Печуликова. девицы семейства Печулика, коменданта процессий, продолжал размышлять Армии. Не исключено, что и эта Жофка... Тут Армии сам себя мысленно оборвал. Что ж, если это и так, то нельзя отрицать — она удачно начала осуществлять свой план. Вчера и сегодня утром — выволочка, попытка насильственного выдворения — и вот уже дружеская беседа, и это самое верное доказательство поражения Армина.
Отец и ее хотел приспособить «стоять» в академии, но пан ректор прогнал ее, даже раздеться ей не пришлось мол, слишком тоща для своего роста...
Не прекращая ходьбы, Армии одним глазом убедился, что ректор прав, но это не смущало эстета Ар-мина, он не был поклонником классических канонов женской красоты. И вообще он смотрел на женщин отнюдь не глазом художника и признался себе, что в этом смысле ни одна женщина еще не нравилась ему так, как эта Жофка... как бишь ее? — да, Печуликова.
А все ее невероятно синие глаза, темно-русые волосы и лоб, пускай низкий, зато белый, абсолютно лишенный веснушек, и еще... как бы это сказать? — да, известное своеобразие черт, что Армии ценил превыше всего.
Почему он, к примеру, разговаривая с ней, не может оторвать взгляда от ее губ? Кому-нибудь ее губы могли показаться толстоватыми, а он, Армии, без конца любуется глубокими ямочками в их уголках. Такой рисунок губ придает лицу Жофки детское выражение, а тут еще неправдоподобная, глубокая синева ее глаз, как бы озаряющая все лицо.
Однако дочери коменданта процессий, разумеется, нельзя тут оставаться. Вот она сидит перед зеркалом (в стиле Генриха IV) и гребешком Армина тщательно укладывает волосы в сложную воскресную прическу...
У Армина уже возник план, как избавиться от гостьи, пускай только покончит с прической, которая получается неважно за неимением щипцов, как она сама посетовала. И едва она вколола последнюю шпильку, Армии подбежал к стояку с оружием, выдернул шпагу и, приставив ее к груди Жофки, сделав страшное лицо, взревел:
— Вон! Прочь, негодная, прочь!
Поза несомненно удалась ему — даже у самого морозец пробежал по спине. Жофка, правда, испугалась неожиданности, встала со стула и попятилась, выкатив синие глаза на своего предполагаемого убийцу, но вдруг скрестила руки на животе и присела, вся скорчившись от неудержимого, неуемного . хохота! И, захлебываясь смехом, с трудом выговорила, что в грудь-то ладно, это она еще выдержит, а вот в живот — ой, мамочки, только не это, она ужасно боится щекотки!
К великому счастью Армина, Жофка приняла этот выпад за шутку, и Армии был достаточно умен, чтобы тоже засмеяться.
В тот день дело кончилось опять-таки двумя обедами и двумя ужинами, наступило утро третьего дня... и Армии так никогда и не избавился от Жофки, хотя ежеутренне повторял попытки.
Удивительно, что старый Незмара, всегда справлявшийся с чем угодно, в сем случае оказался совершенно беспомощным. Единственный его совет — взять Жофку Печуликову измором — быть может, и привел бы к цели, если б Армии проявил достаточную стойкость. Но поздно вечером он приказал Незмаре раздобыть еды для изголодавшейся Жофки, которая в тот день не получила ни завтрака, ни обеда и с утра до вечера просидела за ширмой у окна.
Она еще заставила себя упрашивать!
Во-первых, чтоб вылезла из своего укрытия, во-вторых, чтоб принялась за ветчину...
После этого попытки выжить ее голодом не повторялись. Зато Армии поколачивал ее — а она хватала его руку и целовала... Так бывало по утрам, когда Армии испытывал к ней совершенно иные чувства, чем вечером,— но Жофка не уходила. Один раз он так ударил ее шпагой, снабженной на конце предохранительным шариком, что сам испугался: какое-то время она не могла ни подняться с колен, ни вздохнуть, и такая боль была в ее закрытых глазах и открытом рте, да еще слезы величиной с горошину — прямо замученный ребенок! — что жестокому стало стыдно.
Но она не ушла.
На другое утро, когда он готовился к новой попытке выгнать Жофку и уже приступил к делу практически, Жофка вынула из-под подушки и протянула Фрею толстую розгу, которую нашла где-то.
— Этим так же больно, и даже больнее, зато хоть синяков не будет, и в мякоть этим не ткнешь!
При этом ее детское лицо выражало такую искреннюю, такую преданную мольбу, что Армии Фрей едва не заплакал.
