Даже любви родной матери он не познал — та в лучшем случае могла мимоходом погладить по головке невзрачного своего сынишку, и все...
Помнит ли он хоть раз, чтоб мать поцеловала его? По собственному побуждению?
Нет у Армина такого воспоминания. Кто знает, любила ли она его вообще: ведь у нее была еще одна причина не любить его. Уже одно-его рождение стоило ей здоровья, и всю жизнь она потом хворала и рано умерла.
А прочие женщины, которых было у него так много — целовала ли его хоть одна по собственному желанию?
Никогда. Никогда.
Быть может, потому, что он сам никогда этого не делал.
Одним словом, до сих пор ни одна женщина не отдавала ему того, чего нельзя купить: сердца. А ведь только от сердца идут настоящие поцелуи!
Теперь он счастлив, безмерно счастлив, он нашел редчайшее сокровище, какое даже форменным красавцам не всегда удается найти: женское сердце. И он понимал, почему эта дикая кошка, которая теперь так блаженно мурлычет у него под рукой, оборонялась зубами и ногтями, лишь бы не покидать его!
И Фрей, полгода назад чуть голову себе не сломавший, придумывая, как бы выдворить эту Жофку Печуликову, теперь не желал даже отпускать ее одну из страха, что однажды она не вернется, что вмешается его зять, императорский советник,— и даже ревновал свою подружку.
Жофка, заметив это, и не выходила никуда. В конце концов Армии принял великое решение — начал выезжать с нею. Чтобы не встречаться с персоналом «Паинрки», это делалось в нерабочее время, а во избежание встреч с семейством Уллика, отправлялись почти всегда на лодке старого Незмары; на набережной их ждал извозчик.
Но даже когда они ехали в пролетке, фантастическое одеяние Армина, его выразительная голова с длинной шевелюрой и бородой цвета Тиндиных волос привлекали слишком большое внимание. Тогда Фрей для таких прогулок стал надевать более традиционные брюки и сюртук и готов был даже, чтоб умерить сенсационность своего появления с девицей, одетой как барышня, пожертвовать своим волосяным украшением — но против этого весьма резко восстала Жофка, если только можно было, в применении к ней, говорить о резкости. Армии сохранил таким образом свои пышные и декоративные заросли и был этому тем более рад, что они отчасти маскировали несовершенство его сложения.
Вообще в обители отшельника под крышей «Папирки» пошла совсем другая жизнь и даже — что особенно поразительно — в нравственном отношении. Прекратились выезды Фрея с Незмарой-старшим в «царство новокрещенцев», на частые «свадьбы Яна Лейденского, короля Мюнстерского», которого изображал сам Армии; теперь он с отвращением вспоминал об этих оргиях в заднем помещении прибрежного трактира самой сомнительной репутации.
Не последнюю по значению перемену к лучшему в жизни Армина внесла работа женских рук, в которой здесь поистине давно нуждались. Никто бы не поверил, какие кучи мусора выгребла Жофка из закоулков «исторического зала» и из-под громоздкой мебели; кучи эти потом выносил Незмара.
Нижнее белье Армина просто молило о милости. И милость была оказана с энтузиазмом и в полной мере. Жофка почла делом своей чести доказать, что прежде поступления на «Папирку» она работала швеей на фабрике белья. И хотя ее требование доставить швейную машинку было отклонено — все же небольшой, в три дверцы, шкафчик (в стиле Генриха IV), не украшенный никакой росписью, зато запирающийся, а посему прекрасно подходивший на роль комода, вскоре заполнился и новой и починенной свежестью. Жофка наделала несколько вмятин, привинчивая свои штопальные машинки к столу (стиль Генриха IV) — эта прекрасная имитация отличалась от дубовых оригиналов мягкостью материала,— зато в носках пана Фрея, пострадавших больше всего, не осталось ни одной дырочки.
Но наиболее полезной оказалась Жофка в переплетном деле, проявив понятливость и сноровку; при том что заказы на художественное исполнение, поступавшие к Армину даже из-за границы, оплачивались очень высоко, такая помощница была ему весьма кстати.
Жофка Печуликова сделала Армина совсем другим человеком, возведя его в ранг божества; стильное жилище его приобрело вид святыни при усердном и глубоко верующем причетнике. Часто, особенно когда она занималась шитьем, тихая, как мышка, Армии взглядывал на нее, смотрел в ее большие, пылающие синевой глаза, устремленные на него до того неподвижно, что ей приходилось встряхиваться, чтобы принять обыденное выражение. Если уж это не признак глубокого обожания, то что же тогда?!
Порой ее упорные взгляды, казалось, силились что-то вытянуть из него, он ощущал их на себе такими настойчивыми, что невозможно было не взглянуть на нее в ответ. Так было и сегодня, когда они сидели за столом теплой майской ночью. Армии должен был посмотреть на нее, он не мог иначе; отрывая взгляд от журнала, он отметил пальцем то место, на котором остановился,— английский текст давался ему с трудом. Но на сей раз он не улыбнулся Жофке, разрешая подбежать, обнять себя и сесть к нему на колени.
Каждый молча вернулся к своему делу — Жофка к протертой пятке на его носке, Армии к «Библиофилу», где была напечатана статья, в высшей степени для него интересная.
«От редакции»,— гласил ее заголовок, набранный броским шрифтом, а ниже говорилось:
«В январском номере мы поместили под заголовком «Найден сорок второй и последний экземпляр Устава ордена Св. Духа?» заметку о новом приобретении американского коллекционера из Филадельфии, которому посчастливилось за невероятную цену в 80.000 долларов купить сорок второй экземпляр этого Устава. Затем мы получили комментарий к этой заметке от весьма уважаемого эксперта, который и приводим без сокращений».
Л комментарий уважаемого эксперта оказался поистине сокрушительным. Эксперт писал, что, воодушевленный вестью о новом сенсационном открытии и еще более сенсационной цене, уплаченной за него, он не пожалел денег, чтобы отправиться за океан, и с каждой милей пути сомнения, возникшие у него еще дома, все возрастали. Однако сомнения эти оказались в том смысле, что охотно предъявленное ему мистером Стаунтоном драгоценное издание было безусловно подлинным, так что и высокая стоимость его могла быть вполне оправданной — если бы это действительно был сорок второй и последний экземпляр. Но дело-то в том, что это — сорок первый и предпоследний экземпляр, и предыдущий владелец его, разумеется, очень удивится, узнав, что его собственность оказалась в других руках. Ибо не подлежит сомнению, что этот джентльмен, в свое время уплативший за свой экземпляр двадцать тысяч, не продал бы его и за восемьдесят, да еще с уверениями, будто это и есть последний, неизвестный доселе оттиск знаменитого Устава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112