сложила стопкой.' После этого, лейтенант вообще стал бояться выходить на кухню. Умывался у себя над тазом, при встрече с женщинами краснел, а сталкиваясь случайно с ними в коридоре, становился под стену, тихо здоровался, торопливо застегивая воротничок.
А потом он заболел, к нему стали приходить военные врачи, друзья, но парень никого не узнавал, бредил, кричал, кого-то звал... Лежал на Тоськиной семейной двойной кровати, среди спутанных простынь и одеял, в распахнутой на груди нательной рубашке, и серое утомленное лицо его блестело испариной. Тоська пришла к нему раз, второй, накормила с ложечки картофельным пюре на молоке... Затем был кризис, и женщина постелила себе в комнате на полу. И ходить она его заново учила. Водила по коридору, усаживала на кухне у окна, и он, бледный, с длинной шеей и больными глазами, безучастно смотрел во двор, оживляясь только, когда Тоська устраивалась рядом и, что-то штопая домашнее, рассказывала о себе, тихонько пела или говорила о довоенной жизни, изумленно подрагивая бровями и качая головой...
Они шли домой по тротуару. Доски прогибались, хлюпая по растекшимся лужам. Между булыжниками мостовой уже кое-где пробивалась трава. Тоська говорила, не смотря на Шуру:
— Сегодня новая поломойка... ну, та, Нинка с Болотного переулка, с рыжими волосами такая, неказистая... Так она говорит мне с пренебрежением,— супу, видать, ей мало дала, и зависть гложет,— но только говорит: «Мужа не успела похоронить, а уже сожителя заимела...» Это я-то не успела похоронить?!
Голос Тоськи звенит от гнева.
— Да я не только похоронить, я его проводить на фронт как следует не успела! Один день только и дали... А как его хоронить я стану? Похоронку, бумажку эту, в землю закопаю, попа позову, чтобы кадилом над кроватью помахал... Не хоронила. Просто ушел он куда-то далеко, и я знаю, что больше никогда не вернется. И жить мне теперь одной, до последнего часа... Были мы с ним,— продолжала Тоська,— притерты, как две половинки дверей... А теперь одна сторона вывалилась... Хлопать: мне отныне одной на сквозняках...
Навстречу по тротуару шла группа солдат в распахнутых шинелях, веселых, в сдвинутых на затылки ушанках. Брезентовые пояса торчали у них из карманов. Они прислонились спинами к стене дома, пропуская женщин, один что-то сказал, другие засмеялись. Солдаты стояли худые, глазастые, от них так и пахнуло теплым сукном, солнцем и крепкими телами. С крыши струилась капель, билась у их ног, обнажая от грязи белые жилы волокнистых досок.
— Здравствуйте...
— Ишь, крали, еще и не смотрят...
— Приходите на танцы... Ждать будем, девочки...
Тоська подняла голову, посмотрела на ушастого, толстогубого парня с сияющими глазами и, не выдержав, хохотнула. И солдаты радостно загоготали, забухали ботинками по доскам тротуара, не отставая от женщин...
Шура и Тоська отбежали за угол дома и, чуть не задохнувшись, раскрасневшиеся, замедлили шаги. Ветер рябил лужи, они были похожи на взъерошенный против шерсти короткий мех. В канаве у закрытого хлебного магазина, на крыльце которого сидели старухи, мальчишки с нарисованными мелом на спинах номерами пускали бумажные кораблики.
— Хлеб скоро привезут? — спросила Шура,
— А кто ж его знает,— пожала плечами старуха.— Говорят, скоро... В пятый магазин уже пятьсот кило дали...
— Там и вчера ранее нашего роздали,— вздохнула соседка по ступеньке.— А здесь, пока тыщу людей не соберут, двери не раскроют. Продавцы, как мыши, сидят в темноте, крошки жрут...
— А чего им крошки-то жрать? — удивилась первая старуха и округлила глаза.— Да от каждой пайки по десять граммов... Посчитай, сколько наберется?! Это ты свои триста хоть ешь, хоть сквозь увеличительное стекло разглядывай, а они уж...
— Да будет, вам, старые,— неодобрительно оборвала их Тоська.— Побойтесь бога... Что вы, Кирилловну не знаете? Будет она зариться на ваши иждивенческие граммы... Кто последний-то тут?
— Я! — отозвался мальчишка из канавы.
— А какой же ты, милый?
— Двести пятнадцатый!—-мальчишка показал свой номер, повернувшись к ней спиной, и снова забурил сапогами в луже, раскачивая на волнах опрокинувшийся кораблик.
Одна из старух встала со ступеньки и, взяв !в щепотку кусочек мела, поставила на пальто Тоське цифру двести шестнадцать. Мел крошился в жестких старушечьих пальцах, Тоська улыбнулась, посмотрела на тонущий -пароход с нарисованными чернилами иллюминаторами.
— Что ж ты его сапогами? Вот дурак... Греби руками!
— Ишь какая! Греби сама... Застудишься насмерть... — Так весна ж...
