Они как осколки раз-битой посуды.
— Поездов почти совсем нет... Придется нам здесь расстаться..— продолжает задумчиво милиционер.
— Зачем? — с трудом спрашивает Шура.
— Притопали,— говорит милиционер.— Это уже наша земля. Мне по начальству следует явиться — тебе дальше ехать...
— Куда?
— Дальше. Там не пропадешь. Там люди войной не взволнованы, добрее. Среди них не пропадешь. Между прочим, я свой адресок тебе в кармашек сунул. Мало ли что, а после войны заглянешь, коли .жив буду. Как думаешь: встретимся еще?
— Да,— кивнула головой Шура.
— Я тоже так.думаю,— согласился милиционер.— Ну, пойду дровишек насобираю...
Он притащил обломок зеленой скамейки, обгорелый кусок балки, обрывки толя и разложил костер. На огонь стали сходиться люди. Они протягивали к, пламени руки, здоровались и рассаживались вдоль степы. Приплелся и парик в брезентовом.дождевике.
— Пианино не надо? — предложил он,—Может, кто купит? Дорого не возьму...
- Где взял-то его? —спросил милиционер.
— Да у насыпи валяется,на тележке сломанной,— кивнул старик.—Не пропадать же добру! Может,кто купит, а?
— Так оно же не твое?
— Это доказать надо,— спокойно сказал старик.— Я там сбоку лачок нацарапал чуток... Вроде, как моя примета. ...
— Война — кому горе, кому белый хлеб... — произнес кто-то невесело.
— Я вот как дам тебе по голове кнутовищем,— сердито ответил старик,— так сам икру пустишь, как жаба болотная!
— А не. лучше ли в город податься и оттуда уехать? — задал вопрос милиционер.
— Не, там хужее,— ответил за всех старик.
— Ну, а тут?
— Здесь другое дело,— торопливо начал человек с перевязанной грязным бинтом щекой. Вата торчала из повязки и трепетала от дыхания,— Как остановится, так
сразу на штурм... Бывает, человек по десять зараз уезжает. Ну, конечно, не без трудностей. Вчера девчонку лет восьми под колеса затянуло. Вжик! —и пополам.
— Обовшивели все,— вздохнул человек в очках, с золотыми зубами.— Кругом грязь...
— Вши, не от грязи,— перебил старик в дождевике.— вши от несчастий и горя. Это точно. Уже временем проверено, да и старики говорят...
Шура сидела, накрыв ноги полами пальто и положив подбородок на колени. Она смотрела на огонь, который становился тем ярче, чем больше темнело. Иногда в костер подбрасывали куски толя, и пламя бросалось вверх, словно рыжая кошка, ловящая улетающие искры. Но затем костер успокаивался, и языки пламени, шатаясь, как эквилибристы на проволоке, начинали карабкаться по обломкам досок и веткам.
Иногда веки у нее слипались, и тогда она переставала видеть людей, пустынный перрон, черные деревья.
Лохматый красный костер шевелился у разрушенной стены, и тонкая кожа век ощущала его тепло, которое как бы медленно входило внутрь Шуры, наполняло голову бездумным круговоротом, начинало просачиваться в грудь, тяжелить ноги, булавочными уколами пробегать по замлевшим рукам. И сквозь это тепло голоса людей пробивались с большим трудом, как сквозь несколько слоев розовой ваты. Потом Шуре показалось, что она.медленно уходит от всех. Отдалялись чуть слышные разговоры. Костер, словно лилия, медленно сложил свои лепестки и стал уплывать, пока не превратился в одну мерцающую точку. Шура шла то по звонкой мостовой, то по гулким тротуарам. Была ночь. Гудели цинковые водосточные трубы, выпуская у самой земли пенящиеся потоки. Вдали дрожала красная звезда, и казалось, что кто-то зовет Шуру, но голоса не было слышно, только в ночном воздухе была та самая напряженная тревога, которая возникает эхом в спящем городе после одинокого крика.
Каким-то усилием она попыталась вернуться снова в реальный мир. Понимала, что все это сон, но сил вырваться из наваждения почти не было: Она боролась со сном, и он наваливался на нее, душил за горло, перехватывал раскрытый для крика рот... Когда-то, очень давно, на нее свалилась в сарае груда сена. Ее сбило с ног, обволокло духотой и пылью. Стало нечем дышать. Она отпихивала сено руками, била его ногами,, но оно только мягко поддавалось под ударами ее ладоней и снова наваливалось на лицо,
сдавливало грудь, и в пересохшей гортани поднимался отвратительный ком , рвоты... Неимоверным напряжением она вырвалась из объятий сена. Сознание словно выплыло из роя мерцающих звезд. Она хватила ртом воздух и вдох-мула его глубоко-глубоко, до самых донышек легких, бережно пропуская его свежесть через мелко дрожащие губы...
