— спросил неожиданно горбун.
— Нет,— ответила Шура.— После всего?.. Нет, ни за что...
— Ты права,— он подошел к столу и задумался.-Ладно, как-нибудь выкрутимся... Иди домой. Найди себе новую работу и больше такие номера не выкидывай. Иди. Да не через зал, через черный ход!—закричал он сердито.— Не хватает еще, чтобы тебя узнали!
Шура покраснела и вышла в коридор. Она постояла у двери, прислушиваясь к знакомым звукам кухни, из которой доносились шипение пара, стук поленьев и голоса поваров. Потом, не глядя по сторонам, решительно пошла на улицу, через гулкий зал, наполненный людским говором и звоном алюминиевых мисок..
ЛОШАДЬ
Ее привел во двор Мишка-татарин. Так звали одинокого пожилого татарина, который жил в первом подъезде на третьем этаже. Он привел лошадь во двор и поставил, ее за углом стайки — двухъярусного деревянного сарая. Все знали, что ночью он оглушит животное молотом и взрежет горло ножом, А потом будет продавать темное конское мясо, взвешивая его на ржавом безмене. И заки-
пит на керосинках и в печках, в кастрюлях и горшках пенистое варево, распространяя на весь дом сладковато-душный запах. Так было уже не раз, и жильцы готовились к следующему дню, занимая друг у друга пару клубней картошки, соленые огурцы, миски вонючей черемши...
Лошадь стояла у сарая, привязанная веревкой к доске. Расставив вздутые ревматизмом худые ноги и опустив олову, она подрагивала пыльной кожей, сгоняя с себя мух, мягкими губами подбирала с земли сухие былинки. Воз-е нее толпились ребятишки, они совали пучки травы, хло-ал.и ладонями по острому крестцу и заглядывали в слезящиеся мутные глаза. Родители гнали их от лошади, ругались, в окне третьего этажа появлялось сердитое лицо Мишки-татарина, но, кажется, никакая сила не могла оторвать детей от усталого животного. Они подгребали к нему пряди сена, ставили перед мордой ведро с водой и с интересом смотрели, как лошадь медленно пьет, настороженно пофыркивая и шевеля вялыми ушами...
Уже вечерело. Родители начали растаскивать ребятишек по домам. Несколько раз выходил во двор Мишка-татарин, смотрел на небо, на лошадь, на светящиеся окна.
Шура сидела на бревнах, натянув на озябшие колени юбку, и тоскливо вспоминала все, что произошло с ней в столовой, беды Тоськи, свою неухоженную одинокую жизнь. Л лошадь стояла неподалеку, неподвижно, раздвинув узловатые ноги и с трудом удерживая на тощей шее большую костлявую голову.
Шурша распахнутым пальто, мимо прошла Надежда, та самая, жена погибшего штурмана. Она остановилась возле лошади, оглядела ее и громко засмеялась:
— Одр царя небесного... «Горят костры горючие! Точат ножи булатные!» Восемьдесят рублей килограмм.
Она запахнула пальто и опустилась на бревна рядом с Шурой. Достала папиросу, запыхтела ею, ловко сплевывая сквозь зубы. Насмешливо сказала:
— А ты что от меня бегаешь?! Или я для тебя зачумленная?!
Шура только пожала плечами и не ответила.
— Задаешься,— хмыкнула Надежда,— ясно...
— Чем?— не выдержала Щура.
— Своей порядочностью,— равнодушно ответила Надежда.— Но только по сегодняшнему времени твоя порядочность дешевле конского мяса. От мяса детишки на ноги становятся. Кровь теплеет. А от твоей порядочности
пользы для людей никакой... Ни книг об этом не напишут, ни лозунгов на клубе не вывесят. — А пускай,— хмуро сказала Шура.
— Не мяли тебя, не целовали,— усмехнулась Надежда.— Потом отцветешь, локти будешь кусать, да поздно. От твоего-то вести есть?
— Нет.
— А на полевую почту пишешь?
— А как же!— разозлилась Шура.
— Значит, поменялся адрес. Может, в госпитале побывал... В другую часть перевели. В военкомате спрашивала?
— Записали что-то. Сказали, что постараются найти.,. Да разве им до нас?
— Ничего,— насмешливо проговорила Надежда,— кое-кому и до нас дело есть. Находятся любители. Ты что тут сидишь? Очередь на лошадь заняла?
— Просто так...
— Я так думаю,— вдруг сказала Надежда.— Дважды жить не буду. Никто для меня еще раз это удовольствие не повторит, как пить дать... Но мне повезло. Порядочной и верной я уже была Теперь побудем и другой...
Из подъезда вышел Мишка-татарин и подошел к лошади. Он отвязал веревку и повел ее за сарай. Копыта мягко стучали по утоптанной земле. Лошадь шла за татарином, медленно переступая ногами и покачивая головой.
