Тебе приходится меняться ради местечка — ведь до тебя тут другой был,— а не изменишься вовремя, не перехитришь самого себя, чтобы и остальным замазать глаза, однажды откроешь, что кто-то и тебе пришел иа смену, какое-то иное счастливое число: теперь уже он будет знать, сколько у него в имении батраков и плугов, по сам-то не сумеет путем взяться за плуг и проложить им не только восьмерку, но даже самую обыкновенную борозду, в конце которой другой счастливый глухонемой идиот, что никогда не ведал и не нюхал земли, занесет свое число в блокнот.
Кирииович несколько раз порывался оборвать тестя, но удалось ему это только тогда, когда тот остановился на миг, чтобы отдышаться.
— Послушай, с кем ты сегодня пообщался? Говоришь, будто Карчимарчик. В самом деле, так рассуждать может один Карчимарчик!
Киринович сказал это наобум, просто хотел унизить и высмеять тестя. Он даже не думал, что в тот же день ему придется толковать и с самим Карчимарчиком.
Спор длился еще минуту-другую. Потом тесть сказал: — Ну, я пошел. Ухожу, чтобы ненароком не спутать ваших планов.— И, насупившись, двинулся в путь. Штефка ушла вместе с ним.
7
Народ стал сходиться. Как было сказано, поначалу предполагалось, что соберутся одни гости, но вскоре выяснилось, что и без батракон дело но обойдется.
Не успел уйти Штофкии отец, как в имение заявился какой-то школяр и еще какие-то подростки из Церовой, и от них местные узнали, что в имении что-то затевается.
Все враз переполошились. Батраки один за другим вылезали из своих домов и спешили к канцелярии управителя. А иные побежали будить мужиков, что отсыпались в сараях и амбарах:
— Вставайте, сонные тетери!
— А что стряслось?
— Собрание будет!
— Собрание? Какое1?
— А бес ого знает. Там поглядим.
Ленивцы — не ленивцы, сопи — не сони, все в два счета оделись. Каждому — почет и уважение! Уж коли в имении собрание, все должны в нем участвовать.
Киринович пытался растолковать им, что речь идет вовсе не о собрании. Он уговаривал их разойтись, но они ничтоже сумняшеся стояли на своем: «Уж раз мы тут, чего расходиться? Нынче воскресенье, дремота у нас прошла, торопиться некуда. Собранье не собранье, а коли народ сходится, значит, что-то есть, что-то наверняка затевается. Подождем, поглядим, что за дело такое, а то и послушаем, о чем разговор; а случись, разговора не будет, или скажут мало, или то, что нам не по нраву, так можно в разговор и вмешаться».
— Ребята, не валяйте дурака! — уговаривал их управитель.— Сами посмотрите! Как ни старайся, а в конторе все равно не уместимся. Всех позвать не могу. Разойдитесь спокойно! Право же, это дело вас не касается.
Люди не перечили, но и не расходились. «Да уж да-вайте постоим, подождем. Разве кто волнуется? Никто не волнуется, А кому неохота ждать, пусть уходит. Либо сядет на землю, и на земле посидеть можно. Было бы и впрямь глупо, кабы мы все лезли в контору управителя».
Л некоторые рассуждали иначе. Те, что перестали доверять управителю. Они переглядывались, кривили губы, морщились и между тем или при том о чем-то шушукались. Только и было слышно: шу-шу-шу. А временами — может, кое-кто шептать не умел, или недослышивал, или, может, просто не знал ни стыда ни совести и хотел, чтобы и другие зря-то не совестились, не краснели,— какие-то слова звучали и громко: «Как же так? Онофрея касается, а нас нет? Ранинец может быть на собрании, а мы нет? Где ж справедливость?! Где порядок?! Ведь и Ранинец батрак, ведь и у него мозги обыкновенные, батрацкие. А мы заодно с нашим Ранинцем и Онофреем и отсюда — ни на шаг!»
Притащились и жены с детьми, и тут управитель, поняв, что ни добром, ни силком от них не отделаешься, решил: — Ладно уж! Быть по-вашему. Устроим собрание прямо на свежем воздухе, здесь всем места хватит. Кроме женщин и детей, разумеется. Женщинам и детям на собрании делать нечего, это уж вам придется признать. Начнут галдеть или еще что выкинут. Сами знаете, какие дети бывают мерзкими и противными. Позаботьтесь о женах и детях, и мы тут же приступим.
Конечно, это был другой разговор. Мужики с одного маху подскочили к женам. Каждый позаботился о своей: — Ступай отсюда! Проваливай, голова садовая! Ступай прочь! Чего тебе тут околачиваться, глаза пялить? Не поняла, что ли? Ступай прочь, не дури, потом можешь незаметно сюда и шмыгнуть.