«...Что-то случилось с Володей,..» — подумала она.
Открыла глаза и посидела неподвижно, возвращаясь из сна. Догорал костер. Тополя стояли, как черные колонны, кроны их сливались с, небом, хмурым, как перед ночной грозой. Фигуры людей, сидящих у прогоревшего огня; казались большими, тени от них шли по земле и заворачивались на стены разрушенного здания. В тишине костер грыз раскаленные уголья, да скрипел ржавый прут с качающимся куском бетона, похожим на оторванное ухо... Где-то звучала музыка...
Так было недолго. От костра поднялся старик в дождишке.
— Кому-то моя пианина жить не дает,—- сказал он сырым голосом и ушел в темноту, кашляя и отплевываясь на ходу.
Музыка затихла.
Стало слышно только, как монотонно качается железный прут, скрипя у развалин однообразно, словно сверчок...
— Мать его за ногу,— ругаясь, проговорил старик, возвращаясь к костру.— Эдак каждый будет лапать руками...
— Замолкни,— сказал кто-то.
Люди сидели у костра, и у каждого за спиной стояла своя ночь.Шура смотрела на них, небритых, закоченевших, стиснув ворот пальто у шеи. Клубок тошноты подкатывался из желудка. Старик в дождевике откашливался и харкал на шипящие угли. Мокрый драп пальто пах гнилью и горелым листом.
Поезд появился из темноты черной громадиной без огней и света. Нет, он даже не появился... Это было бы не то слово. Поезд был сам бесформенным сгустком темноты, которая медленно вышла из ночи и остановилась недалеко о полустанка, безмолвная, и настороженная.
Громко галдя, таща чемоданы и узлы, люди бросились к эшелону. Они бежали по перрону. Прыгали на рельсы, Топот ног, перепуганные крики потерявшихся. Луна, которая ничего не освещает. Забытый костер.
Шура бежала вдоль состава, увлекаемая за руку милиционером. Она задыхалась от усталости. Галька осыпалась под ногами. В наглухо закрытых грязно-красных вагонах была напряженная тишина притаившихся людей. Милиционер останавливался и колотил кулаками по гулким дверям.
— Пустите-е! — кричал он.— Люди-и-и, пустите, ради бога-а! — умолял он и дергал Шуру к другим дверям, похожим на окованные железом ворота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Поездов почти совсем нет... Придется нам здесь расстаться..— продолжает задумчиво милиционер.
— Зачем? — с трудом спрашивает Шура.
— Притопали,— говорит милиционер.— Это уже наша земля. Мне по начальству следует явиться — тебе дальше ехать...
— Куда?
— Дальше. Там не пропадешь. Там люди войной не взволнованы, добрее. Среди них не пропадешь. Между прочим, я свой адресок тебе в кармашек сунул. Мало ли что, а после войны заглянешь, коли .жив буду. Как думаешь: встретимся еще?
— Да,— кивнула головой Шура.
— Я тоже так.думаю,— согласился милиционер.— Ну, пойду дровишек насобираю...
Он притащил обломок зеленой скамейки, обгорелый кусок балки, обрывки толя и разложил костер. На огонь стали сходиться люди. Они протягивали к, пламени руки, здоровались и рассаживались вдоль степы. Приплелся и парик в брезентовом.дождевике.
— Пианино не надо? — предложил он,—Может, кто купит? Дорого не возьму...
- Где взял-то его? —спросил милиционер.
— Да у насыпи валяется,на тележке сломанной,— кивнул старик.—Не пропадать же добру! Может,кто купит, а?
— Так оно же не твое?
— Это доказать надо,— спокойно сказал старик.— Я там сбоку лачок нацарапал чуток... Вроде, как моя примета. ...
— Война — кому горе, кому белый хлеб... — произнес кто-то невесело.
— Я вот как дам тебе по голове кнутовищем,— сердито ответил старик,— так сам икру пустишь, как жаба болотная!
— А не. лучше ли в город податься и оттуда уехать? — задал вопрос милиционер.
— Не, там хужее,— ответил за всех старик.
— Ну, а тут?
— Здесь другое дело,— торопливо начал человек с перевязанной грязным бинтом щекой. Вата торчала из повязки и трепетала от дыхания,— Как остановится, так
сразу на штурм... Бывает, человек по десять зараз уезжает. Ну, конечно, не без трудностей. Вчера девчонку лет восьми под колеса затянуло. Вжик! —и пополам.
— Обовшивели все,— вздохнул человек в очках, с золотыми зубами.— Кругом грязь...
— Вши, не от грязи,— перебил старик в дождевике.— вши от несчастий и горя. Это точно. Уже временем проверено, да и старики говорят...