— От того, какая я,— продолжала Надежда,— ничего в мире не меняется. Лишь бы зла не делала, а там все — трын-трава... Кому я нужна? И перспективы на дальнейшее совсем нет. Вон нас сколько, баб-одиночек. А когда еще мужики настоящие вернутся? А вернутся, пацанки сопливые к этому времени подрастут... Не успеешь оглянуться, как придет старость. Без детей, без внуков. Старухи в платочках и темных юбках —вдовы бывших солдат...
Мишка-татарин вернулся из-за сарая и вошел в дом. Снова показался в подъезде, неся в охапке свернутые мешки, торчащие из клеенчатого фартука.
От Надежды пахло духами и крепким табаком. Она говорила спокойно, чуть посмеиваясь, изредка, сложив губы, раздувала огонек папиросы до синего пламени: И тогда освещалось ее красивое лицо с черными накрашенными
губами.
— Ты знаешь, как мой погиб?— сказала Надежда.— Прожектора светили сплошной стеной... Сотни зениток. Самолеты вспыхивали слева и справа, один за другим... И тогда команда: снять с себя куртки и набросить их на головы.
Чтобы не видеть ничего... Чтоб даже от страха не свернуть в сторону с боевого курса бомбометания. И корабль их вошел в разрывы, двигаясь ровно, точно по линейке... И никто не вернулся назад...
Мишка-татарин подошел к сараю, открыл его, недолго побыл там и, появился с тяжелой кувалдой. Он протащил ее по земле за ручку и остановился, у бревен.
— Уже сидите?— спросил он.— Раньше двенадцати не будет... Только своим стану продавать. У нас во дворе детишек больше всех.
— А катись ты со своей кониной,— сердито проговорила Надежда.— Живодер проклятый.
— Ай, ай!—покачал головой Мишка-татарин.— Тебе хорошо говорить, ты баба шлюха, стерва. Тебя даром и накормят, и напоят, а им что делать?!— Он кивнул на молчавшую Шуру и поцокал языком.
— Беда, беда... % тебе, Шурка, печенку дам. И крови дам. Колбасу сделаешь. В гости позовешь. Чай будем пить.
Он тихонько засмеялся и потащил по земле к сараю стальную кувалду.
— Черт, возьми!—выругалась Надежда.— Все о ком-то беспокоятся... И он туда же, благодетель! Лошадиный убийца... Пойдем, Шурка, к госпиталю. Там свидание у меня. Ничего, ребята...
— Знаете что?!— раздраженно сказала Шура.— Не трогайте меня. Идите сами, куда хотите.
— Так и будешь всю ночь сидеть на бревнах?
— Так и буду,— отрезала Шура.
Надежда отбросила окурок и решительно поднялась на ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Нет,— ответила Шура.— После всего?.. Нет, ни за что...
— Ты права,— он подошел к столу и задумался.-Ладно, как-нибудь выкрутимся... Иди домой. Найди себе новую работу и больше такие номера не выкидывай. Иди. Да не через зал, через черный ход!—закричал он сердито.— Не хватает еще, чтобы тебя узнали!
Шура покраснела и вышла в коридор. Она постояла у двери, прислушиваясь к знакомым звукам кухни, из которой доносились шипение пара, стук поленьев и голоса поваров. Потом, не глядя по сторонам, решительно пошла на улицу, через гулкий зал, наполненный людским говором и звоном алюминиевых мисок..
ЛОШАДЬ
Ее привел во двор Мишка-татарин. Так звали одинокого пожилого татарина, который жил в первом подъезде на третьем этаже. Он привел лошадь во двор и поставил, ее за углом стайки — двухъярусного деревянного сарая. Все знали, что ночью он оглушит животное молотом и взрежет горло ножом, А потом будет продавать темное конское мясо, взвешивая его на ржавом безмене. И заки-
пит на керосинках и в печках, в кастрюлях и горшках пенистое варево, распространяя на весь дом сладковато-душный запах. Так было уже не раз, и жильцы готовились к следующему дню, занимая друг у друга пару клубней картошки, соленые огурцы, миски вонючей черемши...
Лошадь стояла у сарая, привязанная веревкой к доске. Расставив вздутые ревматизмом худые ноги и опустив олову, она подрагивала пыльной кожей, сгоняя с себя мух, мягкими губами подбирала с земли сухие былинки. Воз-е нее толпились ребятишки, они совали пучки травы, хло-ал.и ладонями по острому крестцу и заглядывали в слезящиеся мутные глаза. Родители гнали их от лошади, ругались, в окне третьего этажа появлялось сердитое лицо Мишки-татарина, но, кажется, никакая сила не могла оторвать детей от усталого животного. Они подгребали к нему пряди сена, ставили перед мордой ведро с водой и с интересом смотрели, как лошадь медленно пьет, настороженно пофыркивая и шевеля вялыми ушами...
Уже вечерело. Родители начали растаскивать ребятишек по домам. Несколько раз выходил во двор Мишка-татарин, смотрел на небо, на лошадь, на светящиеся окна.
Шура сидела на бревнах, натянув на озябшие колени юбку, и тоскливо вспоминала все, что произошло с ней в столовой, беды Тоськи, свою неухоженную одинокую жизнь. Л лошадь стояла неподалеку, неподвижно, раздвинув узловатые ноги и с трудом удерживая на тощей шее большую костлявую голову.
