Раз написал из Святого Антола, значит, есть такая деревня. И увидишь, наш Имро тоже напишет, если уже не написал. Оно понятно, в такие-то поры все тянется медленнее, а почтари и нарочно все затягивают. Которые письма проходят еще и проверку. Цензуру! А к чему она, цензура?! Чего у нас либо у нашего Имро проверять?! Однако и такое возможно, что Имро специально не пишет, чтобы, чего доброго, письмом не навредить нам, не наделать неприятностей.
— Каких неприятностей? Родным-то каждый может писать!
— Так, да не так. Мы уже о том, девка, толковали. Война есть война! Каждому теперь надобно осторожничать. И мы должны быть довольны уж тем, что про нашего Имро никто хотя бы не спрашивает.
— Как так не спрашивает?
— Дг так, как говорю. А что, ежели пан командир Мишке однажды придет к нам и спросит: где ваш Имро?
— Зачем ему спрашивать?
— Потому что он Мишке. Немец есть немец, и Мишке про Имро может спросить.
— Было б ужасно!
— Что ж тут ужасного? Ты, Вильмушка, только не плачь, беспременно письмо от нашего Имришко какой-нибудь дуралей уже носит в своей почтарской сумке!
ю
И еще в тот же день — мастер тем временем заскочил в корчму выпить пива — она пошла в сад, хотя уже мало-помалу смеркалось, хотела еще чего-то поделать или просто нарвать букет астр, но, позабывшись, задержалась там, должно быть, потому, что все пережитое за день вдруг в ней опрокинулось как-то, и радость от Штефанова письма перестала быть радостью, сменилась печалью. Господи, это ведь только Агнешкина радость, и я от души желаю ей этого, но о моем Имришко я же по-прежнему ничего не знаю!
И вдруг заплакала. Сначала потихоньку; сперва только хлынули слезы, она пыталась их побороть, но печаль поднималась в ней псе новой и новой полной и гнала к глазам все нотис потоки слез, они текли по щекам, и она, обессилев вконец и уже не сопротивляясь, расплакалась навзрыд и потом все плакала, плакала и плакала...
Вдруг она заметила, что за низким дощатым забором стоит кто-то и смотрит на нее.
То был соседский мальчонка Рудко. Да, это был я. Хотите, можете звать меня Рудко, правда, теперь я уже гораздо старше и едва ли заслуживаю такого ласкового обращения. А тогда я и правда был Рудко, что поделаешь?
Рудко пригнулся. Он не обрадовался тому, что Вильма его заметила. Но и бежать не хотел. Какое-то время стоял в растерянности, потом осмелел и потихоньку выпрямился. Подождав чуть, спросил:—Вильма, ты почему плачешь?
Она уловила в его голосе сочувствие. Попыталась побороть печаль и, хоть сразу не смогла, рыдания все-таки приглушила и уже не плакала в голос, а потом и вовсе перестала, только слезы катились по щекам да грудь чуть шумнее дышала. Вскоре она совсем успокоилась, подошла к забору и погладила мальчонку по голове.—Ты что тут делаешь, Рудко?
А мальчонке и сказать нечего, ведь как-никак его застигли врасплох. Вильмина ласка сбила его с толку, он и не знает, как понять ее. Может, она вздумала ответить сочувствием на сочувствие? Но он же этого не просил у нее.
— Вильма, можно мне зайти к вам? — спрашивает он. Вильма удивляется:—К нам? А зачем? Чего ты у нас не
видал?
— Хочу поглядеть на платье.
Она смотрит на него и, хотя глаза ее полны слез, невольно улыбается.— На платье? А на какое?
— Ну на голубое, разве не знаешь?
— Не знаю. Да у меня и голубого платья-то нет. Не знаю, Рудко, честное слово, не знаю.
Они глядят друг на друга. Мальчонка не отступается:—У тебя есть голубое платье. Я помню его.
— Да которое? Правда, не знаю.— Вильма не перестает удивляться.—Боже, ну и глупенький! Нет у меня такого платья.
Потом она протягивает руки, берет мальчика под мышки, высоко подымает его и через забор перетаскивает к себе в сад.—-Рудко, золотой ты мой, про какое платье ты говоришь?
— Да про то, голубое.
— Я, ей-богу, не знаю.—Вильма пытается припомнить.—Такое синее?
— Нет, то голубое.
— Тогда какое? Ведь у меня не так уж много платьев. Мальчонка поначалу огорчается, что Вильма такая забывчивая. Потом замечает, а может, он еще раньше заметил, что в саду у Гульданов растут не только цветы, но и всякие овощи — морковь и петрушку пора, пожалуй, и выкопать,— есть тут и помидоры, много помидоров. Они заинтересовали его больше всего.— Вильма, дай мне помидор.
— Помидор захотелось? Сорви себе, их тут вдосталь.
Мальчонка озирается, но выбрать не может. Он полагается на Вильму, но не забывает предупредить ее:—Но я хочу самый большой.