Вишвадер позаботился о детях: — Катитесь огсюда, паршивцы вы эдакие! Вот сниму ремень, от вас мокрое место останется.
— Ладно, бог с ними! — распорядился Киринович.-— Женщины и дети пусть останутся здесь, а мы переберемся в другое место! — И он указал, куда надо перебраться. В это время вернулась со станции дрезина, на которой обычно ездил Мичунек, но на сей раз на ней сидел Ранинец, а рядом с ним два крестьянина из Церовой. «Быдло, могли бы и пешком допереть! — Киринович немного сердился.— Говорил же я этому Ранинцу: на мужиков и сопляков насри! Возьми только тех, кто приедет на поезде». Сопляки пришли пешком, а мужики прикатили на дрезине. Сидели там еще портной Гриц и доктор медицины Йозеф Салус, студент Янко Микес, Лойзо Хрестек и Лойзо Мелезинек — торговцы среднего, а то и несколько меньшего калибра, но в глазах окрестного люда оптовики: один промышлял вином, другой спекулировал древесиной. Все они, разумеется, кроме церовских крестьян и Ранинца, «вечного путаника», были родом из ближнего городка, и это сразу было видать. («Опытный-то глаз в момент отличит горожанина от деревенщины — от батрака либо мужика».)
Ранинец откатил дрезину в холодок, и, пока отпрягал лошадей, подошли остальные: управляющий с батраками, потом Имро с мясником Фашунгом из Околичного. Уселись на дрезине или около. Вскоре объявилась и бутылочка, из которой, разумеется, досталось каждому.
У студента был при себе фотоаппарат, и ему сразу захотелось всех сфотографировать. Мужчины приготовились, приосанились, но кто-то из оптовиков — не важно, Хрестек то был или Мелезинек — закричал: — Минутку! — и, порывшись в кармане, вытащил пригоршню сигар: одну сунул в рот, остальные раздал. Пошумели недолго, а потом надулись еще больше прежнего.
Студент поднял палец: — Так, а теперь внимание! —и щелкнул.
Он отщелкал всю пленку. Впрочем, возможно, и пленки-то никакой не было, а может, это был такой аппарат, что фотографировал без пленки, в таком случае нам пришлось бы сказать, что аппарат испортился, похоже было на то; поначалу студент щелкал и щелкал, а потом два часа жаловался: —- Все! Честное слово! Все на вас выщелкал.
А в тот момент, когда управляющий открывал собрание, прикатил на велосипеде и жестянщик Карчи-марчик.
— Этого еще кто сюда звал? — спросил управляющий, встретив Карчимарчика неприветливым взглядом.
Мясник Фашунг, водивший с Карчимарчиком дружбу, предположил, что вопрос управителя относится к нему, и потому тихо возразил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186
Кирииович несколько раз порывался оборвать тестя, но удалось ему это только тогда, когда тот остановился на миг, чтобы отдышаться.
— Послушай, с кем ты сегодня пообщался? Говоришь, будто Карчимарчик. В самом деле, так рассуждать может один Карчимарчик!
Киринович сказал это наобум, просто хотел унизить и высмеять тестя. Он даже не думал, что в тот же день ему придется толковать и с самим Карчимарчиком.
Спор длился еще минуту-другую. Потом тесть сказал: — Ну, я пошел. Ухожу, чтобы ненароком не спутать ваших планов.— И, насупившись, двинулся в путь. Штефка ушла вместе с ним.
7
Народ стал сходиться. Как было сказано, поначалу предполагалось, что соберутся одни гости, но вскоре выяснилось, что и без батракон дело но обойдется.
Не успел уйти Штофкии отец, как в имение заявился какой-то школяр и еще какие-то подростки из Церовой, и от них местные узнали, что в имении что-то затевается.
Все враз переполошились. Батраки один за другим вылезали из своих домов и спешили к канцелярии управителя. А иные побежали будить мужиков, что отсыпались в сараях и амбарах:
— Вставайте, сонные тетери!
— А что стряслось?
— Собрание будет!
— Собрание? Какое1?
— А бес ого знает. Там поглядим.
Ленивцы — не ленивцы, сопи — не сони, все в два счета оделись. Каждому — почет и уважение! Уж коли в имении собрание, все должны в нем участвовать.
Киринович пытался растолковать им, что речь идет вовсе не о собрании. Он уговаривал их разойтись, но они ничтоже сумняшеся стояли на своем: «Уж раз мы тут, чего расходиться? Нынче воскресенье, дремота у нас прошла, торопиться некуда. Собранье не собранье, а коли народ сходится, значит, что-то есть, что-то наверняка затевается. Подождем, поглядим, что за дело такое, а то и послушаем, о чем разговор; а случись, разговора не будет, или скажут мало, или то, что нам не по нраву, так можно в разговор и вмешаться».