...Они дождались, когда за ними заняли очередь, и пошли дальше.
— Дрова и те зелень пускают,— говорила Тоська,— а мы живые. Иной всю жизнь такой ходит, словно через минуту топиться будет. И сам не живет, и. другим счастье не несет. А.я, знать, кому-то еще нужна. Меня, как головешку, на огород не выбросишь.
— Ты Петра не забывай,— попросила Шура.
— Его ты не тронь,— сухо ответила Тоська.— Когда он был на этом свете, то и я была его верной половиной до самого донышка... У меня жизнь сейчас, знаешь какая? Вон там, в домишке за углом, старуху парализовало. Одна часть лица плачет, другая смеется... Так и я.
Тоська зашагала быстрее и вдруг круто обернулась к Шуре.
— И пускай меня все хоть б... называют, я им только фиг под нос покажу! — Тоська вскинула сжатый худой кулачок с пальцами, свернутыми фигой.—Вот они что получат!
Они перешли дорогу и возле клуба увидели молоденького лейтенанта, подпоясанного лимонного цвета портупеей поверх новенькой шинели. Из-под искусственного меха ушанки смотрели блестящие, чем-то удивленные глаза, а на впалых щеках играл румянец. Он заметил женщин и радостно замахал рукой.
— Тося-я!.. Я здесь!
Тоська побежала к нему по лужам, ткнулась ладонями в его грудь .и на миг припала головой к плечу. Потом выпрямилась, веселая, взяла лейтенанта под руку и потащила к отставшей Шуре.
— Здравствуй, Шура,— сказал лейтенант.
— Здравствуй, Федя,— ответила девушка.— Домой?
— Да, сегодня отпустили пораньше... И вообще, говорят, что скоро на фронт отправят. Быстрее бы... Мы с ребятами не дождемся этого момента. Долг каждого честно-о человека — быть там...
Шура незаметно кивнула на Тоську, которая шла, опустив голову и ссутулившись. На тоненьком пальтишке белел меловой номер.
— Да нет,— смутившись, забормотал лейтенант и догнал ее, обнял за плечи, стараясь заглянуть в лицо.— Это когда еще отправят... Только разговоры...
Они уходили от Шуры, занятые лишь собой, не обращая внимания на встречных людей, на глазеющую очередь у кассы кинотеатра. Лейтенант был высокий, худой, ладно пригнанная шинель качалась на нем, словно твердый панцирь, перекрещенный необмятыми желтыми ремнями. Тоська рядом с ним была совсем маленькой, семенила короткими шажками, неловко толкалась плечом и снизу вверх смотрела на парня, все время разматывая и снова затягивая на шее края полушалка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
А потом он заболел, к нему стали приходить военные врачи, друзья, но парень никого не узнавал, бредил, кричал, кого-то звал... Лежал на Тоськиной семейной двойной кровати, среди спутанных простынь и одеял, в распахнутой на груди нательной рубашке, и серое утомленное лицо его блестело испариной. Тоська пришла к нему раз, второй, накормила с ложечки картофельным пюре на молоке... Затем был кризис, и женщина постелила себе в комнате на полу. И ходить она его заново учила. Водила по коридору, усаживала на кухне у окна, и он, бледный, с длинной шеей и больными глазами, безучастно смотрел во двор, оживляясь только, когда Тоська устраивалась рядом и, что-то штопая домашнее, рассказывала о себе, тихонько пела или говорила о довоенной жизни, изумленно подрагивая бровями и качая головой...
Они шли домой по тротуару. Доски прогибались, хлюпая по растекшимся лужам. Между булыжниками мостовой уже кое-где пробивалась трава. Тоська говорила, не смотря на Шуру:
— Сегодня новая поломойка... ну, та, Нинка с Болотного переулка, с рыжими волосами такая, неказистая... Так она говорит мне с пренебрежением,— супу, видать, ей мало дала, и зависть гложет,— но только говорит: «Мужа не успела похоронить, а уже сожителя заимела...» Это я-то не успела похоронить?!
Голос Тоськи звенит от гнева.
— Да я не только похоронить, я его проводить на фронт как следует не успела! Один день только и дали... А как его хоронить я стану? Похоронку, бумажку эту, в землю закопаю, попа позову, чтобы кадилом над кроватью помахал... Не хоронила. Просто ушел он куда-то далеко, и я знаю, что больше никогда не вернется. И жить мне теперь одной, до последнего часа... Были мы с ним,— продолжала Тоська,— притерты, как две половинки дверей... А теперь одна сторона вывалилась... Хлопать: мне отныне одной на сквозняках...
Навстречу по тротуару шла группа солдат в распахнутых шинелях, веселых, в сдвинутых на затылки ушанках. Брезентовые пояса торчали у них из карманов. Они прислонились спинами к стене дома, пропуская женщин, один что-то сказал, другие засмеялись. Солдаты стояли худые, глазастые, от них так и пахнуло теплым сукном, солнцем и крепкими телами. С крыши струилась капель, билась у их ног, обнажая от грязи белые жилы волокнистых досок.