Вильма ходит с минуту взад-вперед, никак не может отыскать самый большой помидор. Наконец ей удается выбрать действительно большой и зрелый, она дает помидор мальчику и говорит:—Можешь нарвать, сколько хочешь.
Мальчонка доволен. С аппетитом ест помидор, но вскоре обнаруживает, что он чересчур велик для него.— Вильма, а ты мне не поможешь? Я хочу и маленький такой, попробовать.
— Помогу тебе, конечно. Выбери, какой нравится!
—- Я люблю выбирать.— Мальчонка с удовольствием выбирает. Но и маленький помидор остается несъеденным.
— Вот видишь! Ты даже этого не доел! — улыбается Вильма. Потом спрашивает: — Заметно, что я плакала?
Мальчонка мнется с ответом, но говорит правду: — У тебя немного покраснели глаза. . — Очень? — спрашивает Вильма.
Мальчик задумывается, а потом говорит: — Не очень. Но все-таки видно.
Вильма проводит ладонью по глазам, другой рукой опять гладит мальчика.— Боже, какой ты золотенький! Подождем тут немножко.
— Зачем, Вильма? Я ведь и так знаю, почему ты плакала. Ты по Имришко скучаешь, правда?
— Мальчик мой, лучше не говори мне про это! О каком же платье ты думал?
— Ну о том, голубом.
— О каком голубом?
— Да ты знаешь, Вильма. Как-то рад, когда ты шла из магазина, маша мама аккурат мазала улицу в голубой и только все плакала, потому что перед корчмой сидели на телегах призывники, и у всех были пестрые ленточки, и наш Бйденко призывался, ну помнишь? И я тогда долго так бежал за телегой, а дядя Берто все хлестал и хлестал лощадей, потом и мне стало грустно. Ведь тогда призвали и нашего Бйденко. А мама все плакала и плакала и красила в голубой эту улицу, а ты еще не была ни Имришко-вой женой, ни нашей соседкой, дяденька Гульдан с Имришко тогда только дом ремонтировали. А я так бежал за этой телегой! А дядя Берто нарочно гнал лошадей, и гнал их аж до самой России, поэтому наша мама плакала и мазала эту улицу, ведь было это перед самым храмовым праздником, и карусель была, и шатры, а ты так долго тогда стояла на дороге и сказала нашей маме: «Ой, тетенька, как же бледнехонько у вас получается!» Я тогда за Бертовой телегой нарочно бежал, а наш Бйденко уже не видел меня, даже не кивнул мне, ведь мне только потому было грустно. А когда я воротился, на тебе было такое голубое платье.
— Мальчик мой золотой, которое?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186
— Каких неприятностей? Родным-то каждый может писать!
— Так, да не так. Мы уже о том, девка, толковали. Война есть война! Каждому теперь надобно осторожничать. И мы должны быть довольны уж тем, что про нашего Имро никто хотя бы не спрашивает.
— Как так не спрашивает?
— Дг так, как говорю. А что, ежели пан командир Мишке однажды придет к нам и спросит: где ваш Имро?
— Зачем ему спрашивать?
— Потому что он Мишке. Немец есть немец, и Мишке про Имро может спросить.
— Было б ужасно!
— Что ж тут ужасного? Ты, Вильмушка, только не плачь, беспременно письмо от нашего Имришко какой-нибудь дуралей уже носит в своей почтарской сумке!
ю
И еще в тот же день — мастер тем временем заскочил в корчму выпить пива — она пошла в сад, хотя уже мало-помалу смеркалось, хотела еще чего-то поделать или просто нарвать букет астр, но, позабывшись, задержалась там, должно быть, потому, что все пережитое за день вдруг в ней опрокинулось как-то, и радость от Штефанова письма перестала быть радостью, сменилась печалью. Господи, это ведь только Агнешкина радость, и я от души желаю ей этого, но о моем Имришко я же по-прежнему ничего не знаю!
И вдруг заплакала. Сначала потихоньку; сперва только хлынули слезы, она пыталась их побороть, но печаль поднималась в ней псе новой и новой полной и гнала к глазам все нотис потоки слез, они текли по щекам, и она, обессилев вконец и уже не сопротивляясь, расплакалась навзрыд и потом все плакала, плакала и плакала...
Вдруг она заметила, что за низким дощатым забором стоит кто-то и смотрит на нее.
То был соседский мальчонка Рудко. Да, это был я. Хотите, можете звать меня Рудко, правда, теперь я уже гораздо старше и едва ли заслуживаю такого ласкового обращения. А тогда я и правда был Рудко, что поделаешь?
Рудко пригнулся. Он не обрадовался тому, что Вильма его заметила. Но и бежать не хотел. Какое-то время стоял в растерянности, потом осмелел и потихоньку выпрямился. Подождав чуть, спросил:—Вильма, ты почему плачешь?