— Ребята, не валяйте дурака! — уговаривал их управитель.— Сами посмотрите! Как ни старайся, а в конторе все равно не уместимся. Всех позвать не могу. Разойдитесь спокойно! Право же, это дело вас не касается.
Люди не перечили, но и не расходились. «Да уж да-вайте постоим, подождем. Разве кто волнуется? Никто не волнуется, А кому неохота ждать, пусть уходит. Либо сядет на землю, и на земле посидеть можно. Было бы и впрямь глупо, кабы мы все лезли в контору управителя».
Л некоторые рассуждали иначе. Те, что перестали доверять управителю. Они переглядывались, кривили губы, морщились и между тем или при том о чем-то шушукались. Только и было слышно: шу-шу-шу. А временами — может, кое-кто шептать не умел, или недослышивал, или, может, просто не знал ни стыда ни совести и хотел, чтобы и другие зря-то не совестились, не краснели,— какие-то слова звучали и громко: «Как же так? Онофрея касается, а нас нет? Ранинец может быть на собрании, а мы нет? Где ж справедливость?! Где порядок?! Ведь и Ранинец батрак, ведь и у него мозги обыкновенные, батрацкие. А мы заодно с нашим Ранинцем и Онофреем и отсюда — ни на шаг!»
Притащились и жены с детьми, и тут управитель, поняв, что ни добром, ни силком от них не отделаешься, решил: — Ладно уж! Быть по-вашему. Устроим собрание прямо на свежем воздухе, здесь всем места хватит. Кроме женщин и детей, разумеется. Женщинам и детям на собрании делать нечего, это уж вам придется признать. Начнут галдеть или еще что выкинут. Сами знаете, какие дети бывают мерзкими и противными. Позаботьтесь о женах и детях, и мы тут же приступим.
Конечно, это был другой разговор. Мужики с одного маху подскочили к женам. Каждый позаботился о своей: — Ступай отсюда! Проваливай, голова садовая! Ступай прочь! Чего тебе тут околачиваться, глаза пялить? Не поняла, что ли? Ступай прочь, не дури, потом можешь незаметно сюда и шмыгнуть.
Вишвадер позаботился о детях: — Катитесь огсюда, паршивцы вы эдакие! Вот сниму ремень, от вас мокрое место останется.
— Ладно, бог с ними! — распорядился Киринович.-— Женщины и дети пусть останутся здесь, а мы переберемся в другое место! — И он указал, куда надо перебраться. В это время вернулась со станции дрезина, на которой обычно ездил Мичунек, но на сей раз на ней сидел Ранинец, а рядом с ним два крестьянина из Церовой. «Быдло, могли бы и пешком допереть! — Киринович немного сердился.— Говорил же я этому Ранинцу: на мужиков и сопляков насри! Возьми только тех, кто приедет на поезде». Сопляки пришли пешком, а мужики прикатили на дрезине. Сидели там еще портной Гриц и доктор медицины Йозеф Салус, студент Янко Микес, Лойзо Хрестек и Лойзо Мелезинек — торговцы среднего, а то и несколько меньшего калибра, но в глазах окрестного люда оптовики: один промышлял вином, другой спекулировал древесиной. Все они, разумеется, кроме церовских крестьян и Ранинца, «вечного путаника», были родом из ближнего городка, и это сразу было видать. («Опытный-то глаз в момент отличит горожанина от деревенщины — от батрака либо мужика».)
Ранинец откатил дрезину в холодок, и, пока отпрягал лошадей, подошли остальные: управляющий с батраками, потом Имро с мясником Фашунгом из Околичного. Уселись на дрезине или около. Вскоре объявилась и бутылочка, из которой, разумеется, досталось каждому.
У студента был при себе фотоаппарат, и ему сразу захотелось всех сфотографировать. Мужчины приготовились, приосанились, но кто-то из оптовиков — не важно, Хрестек то был или Мелезинек — закричал: — Минутку! — и, порывшись в кармане, вытащил пригоршню сигар: одну сунул в рот, остальные раздал. Пошумели недолго, а потом надулись еще больше прежнего.
Студент поднял палец: — Так, а теперь внимание! —и щелкнул.
Он отщелкал всю пленку. Впрочем, возможно, и пленки-то никакой не было, а может, это был такой аппарат, что фотографировал без пленки, в таком случае нам пришлось бы сказать, что аппарат испортился, похоже было на то; поначалу студент щелкал и щелкал, а потом два часа жаловался: —- Все! Честное слово! Все на вас выщелкал.
А в тот момент, когда управляющий открывал собрание, прикатил на велосипеде и жестянщик Карчи-марчик.
— Этого еще кто сюда звал? — спросил управляющий, встретив Карчимарчика неприветливым взглядом.
Мясник Фашунг, водивший с Карчимарчиком дружбу, предположил, что вопрос управителя относится к нему, и потому тихо возразил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186