Второй раз задержался во дворе подольше. Стоял, привалившись к стене, шумно вдыхал и выдыхал влажный ночной воздух.
Вильма вышла к нему, когда он снова собирался пойти лечь.
— В чем дело, Имришко?
— Не знаю. Как-то нехорошо мне.
Она стояла в двух шагах от Имро в одной тоненькой рубашке, как бы молча разглядывая его, хотя лица не было видно.
Приблизилась чуть.-— Очень плохо тебе?
— Почем я знаю. Должно, переел.
— Ты же мало ел.
— Ничего. Пройдет. Мне уже лучше. Ступай в дом, еще простынешь!
— Да не бойся, не простыну! Имришко, ты бы поосторожнее. Надо тебе хоть одеться.
— Да я тоже пойду. Думал, стошнит. Видать, перекурил.
— Зря столько куришь.
— Вчера перестарался. Ничего, пройдет. Мне уже лучше.
— Может, перепил?
— Я почти совсем не пил. Скорей всего, курево, чувствую, как оно у меня в желудке и в легких засело.
Они стояли друг против друга. Стоило сделать шаг, и растревоженная Вильма могла бы обнять Имришко. Она уже протянула руку, однако шага не сделала, как бы смутившись: наверно, в тот момент, когда протянула руку, подумала, что, если бы Имро хотел, он тоже, пожалуй, мог бы этот шаг сделать.— Меньше бы ты курил,— прошептала она совсем рядом.
Имро молчал. Эти слова он слышал от нее много раз. И не было никакой нужды снова на них отвечать.
Да Вильма и не ждала в эту минуту ответа, во всяком случае на эти слова.
А Имро был глух и слеп. У него болел желудок и, как он сам говорил, в легких что-то засело.
— Знаю, Вильма, намыкалась ты со мной! — шепнул ей прямо в волосы.
И она приникла к нему: — Господи, Имришко, ведь ничего другого на свете нет у меня. Я с радостью тебя обихаживаю, Пусти, Имришко! — последние слова она произнесла лишь потому, что ей показалось, будто он хочет высвободиться из ее объятий.
А Имро, ощутив вдруг в себе огромную жалость, знал, что и сказать.
— Пойдем, Вильмушка, холодно! Надо спать! Мне малость полегчало. Попытаюсь уснуть.
Но и утром Имро было не по себе: по-прежнему жаловался на желудок. Братья, должно быть, по привычке, а главное, от радости, какую испытывает любой человек, воротившись в родной дом и найдя в нем своих, с которыми не всякий день встречается, подтрунивали над ним.— Я думал, у тебя и желудка-то уже нету,— говорил Яку б,— что тебе и есть незачем, в самом деле, ты такой отощалый, будто и ешь вовсе.
А Ондро, не заботясь сперва, что перечит старшему брату, а может, потому, что собирался прежде Якуба говорить и не ждал, что тот обгонит его, или не подозревал, что тот скажет, выдал совсем противоположное: — Не надо было есть столько, лучше пить побольше! — Но тут же решил поправить себя, и, пожалуй, не столько ради старшего брата, сколько ради младшего, чтобы тот случайно еще не подумал, будто он умаляет его болезнь: — Ведь ты почти ничего и не ел. Желудок может болеть и от голода. Что, ежели с голодухи ты и хвораешь?! Отучил желудок от порядочной пищи, надо снова тебе его приучать. А перед едой всегда как следует выпей! Ну а если что не так, самолучшее — травы. Слышь, Марта! —- оборотился он к жене.— Ты захватила те травы?
Марта поводит плечом.— Ничего я не захватила. И ты мне ничего не сказал. Думаешь, у меня в голове только твои травы?
— Ты что, ты как говоришь? — Ондро немного насупился, словно хотел показать, что при желании мог бы и обидеться.— Мне же они для Имро нужны. Полынь и чистец. Можно к ним и чего другого подбавить, а в чай сливянки подлить, не то ужас противно. Я бы и то такую пакость не пил. Мне и сливянки хватает. Но если все сметать и добавить туда порядком сливянки — увидишь, Имро, что за лекарство. Я иного лекарства, почитай, даже не знаю. Ведь сливянку и доктора советуют. Да и сами ее хлещут, От каждого доктора на версту сливянкой несет, хотя уж он мог бы лакать и чистый спиритус, разве его не в достатке в этом вонючем докторском кабинете? У которых и по десять бутылок, притом не каких-нибудь там бутылочек. Я-то видал у лекаря и пятилитровые бутыли, маленькие-то бутылочки для дураков, в них только настой ромашки либо фенхеля. Чертов прохиндей, спириту с-то он бережет: придет к нему кто, он сперва спирт понюхает, а потом на рану так это спрыснет, и не из этой большой, а опять же из той махонькой, мало ли у него бутылочек! Наверняка и потайная имеется, нарочно из этой пятилитровой в маленькую переливает, чтоб прилично выглядело, да и чтоб экономно было: из того, что маленькое, особо-то и не спрыснешь. Куда как лучше потихоньку самому выпить. Если у него нет больных, наверняка он из этой большой бутыли и потягивает. Ну а потом, от него, гада ползучего, еще и сливянкой песет. Небось знает, что делает! Сливянка все нутро прочищает. Я, ей-богу, у докторов не стал бы лечиться! Полынь и чистец! Полынь все как есть очищает, а чистец, этот просто так сквозь человека проходит, ну а сливянка, она опять же силу дает, человек ровно заново рождается. Гвоздь и то слопаешь. У которых докторов глаза так и блестят, поэтому они их лучше сощуривают и тогда похожи на священников, только у них другая, белая ряса, да и не такие они доки по части вина. Имришко, если неохота есть, надо перед едой маленько выпить. Сливянка завсегда должна быть в доме. Нынче суббота, завтра едем домой, полынь и чистец в понедельник вышлю — пускай и у почтарей будет работа...
Конечно, все это не очень-то пошло Имро на пользу, но братья хоть немного развеселили его. Днем он еще полеживал, к вечеру почувствовал себя лучше, а в воскресенье, когда братья наладились уезжать, стало ему .совсем хорошо, и он был вполне доволен собой.
Якубова жена говорила Вильме: — Видать, он просто от этого шума устал. Главное, от этой кучи детей. Кто к детям не привык, тот их не переносит, на нервы действуют. От них и захворать недолго.
Но Вильма качала головой: — Нет, нет, он привык к детям. Ведь и у Агиешки дети. Они часто у нас, приводят с собой и дружков, и подружек. К детям мы привыкшие.
Может, просто погода меняется. Может, уже и изменилась где, Имришко не переносит перемены погоды.
А Имро все отговаривался,— Да ладно вам обо мне толковать. Все я переношу. И погоду. Мало ли у кого желудок болит? За меня не тревожьтесь, не так уж я плох!
А перед самым уходом взял слово Якуб: — Ну, теперь узнаю тебя, Имро. Как мы приехали— и желудок у тебя заболел, и слабость какая-то навалилась, и полежать пришлось, а теперь, когда мы уезжаем, тебе опять хорошо. Занедужил ты только для того, чтоб нас выпроводить,— Потом, обхватив его за плечи, потряс.— Ну, будь здоров, Имришко, и держись!
Женщины и дети снова его обняли и расцеловали, а Ондро, благо в гостях ему удалось больше всех выпить и изрядно других позабавить, подождал до конца и попрощался последним, чтобы оставить за собой и последнее слово.
— Ну так, браток! — Он схватил Имро за талию и высоко поднял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186