Эта клятая Турбина еще принесет тебе беду, милый мой, для такой павы ты, прости, слишком большой обормот! Так чего же тебе тут-то надо, неужто к ней наладился? Отравиться мне, коли это не так!
Вена молчал.
— Тогда я, как бог свят, соберу все силенки, что еще остались у меня от каторжной жизни, да так тебя стукну по-отечески напоследок, что больше в жизни не запросишь!
Да ведь я в последний раз поговорю с ней, хочу высказать ей свое мнение, а там — баста, до самой смерти и не взгляну на нее, а коли я соврал — можете еще раз отравиться, батя!
Старик промолчал, только испытующе поглядел в лицо сына — напрасно: даже на таком близком расстоянии они уже не могли видеть глаз друг друга. Но старый Незмара насквозь знал своего Вену и был уверен, если тот так решил, то это тверже камня.
— Только долго с ней не возжайся, коли уж иначе нельзя, выложи ей свое мнение прямо, да скажи, что ты ей равен перед господом богом; кто родом из Го-лебоуце, тот знает, что пан императорский советник — сын объездчика, а вот женился же на дочери хозяина «Папирки», а ты — сын сторожа, не так уж далеко друг от друга... И знай еще — теперь-то могу тебе открыть — запрещение, чтоб ноги твоей здесь не было, исходит от нее самой, так и скажи ей на прощанье, этой... Турбине!
Вена знал — причем от барышни Фафровой — что дело обстоит не совсем так, но одно запрещение, касающееся его, действительно исходило от Тинды: она потребовала от мистера Моура, чтоб ему никогда больше не приходило в голову сажать своего секретаря четвертым спутником в автомобиль, когда в нем едет она. Это Вацлав тоже узнал от Мальвы, которая предавала всех и вся.
Тинда, как более сообразительная, разгадала истинные намерения Моура относительно Вены, который, как и старый Незмара, воображал, будто набоб из личного расположения причислил молодого атлета к своему двору, а в сущности, к обслуживающему персоналу. И именно Моур заставил императорского советника полностью отказать Вене от дома. В автомобиль Моур сажал его как подопытного кролика, чтобы по его и Тиндиному поведению понять их отношения; с «Папирки» же он удалил Вацлава, как удаляют волка, чьим клыкам нельзя доверять. Впрочем, американец очень точно знал о предсказании пани Майнау и был совершенно спокоен на сей счет.
Однако сейчас Вене некогда было думать обо всем этом. Он осторожно пробирался по неровной насыпи острова — в этом месте он не очень хорошо ориентировался. Теперь тут провели канал во всю длину острова, и устье его выходило к самой плотине. Армии назвал этот канал «Пактолом», поглотившим множество золота. Слева от башни «Папирки» смутно белели стены нового фабричного здания, за башней, над берегом, притулился во мраке массивный машинный зал — спальня турбины с маленькой буквы.
Все различалось неясно, крыши строений сливались в единую черную массу с небом, казавшимся очень низким, и душно было под ним в тот вечер, даже как будто парило — или так только казалось Вене?
Засев в углу, образуемом машинным залом и башней, он со всей сосредоточенностью измученной души уставился на узорную решетку, выделявшуюся на фоне тускло освещенной комнаты Тинды. Вена правильно рассудил, что на лето — а главное потому, что его уже нет на «Папирке»,— она снова переберется в прежнюю свою спальню.
На темных индигово-красных обоях четко рисовались прутья решетки и соединяющие их сверху скобы, а между ними проглядывала желтоватая белизна потолка, все такое знакомое для Вены, правда, только снаружи...
Верный сторож «Папирки» вернулся с вестью, что все спокойно, можно без опаски пройти даже по мостику.
— Мальчик, не ходи туда! — вдруг сказал старый Незмара.— Послушай меня, нельзя этого делать, эта женщина, как увидит тебя, подымет крик на всю фабрику, и оба мы попадемся — слушай, пойдем, я тебя отвезу...— и он схватил сопротивляющегося сына за рукав.
Вена вырвался, в три прыжка перенесся через мостик, и вот он уже схватился руками за решетку, подтянулся к окну.
Камня, на который он, бывало, становился, уже не было, но то, что он увидел в окне, заставило его несколько раз подпрыгивать, подтягиваясь руками; потом, расцарапавшись о шероховатости стены, он нашел другой камень кубической формы и с немалыми усилиями подкатил его под окно.
Теперь он устроился удобно.
Сердце его отчаянно забилось, как уже было с ним однажды — его тренированное сердце, не ускорявшее ударов даже при подъеме самого тяжелого веса...
Окно было распахнуто настежь. Комнату слабо освещал ночник у разостланной кровати Тинды, белая дверь в индигово-красной стене напротив окна стояла приотворенной в заднее помещение, залитое ярким светом. По стенам этого заднего помещения, блестящим от лака, метались быстрые тени чьих-то рук — это могли быть только руки Тинды.
Потом тени рук упали, на стене осталась только тень головы, запрокинутой назад.
Вацлав сразу догадался, что она делает: из-за створки двери показались распущенные волосы и ее лицо в профиль, обращенное кверху, так что волосы, ее платиново-светлые волосы как бы стекали с затылка длинной, пышной, густой волной; Тинда трясла их, встряхивала, пока, видно, у нее не закружилась голова, тогда она выпрямилась так резко, что даже пошатнулась. При этом об пол стукнула туфелька — а то, что разглядел из-за двери Вена, подтвердило его догадку: на барышне Улликовой не было ничего, кроме домашних туфелек...
Помещение за приотворенной дверью была — да! — была ванная!
Тинда опять скрылась за дверью, но ушла не так далеко вглубь — видны были тени ее рук, кругообразно двигающиеся вокруг головы.
Вена слышал таинственный шорох гребенки в ее сверкающих волосах, таких длинных, что приходилось перекидывать их через плечо и встряхивать, чтобы расчесать.
Возможно, мужчина рыцарственного воспитания и благородной души счел бы на месте Вены ниже своего нравственного уровня продолжать наблюдения, какие, напротив, доставляют удовольствие фривольным распутникам. Но Вацлав Незмара-младший был, как нам известно, воспитан далеко не в рыцарском духе, однако не был он и фривольного образа мыслей; правда, в его любви к Тинде, увы, было очень мало духовного, все же он ощущал эту любовь исключительно как страдание, порой невыносимое. И теперь, если б даже хотел, не мог бежать: его пальцы слишком судорожно вцепились в решетку.
Каковы же были его действия?
С малых лет этот выходец из низов, этот выбившийся из колеи пролетарий, в сущности, стоял за оградой, отделявшей его от людей высшей касты, и, прижимая лицо к щелям забора, пялил глаза на рай, из которого изгнан без надежды когда-либо попасть туда — вот как сегодня, этой майской ночью. Со временем, правда, когда несколько ленивый ум его дошел до, скажем, сословного сознания, развилось в нем и хмуро-ироническое отношение к этому раю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112