Все мужчины партера уже стояли спиной к сцене, теперь начали подниматься и дамы, и наступил редкостный в театральных анналах момент: бледный и злой партер стоял под неумолимым обвалом рукоплесканий лицом к лицу с галеркой...
Но вот кто-то в партере громко произнес слово «скандал», и тогда директор понял, что далее медлить нельзя, и дал знак гасить свет в зале; дирижер уже сидел на своем месте.
Едва стемнело, демонстрация прекратилась разом, как отрезанная — слышны были только беззастенчиво-громкие комментарии к событию дня композитора-критика.
Но прежде чем приступить к увертюре, дирижер должен был еще выждать, пока закончится обязательный ритуал — рассаживание на места владельцев абонементов.
Ибо у абонентов этого театра существовала непреклонная традиция, с течением времени превратившаяся в неискоренимую их прерогативу: они ни за что не займут своих мест, пока в зале не погасят огни. И это они соблюдают неукоснительно, по всей видимости получая неизъяснимое наслаждение, какое только может доставить посещение театра.
Собравшись в кучки, ждут они перед входами, пренебрегая всеми звонками и призывами билетеров: «Займите ваши места, господа!» — и хранят полную неподвижность. Лишь когда стемнеет, господа врываются в зал с шутками и смехом. Вероятно, их ублажает злорадное сознание, что они разбивают уже сосредоточенное настроение прочей публики, или возможность изводить соседей, заставляя их встать,— а может быть, в этом сказывается стремление завсегдатаев подчеркнуть свое отличие от других зрителей или похвалиться умением находить свои места в темноте, а возможно, все это вместе, или вообще ничего из перечисленного. В последнем случае затруднительно найти причину такой особенности постоянных абонентов.
Но вот улеглось и это движение, дирижер постучал палочкой по пульту, подождал еще немного, чтобы говор господ абонентов утих хотя бы до такой степени, чтобы слышно было начало увертюры, палочка поднялась и упала, флейты и скрипки издали первые протяжные ноты «Лоэнгрина».
У Рудольфа Важки — ради дебюта Тинды он выговорил себе право писать рецензию для музыкального ежемесячника, для которого порой пописывал,— при этих невыразимо сладостных и тем не менее выразительных звуках сжалось сердце, а когда, четыре такта спустя, мелодию повели уже одни скрипки, у этого безумца увлажнились глаза — хотя как музыкант он был кем угодно, только не поклонником Вагнера.
Но сжавшееся сердце сказало ему, что влага на глазах вызвана скорее неизвестностью относительно судьбы Эльзы с «Папирки», чем известной ему участью Эльзы Брабаптской. Милый Важка невыразимо страдал, пока длилось буйство звуков, предшествующее началу действия; как человек театра и отличный знаток закулисных дел, он понимал, что ждет Тинду — после всего, что происходило в зале, судьба ее решена и ничто ей не поможет, даже если она будет петь, как сама муза пения, как пела на обеих репетициях с оркестром, особенно на сегодняшней.
Важка твердо решил, что никакие низости многоглавой гидры, публики, не омрачат для него священных минут, когда его душа сольется со звуками из сладостных уст Тинды, и он уже мысленно подбирал слова, какими опишет в рецензии ее искусство и отомстит за унижение, которому могут подвергнуть Тинду. Но вероятнее всего, первые же звуки ее голоса принесут ей полный триумф.
Отыграли трубы и фаготы, из-под патетического фортиссимо всех духовых и смычковых начали проступать мягкие звуки золотого утра на Шельде под Антверпеном, увертюра завершилась пианиссимо флейт и скрипок — и занавес поднялся.
Первая картина первого действия прошла при общем невнимании публики, беспокойство которой перекинулось на сцену. Там воцарилась рассеянность, которую с трудом преодолевал дирижер; таково влияние публики, если она недостаточно уважительна к актерам и их искусству. По залу пробегали шепотки, прерываемые энергичными «Тесс!» — короче, все было объято возбужденным ожиданием того, что будет, когда на сцене появится Эльза-Тинда.
Саженной длины речитативы короля Генриха Птицелова, страстные обвинения и жалобы графа Тель-рамунда на брабантскую наследницу были выслушаны как неизбежное зло; напряжение возрастало с каждым тактом и грозило взрывом, особенно когда началась сцена суда и глашатай поднял свой голос:
«Эльза, явись на суд!»
Тут у иного зрителя перехватило дыхание, особенно у тех, кто был знаком с партитурой — ибо дирижеру пришлось сделать паузу перед выходом Эльзы: она все не появлялась — и не появилась даже тогда, когда мужской хор подхватил:
«О, вот она, идет на суд...»
Лишь после реплики хора «О, каким сияешь ты величием!» Тинда-Эльза появилась на заднем плане.
«Проклятый ассистент, знает ведь, что новенькая!» — подумал Важка.
Явление Тинды было таким захватывающим, что партер, балконы и даже ложи энергично, но деликатно-краткими аплодисментами тотчас объявили себя ее сторонниками, без малейшего возражения верхних сфер, которые ведь просто выполняли команду своих руководителей. Они щадили соперницу Богуславской во время ее мимического выступления, ибо главный скандал был задуман только по окончании первого акта.
Судьба Эльзы, идущей на суд под ужасным обвинением, удивительным образом перекликалась с судьбой исполнительницы, и Тинда играла точно по сценарию: «Эльза медлит некоторое время на заднем плане, затем очень медленно, с великим стыдом выходит вперед». Но Тинда вложила в эти действия собственное, поразительно искреннее толкование.
Никогда еще удрученность брабантской принцессы и ее унижение не передавались столь правдиво. Приближаясь к дубу, под которым восседали судьи, Эльза вынуждена была опереться на руки брабантских графов и дворян, а став перед королем, она едва держалась на ногах. Не могло быть ничего естественнее в отчаянном ее положении, чем трижды повторенное безмолвное подтверждение: да, она именно та, кого судят, да, она подлежит королевскому суду, да, она знает, в чем ее обвиняют. На вопрос короля, не отвергает ли она обвинение, Тинда ответила лишь отрицающим вздохом, сопроводив его мастерским жестом преодоленной слабости. Король спросил:
«Ты, значит, сознаешься?» — и Тинда посмотрела печально — да, с невыразимой печалью, но не «перед собой», а с отчаянной мольбой на дирижера, и длился этот взгляд не предписанные сценарием «восемь четвертей анданте», а так долго, что духовые инструменты успели доиграть вступление к ее каденции «О, мой брат!»
Но и тогда из горла ее, будто стянутого судорогой, не вырвалось ни звука — несмотря на выразительные знаки дирижера.
Тот пожал плечами, и когда хор — «тихо, про себя»,— пропел «Как странно она держится, не правда ль?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112