— Здравствуйте...
— Ишь, крали, еще и не смотрят...
— Приходите на танцы... Ждать будем, девочки...
Тоська подняла голову, посмотрела на ушастого, толстогубого парня с сияющими глазами и, не выдержав, хохотнула. И солдаты радостно загоготали, забухали ботинками по доскам тротуара, не отставая от женщин...
Шура и Тоська отбежали за угол дома и, чуть не задохнувшись, раскрасневшиеся, замедлили шаги. Ветер рябил лужи, они были похожи на взъерошенный против шерсти короткий мех. В канаве у закрытого хлебного магазина, на крыльце которого сидели старухи, мальчишки с нарисованными мелом на спинах номерами пускали бумажные кораблики.
— Хлеб скоро привезут? — спросила Шура,
— А кто ж его знает,— пожала плечами старуха.— Говорят, скоро... В пятый магазин уже пятьсот кило дали...
— Там и вчера ранее нашего роздали,— вздохнула соседка по ступеньке.— А здесь, пока тыщу людей не соберут, двери не раскроют. Продавцы, как мыши, сидят в темноте, крошки жрут...
— А чего им крошки-то жрать? — удивилась первая старуха и округлила глаза.— Да от каждой пайки по десять граммов... Посчитай, сколько наберется?! Это ты свои триста хоть ешь, хоть сквозь увеличительное стекло разглядывай, а они уж...
— Да будет, вам, старые,— неодобрительно оборвала их Тоська.— Побойтесь бога... Что вы, Кирилловну не знаете? Будет она зариться на ваши иждивенческие граммы... Кто последний-то тут?
— Я! — отозвался мальчишка из канавы.
— А какой же ты, милый?
— Двести пятнадцатый!—-мальчишка показал свой номер, повернувшись к ней спиной, и снова забурил сапогами в луже, раскачивая на волнах опрокинувшийся кораблик.
Одна из старух встала со ступеньки и, взяв !в щепотку кусочек мела, поставила на пальто Тоське цифру двести шестнадцать. Мел крошился в жестких старушечьих пальцах, Тоська улыбнулась, посмотрела на тонущий -пароход с нарисованными чернилами иллюминаторами.
— Что ж ты его сапогами? Вот дурак... Греби руками!
— Ишь какая! Греби сама... Застудишься насмерть... — Так весна ж...
...Они дождались, когда за ними заняли очередь, и пошли дальше.
— Дрова и те зелень пускают,— говорила Тоська,— а мы живые. Иной всю жизнь такой ходит, словно через минуту топиться будет. И сам не живет, и. другим счастье не несет. А.я, знать, кому-то еще нужна. Меня, как головешку, на огород не выбросишь.
— Ты Петра не забывай,— попросила Шура.
— Его ты не тронь,— сухо ответила Тоська.— Когда он был на этом свете, то и я была его верной половиной до самого донышка... У меня жизнь сейчас, знаешь какая? Вон там, в домишке за углом, старуху парализовало. Одна часть лица плачет, другая смеется... Так и я.
Тоська зашагала быстрее и вдруг круто обернулась к Шуре.
— И пускай меня все хоть б... называют, я им только фиг под нос покажу! — Тоська вскинула сжатый худой кулачок с пальцами, свернутыми фигой.—Вот они что получат!
Они перешли дорогу и возле клуба увидели молоденького лейтенанта, подпоясанного лимонного цвета портупеей поверх новенькой шинели. Из-под искусственного меха ушанки смотрели блестящие, чем-то удивленные глаза, а на впалых щеках играл румянец. Он заметил женщин и радостно замахал рукой.
— Тося-я!.. Я здесь!
Тоська побежала к нему по лужам, ткнулась ладонями в его грудь .и на миг припала головой к плечу. Потом выпрямилась, веселая, взяла лейтенанта под руку и потащила к отставшей Шуре.
— Здравствуй, Шура,— сказал лейтенант.
— Здравствуй, Федя,— ответила девушка.— Домой?
— Да, сегодня отпустили пораньше... И вообще, говорят, что скоро на фронт отправят. Быстрее бы... Мы с ребятами не дождемся этого момента. Долг каждого честно-о человека — быть там...
Шура незаметно кивнула на Тоську, которая шла, опустив голову и ссутулившись. На тоненьком пальтишке белел меловой номер.
— Да нет,— смутившись, забормотал лейтенант и догнал ее, обнял за плечи, стараясь заглянуть в лицо.— Это когда еще отправят... Только разговоры...
Они уходили от Шуры, занятые лишь собой, не обращая внимания на встречных людей, на глазеющую очередь у кассы кинотеатра. Лейтенант был высокий, худой, ладно пригнанная шинель качалась на нем, словно твердый панцирь, перекрещенный необмятыми желтыми ремнями. Тоська рядом с ним была совсем маленькой, семенила короткими шажками, неловко толкалась плечом и снизу вверх смотрела на парня, все время разматывая и снова затягивая на шее края полушалка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61