— Прости! — вскричал он и... и поцеловал Жофку Печуликову, поцеловал впервые за все четырнадцать дней, что она провела у него.
Она приняла этот поцелуй с прекрасной улыбкой высшего блаженства, обняла его искривленную шею, прижалась к его искривленной груди с таким прерывистым вздохом, что такого он не слыхивал даже в минуты...
С необузданностью двухлетнего ребенка, тянущегося к ложке меда, Жофка протянула Армину свои губы — но не прижала их к его губам.
Армии понял,— она не осмеливается его поцеловать, и стал ждать, что будет дальше.
А дальше она зажмурила свои невероятно синие глаза и все-таки впечатала поцелуй на предназначенное к тому место.
И тогда эта фабричная девчонка не сумела — и не захотела — сдерживаться долее и плакала в объятиях Армина, как сумасшедшая.
Наконец она стихла.
Затем встрепенулась и закончила одевание — к уходу.
Вот теперь она уйдет, когда добилась, чего хотела, что желала все это время. Теперь она стала обращаться к Армину в третьем лице и называть его «милостивый пан», хотя ночами, случалось, говорила ему «ты». Армии пропустил мимо ушей такую безвкусицу — в другое время, вероятно, невыносимую для него — и схватил ее за руки: пускай снимет салоп и платок, никуда она не пойдет, останется тут!
На это Жофка: достаточно одного его слова, и она уйдет и до самой смерти не покажется ему на глаза, потому что он теперь так ласков с ней, и она не хочет дождаться, чтоб он опять стал на нее злиться. От него зависит сказать словечко, и она уйдет, причем тем путем, какой ему будет угоден.
С этими словами она показала на дверь — сюда, и на окно — или сюда. Не верит? Хочет увидеть?
Она схватилась за шпингалет...
Что Армии не велел ей поступить так, видно из того, что сегодня, майской ночью, оба сидят вместе за столом. Армии был уверен — стоило ему тогда, в январе, сказать «да», и она делом подтвердила бы пословицу о том, что из великой любви и в окошко бросишься. Но так как он этого слова не сказал, то никто не вправе сомневаться, что она так и поступила бы.
Пан Фрей и без того убедился в ее любви, хотя она казалась ему величайшим чудом; но он верил в него именно потому, что оно невероятно.
Он — и любовь женщины!
И вот эта невероятность перестала быть невероятностью, дни счастья наступили и для него — и длится это уже полгода,— хотя он-то считал такое счастье абсолютно исключенным для себя.
Знал ли он вообще когда-либо женскую любовь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Отец и ее хотел приспособить «стоять» в академии, но пан ректор прогнал ее, даже раздеться ей не пришлось мол, слишком тоща для своего роста...
Не прекращая ходьбы, Армии одним глазом убедился, что ректор прав, но это не смущало эстета Ар-мина, он не был поклонником классических канонов женской красоты. И вообще он смотрел на женщин отнюдь не глазом художника и признался себе, что в этом смысле ни одна женщина еще не нравилась ему так, как эта Жофка... как бишь ее? — да, Печуликова.
А все ее невероятно синие глаза, темно-русые волосы и лоб, пускай низкий, зато белый, абсолютно лишенный веснушек, и еще... как бы это сказать? — да, известное своеобразие черт, что Армии ценил превыше всего.
Почему он, к примеру, разговаривая с ней, не может оторвать взгляда от ее губ? Кому-нибудь ее губы могли показаться толстоватыми, а он, Армии, без конца любуется глубокими ямочками в их уголках. Такой рисунок губ придает лицу Жофки детское выражение, а тут еще неправдоподобная, глубокая синева ее глаз, как бы озаряющая все лицо.
Однако дочери коменданта процессий, разумеется, нельзя тут оставаться. Вот она сидит перед зеркалом (в стиле Генриха IV) и гребешком Армина тщательно укладывает волосы в сложную воскресную прическу...
У Армина уже возник план, как избавиться от гостьи, пускай только покончит с прической, которая получается неважно за неимением щипцов, как она сама посетовала. И едва она вколола последнюю шпильку, Армии подбежал к стояку с оружием, выдернул шпагу и, приставив ее к груди Жофки, сделав страшное лицо, взревел:
— Вон! Прочь, негодная, прочь!
Поза несомненно удалась ему — даже у самого морозец пробежал по спине. Жофка, правда, испугалась неожиданности, встала со стула и попятилась, выкатив синие глаза на своего предполагаемого убийцу, но вдруг скрестила руки на животе и присела, вся скорчившись от неудержимого, неуемного . хохота! И, захлебываясь смехом, с трудом выговорила, что в грудь-то ладно, это она еще выдержит, а вот в живот — ой, мамочки, только не это, она ужасно боится щекотки!
