— Ах ты паршивец! Я же тебе хочу... а ты... ну ладно, ладно! Знаешь что, Рудко?! Ты вот так и держись! Умный человек не пропадет, но все-таки в оба гляди! Так, так, Рудко! Да смотри особо не переумничай. Я хотел единственно тебя остеречь, да вот на меня что-то нашло. Еще хочу тебя попросить: когда Вильма одна, приходи к нем немного поболтать.
— Я ведь и так хожу к вам.
— Вот и добро! Болтай себе! Знаешь, о чем ты должен болтать? О чем попало. Главное —- языком молоть. Меня-то это все уже доконало. Имро я бы охотней всего под зад двинул! Но у тебя еще хорошие нервы, болтай, Рудко, болтай!
5
И я болтаю. В любое время болтаю. Иногда и ночью. Правда! Я потому Вильму поминаю, что несколько раз у них ночевал. Мама сердится, когда мне не хочется спать. Не раз мне уже и ночью поддавала. А Вильма никогда. хМастер ездил навещать Якуба и Ондро, а Вильма всякий раз приходила к нашим и спрашивала: -— Рудко не мог бы у нас ночевать? Боязно одной. И к маме идти не хочу, чтоб дом не пустовал.
— Бери его! — Наша мама рада, что я ухожу из дому. По крайней мере не надо меня ужином кормить.
И я, бывало, радовался. У Вильмы я всегда ужинал лучше, чем дома. А сон что — я повсюду одинаково высыпаюсь. Да и своя выгода тут была: не нужно было рано ложиться. Первым делом мы наедались, йотом калякали, а потом — что же... Вдруг за разговором я засыпал. Даже не знаю, когда она переносила меня в постель.
Но раза два-три я держался стойко. Целый вечер выдержал. Немного потрещал, но дал и Вильме поговорить, потому что она старшая. Я всегда так — пусть знает, что мне все интересно, а там она уже и сама трещит. И рада, что Не перебиваю ее.
По когда не перебиваешь, долго не выдерживаешь. Ни с того ни с сего глаза сами начинают слипаться, и потом уж трудно слушать. Если мне дремлется, я уже не притворяюсь. Сначала пробую пересилить себя, а потом говорю Вильме: — Вильма, мне уже слать охота.
— Бедненький! Л я тебе все рассказываю. Но гляди, чтоб завтра дома не жаловался! Уложу тебя. Где хочешь спать? В Имришковой?
— Все равно. Не сердись, Вильма, я тебя слушал. Только чуточку глаза слипаются.
— Ах ты, мой воробушек! Как долго я тебя мучаю, позабылась маленько, не сердись на меня! Подложу дров в печку! Не бойся, если ночью тебе станет холодно, прикрою тебя.
Но мне ночью не холодно. Л Вильма и ночью знай вскакивает с постели и подкладывает в огонь дров, но и когда идет к печи и когда возвращается, всякий раз заботливо меня укрывает. Даже и потом меня укрывает, а я все время ворочаюсь и раскрываюсь, потому что мне жарко. Я такую жарищу не выношу, но ночью мне не хочется об этом говорить, я иногда даже не знаю, что мне жарко, просто только раскрываюсь. А она меня все прикрывает и прикрывает, бедняжка, может, вовсе не спит. Иной раз до того умается, что, наверно, даже на меня злится, перетаскивая к себе, чтобы я случайно не простудился и чтобы когда-нибудь после моя мама ее не упрекала.
Потом она забывает и про печь. Но даже если печь выстудится, я сплю возле Вильмы как голубок.
Только иной раз случается и неприятность. Кто-то однажды рядом с Вильмой обмочился. Не знаю, кто это мог быть. Понятно, в таком деле никто не признается.
Я крепко сплю, и вдруг Вильма трясет меня.— Рудо, Руд ко, что это с тобой?
Я сразу понимаю, что случилось. Только кто в таком деле признается? Лучше даже не отзываться, А она продолжает меня трясти.— Рудо, Рудко, что ты сделал?
— Ничего я не сделал. Я же сплю.
— Ах, Рудко! Видишь, какой ты! Ведь я вся мокрая.
