Вы, конечно, понятия не имеете, кто он, иначе не высказали бы такой догадки, ну да ладно, неведение не составляет греха... Этот господин, правда, очень еще нескоро, станет инженером, а вообще-то он, к сожалению, сын нашего фабричного сторожа, что вовсе не мешает ему быть идеалом мужчины для пары сотен пражанок всех классов, особенно высших: ведь он теперь вратарь «Патриция» и до сих пор пропустил не больше голов, чем у него пальцев на одной руке. Мальчики в клубе не разговаривают с ним, потому что он стоит им массу денег как тайный профессионал, зато мы, девочки, все по нему с ума сходим. Подумать только, из всех нас он боготворит одну меня! Да что я вам рассказываю, бедненький Важка! Нет, право, к нему вы не должны ревновать, даже если б я и подала к тому повод... Моя единственная любовь — опера, и если она будет отвергнута, тогда, бедный мой репетитор, я стану миллионершей, женой вон того симпатичного господина, который совсем загнал в угол императорского советника, моего отца. Вот к нему я вам порекомендую ревность тогда... хотя в тысячу раз охотней разучила бы с вами пятьдесят партий... Давайте же хоть сегодня споем еще вместе, только возьмите себя в руки, да не вздумайте расплакаться, глупенький, на нас смотрят...
Теперь ей надо было мягко расстаться с Важкой, чтобы следом за пани Майнау и доктором Принцем подойти к отцу и узнать у него, положительно ли решен вопрос — оставаться им или уезжать.
К этому времени в зале стоял шум сотен голосов, языки совсем развязались, и никому уже не мешали звуки музыки, производимые усердными оркестрантами. Жесты дирижера были, можно сказать, громче оркестра, но никто уже не обращал внимания на то, что одновременно и музыка играет, и пан Бенда ораторствует перед пятеркой слушателей, распространяясь.
Пан директор Папаушегг, тоже вернувшийся к сми-ховскому пиву после пражской шампанеи, тщетно пытался привлечь внимание доктора Зоуплны к этому со-пнзанию. Доктор с головой увяз в диспуте с обоими философами; младший из них, невзирая на седины, до с их пор был учителем в местной школе, а старший оказался приватным ученым Йозефом Пелишеком, оригиналом, о котором Зоуплна много слышал, которого даже цитировали в литературе, хотя сам Пелишек не писал ничего, кроме полемик с исказителями его постулатов. Зоуплна, утонув вместе с обоими в бездонной пучине анализа и синтеза, не замечал бега времени, пока не почувствовал прикосновения к своему плечу Мани ной ручки, а ее он почувствовал бы даже сквозь стальные латы, как ни нежна она была. Лишь тогда он выплыл из означенных глубин и огляделся.
— Пойдем с нами смотреть! Сейчас покажут жилые апартаменты,— позвала мужа Маня, добавив тихонько: — Чтобы знать, как устроится будущая миссис Моур!
Зоуплна едва не ответил недовольным жестом, к каким он уже постепенно начал привыкать в общении с женой, но тут взор его упал на огромное монолитное окно над оркестром: оно уже все было затянуто инеем, и сквозь иней искристо просвечивал широкий ореол с диском полной луны в центре. Зоуплна поднялся.
Гости потоком хлынули к эстраде, с обеих сторон которой находились двери, ведущие в глубь дома. В этот поток влились и доктор Зоуплна с женой и со всей своей компанией. Слуги направляли шествие к правой двери.
А посреди эстрады, во главе тесного круга избранных, стоял Моур под руку с Тиндой; рядом с ними был императорский советник, он же президент акционерного общества «Турбина» и отец Тинды; выходило так, что все гости как бы дефилировали мимо хозяина дома и его приближенных, и доктор Зоуплна внимательно приглядывался к ним.
Когда они подошли к самым ступеням эстрады, Арношт почувствовал, что какая-то все возрастающая сила теснит его влево,— Маня явно направляла его в ту сторону, увлекая за собой, как медиум на сеансах чтения мыслей; мысли Мани Арношт читал совершенно ясно, но не уступал ей, она же не ослабляла своего напора. Тогда он сказал тихо, но решительно:
— Нет, ни за что!
И супруги Зоуплна прошли как можно правее от центральной группы, к которой так тянулось раненое и плохо зажившее дочернее и сестринское сердечко Мани.
На лестнице, ведущей к внутренним помещениям, была страшная давка. Лестница, хоть и просторная, все же не была рассчитана на прихлынувшую разом толпу в несколько сотен человек, находящихся в крайне приподнятом настроении, да еще одержимых любопытством к новым ошеломительным сюрпризам. По одной лестнице двигались вверх, по другой спускались; между этажами были проемы, через которые оба потока могли видеть друг друга, и в этих проемах взоры ослеплял роскошный лифт, снующий внутри гигантского полого цилиндра, образуемого позолоченной решеткой.
Свет сотен жирандолей, утысячеряясь в зеркалах во все стены, затруднял ориентировку; зрение слепили яркие краски и непривычные архитектурные и декоративные детали в американском стиле; слух поражали английские наименования покоев, выкликаемые чикагским пльзенцем. В некоторые комнаты публика не допускалась, вход преграждали толстые шнуры, как на выставках мебели.
На дорожках, очень толстых и мягких, но еще не прикрепленных к ступеням железными прутьями, гости, к собственному развлечению, спотыкались, зато тут они могли вознаградить себя за то, что так долго сносили хвастливую заносчивость Моура, хотя и ощущали ее лини» смутно, все теперь они воспринимали как фарс. В дополнение ко всему большой оркестрион без передышки наяривал «Янки Дудль», и при этих звуках пан Папаушегг обменялся с доктором Зоуплной понимающим тглидом. Наибольшим интересом пользовалась на верхнем этаже. В распахнутых настежь дверях любопытные прямо лежали на плечах друг у друга, подобно пчелам в пору роения; особенно таращились дамы, налезая друг на дружку, словно разглядывали клад в Бланицкой пещере. У стены напротив двери стояло ложе, по роскоши не уступающее государственному кораблю Венецианской республики, так называемому Буцентавру.
Гак вот где будет почивать наша Тинда! — не преминула высказаться пани Папаушеггова.— Подойди ближе, Манечка, посмотри.
А Манечке провалиться хотелось от этих слов, сказанных при всей глазеющей толпе, и она оглянулась, ища защиты у мужа.
Но тот бесследно исчез.
Пробиться сквозь толпу, стеснившуюся в ущелье лестницы, он никак не мог, разве что поднялся еще выше, но выше-то уже ничего не было, кроме чердака!
Маня выбралась из давки, разыскивая Арношта. В самом деле, он стоял на самой верхней, уже не освещенной площадке — едва различимый силуэт на фоне черной железной двери — и глядел в большое окно, сквозь замерзшее стекло которого пробивался лунный свет.
Что он здесь делает?
Арношт стирал со стекла налет инея, пышного, как мех, снежная пыль сыпалась из-под его руки;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112