Шура сидела, накрыв ноги полами пальто и положив подбородок на колени. Она смотрела на огонь, который становился тем ярче, чем больше темнело. Иногда в костер подбрасывали куски толя, и пламя бросалось вверх, словно рыжая кошка, ловящая улетающие искры. Но затем костер успокаивался, и языки пламени, шатаясь, как эквилибристы на проволоке, начинали карабкаться по обломкам досок и веткам.
Иногда веки у нее слипались, и тогда она переставала видеть людей, пустынный перрон, черные деревья.
Лохматый красный костер шевелился у разрушенной стены, и тонкая кожа век ощущала его тепло, которое как бы медленно входило внутрь Шуры, наполняло голову бездумным круговоротом, начинало просачиваться в грудь, тяжелить ноги, булавочными уколами пробегать по замлевшим рукам. И сквозь это тепло голоса людей пробивались с большим трудом, как сквозь несколько слоев розовой ваты. Потом Шуре показалось, что она.медленно уходит от всех. Отдалялись чуть слышные разговоры. Костер, словно лилия, медленно сложил свои лепестки и стал уплывать, пока не превратился в одну мерцающую точку. Шура шла то по звонкой мостовой, то по гулким тротуарам. Была ночь. Гудели цинковые водосточные трубы, выпуская у самой земли пенящиеся потоки. Вдали дрожала красная звезда, и казалось, что кто-то зовет Шуру, но голоса не было слышно, только в ночном воздухе была та самая напряженная тревога, которая возникает эхом в спящем городе после одинокого крика.
Каким-то усилием она попыталась вернуться снова в реальный мир. Понимала, что все это сон, но сил вырваться из наваждения почти не было: Она боролась со сном, и он наваливался на нее, душил за горло, перехватывал раскрытый для крика рот... Когда-то, очень давно, на нее свалилась в сарае груда сена. Ее сбило с ног, обволокло духотой и пылью. Стало нечем дышать. Она отпихивала сено руками, била его ногами,, но оно только мягко поддавалось под ударами ее ладоней и снова наваливалось на лицо,
сдавливало грудь, и в пересохшей гортани поднимался отвратительный ком , рвоты... Неимоверным напряжением она вырвалась из объятий сена. Сознание словно выплыло из роя мерцающих звезд. Она хватила ртом воздух и вдох-мула его глубоко-глубоко, до самых донышек легких, бережно пропуская его свежесть через мелко дрожащие губы...
«...Что-то случилось с Володей,..» — подумала она.
Открыла глаза и посидела неподвижно, возвращаясь из сна. Догорал костер. Тополя стояли, как черные колонны, кроны их сливались с, небом, хмурым, как перед ночной грозой. Фигуры людей, сидящих у прогоревшего огня; казались большими, тени от них шли по земле и заворачивались на стены разрушенного здания. В тишине костер грыз раскаленные уголья, да скрипел ржавый прут с качающимся куском бетона, похожим на оторванное ухо... Где-то звучала музыка...
Так было недолго. От костра поднялся старик в дождишке.
— Кому-то моя пианина жить не дает,—- сказал он сырым голосом и ушел в темноту, кашляя и отплевываясь на ходу.
Музыка затихла.
Стало слышно только, как монотонно качается железный прут, скрипя у развалин однообразно, словно сверчок...
— Мать его за ногу,— ругаясь, проговорил старик, возвращаясь к костру.— Эдак каждый будет лапать руками...
— Замолкни,— сказал кто-то.
Люди сидели у костра, и у каждого за спиной стояла своя ночь.Шура смотрела на них, небритых, закоченевших, стиснув ворот пальто у шеи. Клубок тошноты подкатывался из желудка. Старик в дождевике откашливался и харкал на шипящие угли. Мокрый драп пальто пах гнилью и горелым листом.
Поезд появился из темноты черной громадиной без огней и света. Нет, он даже не появился... Это было бы не то слово. Поезд был сам бесформенным сгустком темноты, которая медленно вышла из ночи и остановилась недалеко о полустанка, безмолвная, и настороженная.
Громко галдя, таща чемоданы и узлы, люди бросились к эшелону. Они бежали по перрону. Прыгали на рельсы, Топот ног, перепуганные крики потерявшихся. Луна, которая ничего не освещает. Забытый костер.
Шура бежала вдоль состава, увлекаемая за руку милиционером. Она задыхалась от усталости. Галька осыпалась под ногами. В наглухо закрытых грязно-красных вагонах была напряженная тишина притаившихся людей. Милиционер останавливался и колотил кулаками по гулким дверям.
— Пустите-е! — кричал он.— Люди-и-и, пустите, ради бога-а! — умолял он и дергал Шуру к другим дверям, похожим на окованные железом ворота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61