— Я же сплю, я все время сплю. Ой-ей-ей, я тоже мокрый! Правда, Вильма, я тоже мокрый.
— Рудо, да ну тебя! Ты хоть дурачком не прикидывайся. Я вся мокрая. Ты что наделал?
— Что я наделал?! Ничего я не наделал. Кто-то тут обмочился. Ведь и я мокрый.
— Рудо, ради бога, хоть не отговаривайся! Я вся мок- рая, а ты еще дурачка из себя строишь.
— Да, да, я отговариваюсь! Ты-то не отговариваешься, хочешь на меня все свалить! — И в слезы. Хоть я и не лкь блю плакать, но когда хочу и когда вижу —дело труба, сразу в слезы.— Па меня все сваливаешь, теперь я виноват. Если бы я знал, не пришел бы к вам. Никогда больше к вам не приду.
— Не реви, Рудо! Я ведь ни в чем не виню тебя. Только говорю, что ты обмочился. Ведь и я мокрая, вся мокрая.
— А я не мокрый? А я не мокрый? Ведь я спал в Им-рлшковой, зачем меня к себе перетащила?
— Дуралей, я тебя хотела прикрыть.
— Да, да, ты все отговариваешься, а я лежу тут мокрый. Пойду лучше домой! Пойду домой! Я иду домой!
— Замолчи, Рудо! Не то вздую тебя.
— Да, да! Ведь я спал в Имришковой, спал в Имриш> новой.
— Ах ты дурак эдакий! Не реви только! Я ведь все равно ничего никому не скажу.
—- Я пошел домой, пошел домой! И к вам уже никогда не приду.
— Послушай, Рудо, сейчас ты получишь от меня!
— Никогда больше не приду, никогда больше не приду! — Боже, какой ты глупый! Не реви хоть! Ведь я же
говорю, что никому не скажу. Ну давай иди, топай вперед, голова садовая! Нам обоим теперь надо в Имришкову!
6
Но иногда я и помогал ей. Однажды, мне даже кажется, что это было следующей ночью, мастер еще не воротился, а Вильма посреди ночи снова меня трясет. Господи боже, что же опять приключилось?
— Рудко, спишь? Проснись! Кто-то тут ходит!
— Чего-о, чего-о?! А кто ходит? — Я не люблю просыпаться.
-— Не знаю. Кто-то по двору ходит.
А мне дремлется. Сплю, сплю, никак не очнусь. Вильма тормошит меня, я открываю глаза и тут же опять закрываю. Подниму голову и тут же опять опускаю на подушку. Но Вильма все теребит меня;
— Рудко, родненький, проснись!
— Да я не сплю. Я только... что?!
— Кто-то ходит но двору.
— А кто, не знаешь?
Я сажусь. Прислушиваюсь. Сначала ничего не слыхать, потом и я что-то слышу. Не сказать, чтобы это были шаги, но все же что-то слышно.
Мы прижимаемся друг к другу. Обоим боязно. Неужто в самом деле кто-то подглядывает? Может, вор какой? Или это Имригако? Имришко — тот бы смело постучал. Кто это может быть?
Я весь покрываюсь потом. Вильма, перепугавшись ничуть не меньше моего, обеими руками прижимает меня к себе, а эта свинья уже притопывает к самому окну. Я бы и не заметил этого, не обрати Вильма моего внимания.
— Вон, вон, гляди! — Она указывает на окно. Я лучше не гляжу, а еще теснее прижимаюсь к ней.
Молчим. Жмемся друг к другу. Оба взмокли от страху. Чуть погодя Вильма подает голос: — Знаю, кто это,— говорит она шепотом.— Соседский Лойзо. Наверняка он. Раз уже ломился сюда.
Но я не сразу ее отпускаю. Подумалось мне сперва, что это она только потому шепчет, чтобы отогнать от меня и от себя страхи.
— Откуда ты знаешь, что это он?
— Знаю. Правда он. Лойзо Кулих. Потому-то я тебя к нам и звала. Боюсь его, потому тебя всегда и зову.
— А что он хочет? — Я сразу смелею.
— Не знаю.
Смелость во мне растет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186