К великому счастью Армина, Жофка приняла этот выпад за шутку, и Армии был достаточно умен, чтобы тоже засмеяться.
В тот день дело кончилось опять-таки двумя обедами и двумя ужинами, наступило утро третьего дня... и Армии так никогда и не избавился от Жофки, хотя ежеутренне повторял попытки.
Удивительно, что старый Незмара, всегда справлявшийся с чем угодно, в сем случае оказался совершенно беспомощным. Единственный его совет — взять Жофку Печуликову измором — быть может, и привел бы к цели, если б Армии проявил достаточную стойкость. Но поздно вечером он приказал Незмаре раздобыть еды для изголодавшейся Жофки, которая в тот день не получила ни завтрака, ни обеда и с утра до вечера просидела за ширмой у окна.
Она еще заставила себя упрашивать!
Во-первых, чтоб вылезла из своего укрытия, во-вторых, чтоб принялась за ветчину...
После этого попытки выжить ее голодом не повторялись. Зато Армии поколачивал ее — а она хватала его руку и целовала... Так бывало по утрам, когда Армии испытывал к ней совершенно иные чувства, чем вечером,— но Жофка не уходила. Один раз он так ударил ее шпагой, снабженной на конце предохранительным шариком, что сам испугался: какое-то время она не могла ни подняться с колен, ни вздохнуть, и такая боль была в ее закрытых глазах и открытом рте, да еще слезы величиной с горошину — прямо замученный ребенок! — что жестокому стало стыдно.
Но она не ушла.
На другое утро, когда он готовился к новой попытке выгнать Жофку и уже приступил к делу практически, Жофка вынула из-под подушки и протянула Фрею толстую розгу, которую нашла где-то.
— Этим так же больно, и даже больнее, зато хоть синяков не будет, и в мякоть этим не ткнешь!
При этом ее детское лицо выражало такую искреннюю, такую преданную мольбу, что Армии Фрей едва не заплакал.
— Прости! — вскричал он и... и поцеловал Жофку Печуликову, поцеловал впервые за все четырнадцать дней, что она провела у него.
Она приняла этот поцелуй с прекрасной улыбкой высшего блаженства, обняла его искривленную шею, прижалась к его искривленной груди с таким прерывистым вздохом, что такого он не слыхивал даже в минуты...
С необузданностью двухлетнего ребенка, тянущегося к ложке меда, Жофка протянула Армину свои губы — но не прижала их к его губам.
Армии понял,— она не осмеливается его поцеловать, и стал ждать, что будет дальше.
А дальше она зажмурила свои невероятно синие глаза и все-таки впечатала поцелуй на предназначенное к тому место.
И тогда эта фабричная девчонка не сумела — и не захотела — сдерживаться долее и плакала в объятиях Армина, как сумасшедшая.
Наконец она стихла.
Затем встрепенулась и закончила одевание — к уходу.
Вот теперь она уйдет, когда добилась, чего хотела, что желала все это время. Теперь она стала обращаться к Армину в третьем лице и называть его «милостивый пан», хотя ночами, случалось, говорила ему «ты». Армии пропустил мимо ушей такую безвкусицу — в другое время, вероятно, невыносимую для него — и схватил ее за руки: пускай снимет салоп и платок, никуда она не пойдет, останется тут!
На это Жофка: достаточно одного его слова, и она уйдет и до самой смерти не покажется ему на глаза, потому что он теперь так ласков с ней, и она не хочет дождаться, чтоб он опять стал на нее злиться. От него зависит сказать словечко, и она уйдет, причем тем путем, какой ему будет угоден.
С этими словами она показала на дверь — сюда, и на окно — или сюда. Не верит? Хочет увидеть?
Она схватилась за шпингалет...
Что Армии не велел ей поступить так, видно из того, что сегодня, майской ночью, оба сидят вместе за столом. Армии был уверен — стоило ему тогда, в январе, сказать «да», и она делом подтвердила бы пословицу о том, что из великой любви и в окошко бросишься. Но так как он этого слова не сказал, то никто не вправе сомневаться, что она так и поступила бы.
Пан Фрей и без того убедился в ее любви, хотя она казалась ему величайшим чудом; но он верил в него именно потому, что оно невероятно.
Он — и любовь женщины!
И вот эта невероятность перестала быть невероятностью, дни счастья наступили и для него — и длится это уже полгода,— хотя он-то считал такое счастье абсолютно исключенным для себя.
Знал ли он вообще когда-либо женскую любовь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112