансирует мешком, не дает ему свалиться с плеч. Ходить приходится мелкими быстрыми шагами. Первые дни от бесконечного шагания под солнцем в глазах плыли цветные кольца и разламывались виски.
Шура вытирает платком лицо и, опершись о черенок лопаты, отдыхает, смотря на далекую полосу тайги, овраги и заросли боярышника сквозь мокрые от пота ресницы. Она слышит надтреснутый колокольчик невидимого жаворонка. От усталости кружится голова, очень хочется есть. Шура ненавидит сама себя, но отбирает несколько картофелин помельче и разводит костерок. Она сидит на корточках перед дымящимся шалашиком из прутьев и корней, дует на огонь, и пламя выползает наружу.
Обгорелые картофелины пахнут углями, они черные и, когда их разломишь пополам, вываливается из кожуры белоснежный мякиш. Шура медленно жует чуть сыроватую сердцевину, и от обжигающего духмяного пара у нее перехватывает дыхание...
«...Я съела четыре картофелины. В каждом в среднем по три глазка... Значит, двенадцать ямок... В каждой ямке осенью будет по десяти картофелин... А всего: двенадцать на десять... Сто двадцать картошек?! Больших, крепких, как поросята... Ужас! Разве так можно жить?!»
Шура закапывает обсосанные до прозрачности кожурки и поднимается на ноги. Она снова идет к лопате, ногами бороздя вспушенную землю.
По дороге кто-то бежит, вздымая за собой пыль. Шура узнает Тоську и шагает ей навстречу, чувствуя, как шевельнулось предчувствие беды. Тоська, не доходя несколько шагов, вдруг сворачивается и опускается на траву. Она закрывает глаза и сидит под деревом, тяжело дыша, с дергающимися губами.
— Чего ты?! Успокойся... Чего?! — Шура трясет ее за плечи.
— Шура... Миленькая ты моя, — шепчет Тоська. — Феденьку моего отсылают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61