Она уловила в его голосе сочувствие. Попыталась побороть печаль и, хоть сразу не смогла, рыдания все-таки приглушила и уже не плакала в голос, а потом и вовсе перестала, только слезы катились по щекам да грудь чуть шумнее дышала. Вскоре она совсем успокоилась, подошла к забору и погладила мальчонку по голове.—Ты что тут делаешь, Рудко?
А мальчонке и сказать нечего, ведь как-никак его застигли врасплох. Вильмина ласка сбила его с толку, он и не знает, как понять ее. Может, она вздумала ответить сочувствием на сочувствие? Но он же этого не просил у нее.
— Вильма, можно мне зайти к вам? — спрашивает он. Вильма удивляется:—К нам? А зачем? Чего ты у нас не
видал?
— Хочу поглядеть на платье.
Она смотрит на него и, хотя глаза ее полны слез, невольно улыбается.— На платье? А на какое?
— Ну на голубое, разве не знаешь?
— Не знаю. Да у меня и голубого платья-то нет. Не знаю, Рудко, честное слово, не знаю.
Они глядят друг на друга. Мальчонка не отступается:—У тебя есть голубое платье. Я помню его.
— Да которое? Правда, не знаю.— Вильма не перестает удивляться.—Боже, ну и глупенький! Нет у меня такого платья.
Потом она протягивает руки, берет мальчика под мышки, высоко подымает его и через забор перетаскивает к себе в сад.—-Рудко, золотой ты мой, про какое платье ты говоришь?
— Да про то, голубое.
— Я, ей-богу, не знаю.—Вильма пытается припомнить.—Такое синее?
— Нет, то голубое.
— Тогда какое? Ведь у меня не так уж много платьев. Мальчонка поначалу огорчается, что Вильма такая забывчивая. Потом замечает, а может, он еще раньше заметил, что в саду у Гульданов растут не только цветы, но и всякие овощи — морковь и петрушку пора, пожалуй, и выкопать,— есть тут и помидоры, много помидоров. Они заинтересовали его больше всего.— Вильма, дай мне помидор.
— Помидор захотелось? Сорви себе, их тут вдосталь.
Мальчонка озирается, но выбрать не может. Он полагается на Вильму, но не забывает предупредить ее:—Но я хочу самый большой.
Вильма ходит с минуту взад-вперед, никак не может отыскать самый большой помидор. Наконец ей удается выбрать действительно большой и зрелый, она дает помидор мальчику и говорит:—Можешь нарвать, сколько хочешь.
Мальчонка доволен. С аппетитом ест помидор, но вскоре обнаруживает, что он чересчур велик для него.— Вильма, а ты мне не поможешь? Я хочу и маленький такой, попробовать.
— Помогу тебе, конечно. Выбери, какой нравится!
—- Я люблю выбирать.— Мальчонка с удовольствием выбирает. Но и маленький помидор остается несъеденным.
— Вот видишь! Ты даже этого не доел! — улыбается Вильма. Потом спрашивает: — Заметно, что я плакала?
Мальчонка мнется с ответом, но говорит правду: — У тебя немного покраснели глаза. . — Очень? — спрашивает Вильма.
Мальчик задумывается, а потом говорит: — Не очень. Но все-таки видно.
Вильма проводит ладонью по глазам, другой рукой опять гладит мальчика.— Боже, какой ты золотенький! Подождем тут немножко.
— Зачем, Вильма? Я ведь и так знаю, почему ты плакала. Ты по Имришко скучаешь, правда?
— Мальчик мой, лучше не говори мне про это! О каком же платье ты думал?
— Ну о том, голубом.
— О каком голубом?
— Да ты знаешь, Вильма. Как-то рад, когда ты шла из магазина, маша мама аккурат мазала улицу в голубой и только все плакала, потому что перед корчмой сидели на телегах призывники, и у всех были пестрые ленточки, и наш Бйденко призывался, ну помнишь? И я тогда долго так бежал за телегой, а дядя Берто все хлестал и хлестал лощадей, потом и мне стало грустно. Ведь тогда призвали и нашего Бйденко. А мама все плакала и плакала и красила в голубой эту улицу, а ты еще не была ни Имришко-вой женой, ни нашей соседкой, дяденька Гульдан с Имришко тогда только дом ремонтировали. А я так бежал за этой телегой! А дядя Берто нарочно гнал лошадей, и гнал их аж до самой России, поэтому наша мама плакала и мазала эту улицу, ведь было это перед самым храмовым праздником, и карусель была, и шатры, а ты так долго тогда стояла на дороге и сказала нашей маме: «Ой, тетенька, как же бледнехонько у вас получается!» Я тогда за Бертовой телегой нарочно бежал, а наш Бйденко уже не видел меня, даже не кивнул мне, ведь мне только потому было грустно. А когда я воротился, на тебе было такое голубое платье.
— Мальчик мой золотой, которое?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186