Вы и то должны понять, ну или представить себе, как трудно мне было решиться! Мне и вправду было трудно решиться! Ведь я солдат с первой войны и что знаю, то знаю, пан командир, товарищ мой командир. Но я сказал: если придется испытать что или хлебнуть, недоспать или голода хлебнуть, то я сумею хлебнуть, сумею и голода хлебнуть, знаю, что такое голод, сумею и недоспать. Я ведь вообще не сплю. Бывает, вообще не сплю, а то и все время сплю. А ребятки мои, крохи мои, малолетки мои, озоруны мои, они тоже уж всякого натерпелись и за миской такой шум умеют поднять. А уж как иной раз ложками вкруг пустого горшка застучат — уж такого страху на меня напустят! Да что поделаешь?! Я сказал себе то, что мне уже говорили другие и малость меня в том убедили, да я и сам в том убедился: я туда и вправду пойду. Не знал только точно куда — вот и пришел сюда. Да, пан командир, товарищ пан командир, я сказал, что это мой долг! Истинный долг! Временами, ей-богу, вот и теперь тоже, аж ком, такой стоит в горле, у меня ведь малолетки, ведь пустой горшок на столе перед ними! Товарищ друг, только теперь дело уже не в этом горшке! У меня, поди, и горшка уже нет или не будет. Только и есть у меня дорогие товарищи. Ребята мои золотые, помогите мне, видите же, я никак в толк не возьму... Боже ты мой, ничего-то я уж не знаю, ничего у меня нет, где все, что я потерял и чего у меня уже нет, господи, где я все это найду?! Многим, товарищам уже аминь, а у меня остались только долг да этих семеро, семеро заморышей, целых семеро заморышей, которым дороже всего ложка, ей-богу, ложка в руке...
Командир до этой минуты молча слушал, несколько раз на лице у него появлялась улыбка, но, пожалуй, неосознанная. Меньше всего он хотел причетника высмеять — с какой стати? — и нарочно дал ему выговориться, а теперь, хотя причетник ни в коей мере не рассказал всего о себе и о товарищах, решил эту улыбку или то, что ее вызвало, как-то оправдать и потому улыбнулся еще выразительней. — Вы мне уже достаточно рассказали. И это в самом деле так? Впрочем, конечно. Вы рассказали достаточно, хотя меня-то интересовало совсем другое.
— Да я еще и не рассказал всего,— проворчал, как бы оправдываясь, причетник.— И другие не говорили.
— И не надо,— заявил командир.
Причетник подвигал плечом.— Извольте. Может, Имришко еще что-нибудь скажет, ведь до сей минуты он был у нас командиром.
— Вы хотите здесь остаться? — спросил командир.
— Мы есть хотим,— сказал Онофрей.— Может, случайно найдется чего...
— Найдется,— улыбнулся командир.— Но прежде вы должны решить.
— Решай, Имришко! — Причетник вытолкнул Имро вперед.— Он был нашим командиром. Мы его выбрали. И хотя мы иной раз не ладили и, случалось, не слушали его, он был нашим командиром, так пусть за нас и решает.
— Мне трудно с этим согласиться,— покачал головой командир, хотя и улыбался, улыбался, глядя и на Имро.— Я всех не знаю, не могу вам всем даже до конца доверять, но все равно — каждый должен решить сам за себя. И ваш командир — тоже. Если вы действительно захотите здесь остаться, вашему Имришко придется опять стать просто Имришко. Отныне он уже не командир.
Имро улыбнулся сперва командиру, потом товарищам, и улыбнулся главным образом для того, чтобы им легче было решить.— Остаемся! — сказал он.
МАЛЬЧИК
1
А весть о том пришла в Церовую, да и в Околичное. Люди не знали, кто принес ее, но передавали из уст в уста и всякий раз добавляли к ней что-нибудь от себя, чтобы она казалась правдивей, а рассказчик — занятнее, чтобы глядел он героем и напустил страх на других или своим страхом с ними поделился, а может, лишь затем, чтобы создать настроение, которое бы возбудило, взбодрило или хотя бы растормошило его самого, а иного привело бы в уныние и придавило,— одним словом, чтобы что-то происходило, чтобы было о чем говорить, да и чтобы ни у кого не возникло впечатления, что все говорится всуе.
Дошла весть и до Вильмы, она поделилась с мастером, а тому удалось узнать, что весть принес парнишка, ученик из соседней деревни мастер знал его хорошо, знал даже родителей и, стало быть, мог все выведать, потому что малый этот, говорили, уехал на той же машине, что и Имро, а па нее потом где-то под Нитрой напали немцы; шофера, Карчимарчика и Габчо, да, вероятно, и Ранинца застрелили, остальные бросились наутек, а немецкий патруль все палил по ним да палил; парнишка был ловкий, видать, да еще из везучих, а в тот час оказался особенно ловким, и везучим: как только шофер затормозил и дал задний ход, он спрыгнул с машины, плюхнулся плашмя наземь и с минуту не двигался, про других он и вовсе не думал, старался даже на них не глядеть, но лежать все равно было опасно, поэтому он быстро и ловко отполз и надолго притаился в кустарнике. Но и там у него поджилки тряслись! А теперь он не нарадуется, что счастливо из всего этого выбрался и попал домой.
Вслед за ним через два дня воротились домой и двое церовских крестьян — в общем, они говорили то же самое, но им и невдомек было, что паренек жив.— Мы уж думали, тебе, братец, капут,— дивились они,— мы тебя уж оплакали. Мы же тебя там видели. Все как есть видели. И мы еще потом обо всем говорили и о тебе думали, что ты полег среди первых.
— А я и лег. Первый спрыгнул,— согласился паренек.— Черт, ну и кувырок я выдал! Всю ладонь содрал! Теперь уже малость зажило.
— Тьфу — ладонь! — крестьянин в ответ.— Я животом стал маяться. И ноги у меня до сих пор дрожат, а про живот лучше и не думать.
— А Карчимарчика слышал? — спросил другой крестьянин.
— Все слышал. Я же ближе всех был. И я все понял, потому что и в школе немецкий учил. Он так кричал, так кричал! Хотел немцев перекричать. И Ранинец ужас как охал. Видать, здорово досталось бедняге!
— Ну видите! Надо же нам было! О-ой! Лучше и не говорить ничего.
Мастер выслушал сперва каждого в отдельности, затем — поскольку хотел от них все выведать — допросил всех троих вместе.
— А Имро? Имро-то как туда затесался?
— Так же, как мы,— ответил церовский крестьянин.— Приехал Карчимарчик с этим самым шофером и говорят: два дня назад одна машина ушла, сейчас у нас опять машина, раздумывать нечего! Ну мы и не раздумывали. Сели в машину, по одному, по двое — вот и набралось нас.
— А Имро дома вообще об этом не заикнулся. Только с Вильмой, с невесткой, со своей женой — я вам уже говорил: Вильма его жена и моя невестка, вы, должно быть, знаете, что они живут со мной и что перед свадьбой мы ради этой славной и тихой девушки специально дом отделывали, скажу больше, мы его от корня, право, от сам,ого корня отделали, чтобы этой поистине горемычной девушке жилось у нас радостно,— так вот, только с ней, с этой бедняжкой, он двумя-тремя словами тогда перекинулся, сказал, что идет, мол, в имение Кириновича навестить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186