Шурша распахнутым пальто, мимо прошла Надежда, та самая, жена погибшего штурмана. Она остановилась возле лошади, оглядела ее и громко засмеялась:
— Одр царя небесного... «Горят костры горючие! Точат ножи булатные!» Восемьдесят рублей килограмм.
Она запахнула пальто и опустилась на бревна рядом с Шурой. Достала папиросу, запыхтела ею, ловко сплевывая сквозь зубы. Насмешливо сказала:
— А ты что от меня бегаешь?! Или я для тебя зачумленная?!
Шура только пожала плечами и не ответила.
— Задаешься,— хмыкнула Надежда,— ясно...
— Чем?— не выдержала Щура.
— Своей порядочностью,— равнодушно ответила Надежда.— Но только по сегодняшнему времени твоя порядочность дешевле конского мяса. От мяса детишки на ноги становятся. Кровь теплеет. А от твоей порядочности
пользы для людей никакой... Ни книг об этом не напишут, ни лозунгов на клубе не вывесят. — А пускай,— хмуро сказала Шура.
— Не мяли тебя, не целовали,— усмехнулась Надежда.— Потом отцветешь, локти будешь кусать, да поздно. От твоего-то вести есть?
— Нет.
— А на полевую почту пишешь?
— А как же!— разозлилась Шура.
— Значит, поменялся адрес. Может, в госпитале побывал... В другую часть перевели. В военкомате спрашивала?
— Записали что-то. Сказали, что постараются найти.,. Да разве им до нас?
— Ничего,— насмешливо проговорила Надежда,— кое-кому и до нас дело есть. Находятся любители. Ты что тут сидишь? Очередь на лошадь заняла?
— Просто так...
— Я так думаю,— вдруг сказала Надежда.— Дважды жить не буду. Никто для меня еще раз это удовольствие не повторит, как пить дать... Но мне повезло. Порядочной и верной я уже была Теперь побудем и другой...
Из подъезда вышел Мишка-татарин и подошел к лошади. Он отвязал веревку и повел ее за сарай. Копыта мягко стучали по утоптанной земле. Лошадь шла за татарином, медленно переступая ногами и покачивая головой.
— От того, какая я,— продолжала Надежда,— ничего в мире не меняется. Лишь бы зла не делала, а там все — трын-трава... Кому я нужна? И перспективы на дальнейшее совсем нет. Вон нас сколько, баб-одиночек. А когда еще мужики настоящие вернутся? А вернутся, пацанки сопливые к этому времени подрастут... Не успеешь оглянуться, как придет старость. Без детей, без внуков. Старухи в платочках и темных юбках —вдовы бывших солдат...
Мишка-татарин вернулся из-за сарая и вошел в дом. Снова показался в подъезде, неся в охапке свернутые мешки, торчащие из клеенчатого фартука.
От Надежды пахло духами и крепким табаком. Она говорила спокойно, чуть посмеиваясь, изредка, сложив губы, раздувала огонек папиросы до синего пламени: И тогда освещалось ее красивое лицо с черными накрашенными
губами.
— Ты знаешь, как мой погиб?— сказала Надежда.— Прожектора светили сплошной стеной... Сотни зениток. Самолеты вспыхивали слева и справа, один за другим... И тогда команда: снять с себя куртки и набросить их на головы.
Чтобы не видеть ничего... Чтоб даже от страха не свернуть в сторону с боевого курса бомбометания. И корабль их вошел в разрывы, двигаясь ровно, точно по линейке... И никто не вернулся назад...
Мишка-татарин подошел к сараю, открыл его, недолго побыл там и, появился с тяжелой кувалдой. Он протащил ее по земле за ручку и остановился, у бревен.
— Уже сидите?— спросил он.— Раньше двенадцати не будет... Только своим стану продавать. У нас во дворе детишек больше всех.
— А катись ты со своей кониной,— сердито проговорила Надежда.— Живодер проклятый.
— Ай, ай!—покачал головой Мишка-татарин.— Тебе хорошо говорить, ты баба шлюха, стерва. Тебя даром и накормят, и напоят, а им что делать?!— Он кивнул на молчавшую Шуру и поцокал языком.
— Беда, беда... % тебе, Шурка, печенку дам. И крови дам. Колбасу сделаешь. В гости позовешь. Чай будем пить.
Он тихонько засмеялся и потащил по земле к сараю стальную кувалду.
— Черт, возьми!—выругалась Надежда.— Все о ком-то беспокоятся... И он туда же, благодетель! Лошадиный убийца... Пойдем, Шурка, к госпиталю. Там свидание у меня. Ничего, ребята...
— Знаете что?!— раздраженно сказала Шура.— Не трогайте меня. Идите сами, куда хотите.
— Так и будешь всю ночь сидеть на бревнах?
— Так и буду,— отрезала Шура.
Надежда отбросила окурок и решительно поднялась на ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61