Когда же его гладили, он с ума сходил от радости, он просто плясал на своей ступеньке, стараясь поскорее подсунуть голову под ласкающую руку.
Работницы тоже рады были развлечься, они возбужденно смеялись, шутили с ним, как с парнем.
«Ах ты, баловень, прямо ухажер, да ты хуже своего хозяина!» Или: «Что, пан Фрей, поди, опять соскучился, что ты к нему девчонок заманиваешь?» И они звали друг дружку: «Иди-ка сюда, Барушка, погладь его, тебя он еще не знает, не бойся, он не царапается и не кусается, он на девушек выдрессирован!»
Громкий хохот посвященных и самых озорных работниц был откликом на такие шуточки, и вообще они до того забавлялись красивым животным, что старый Незмара, работавший на резальном станке — когда было что резать, — строго окликал их, призывая вернуться к делу.
«Ах, да замолчите, пан Вацлав, вы-то ведь ничуть не лучше этого котищи!» — парировала Лиза, с которой Вацлав не любил связываться — к тому же она отлично знала, что говорит.
Оставшись в одиночестве, Тамерлан потрется то одним, то другим боком о грань ступеньки и взбежит наверх — не с кошачьей, а с собачьей повадкой. И сядет там, перед резной деревянной решеткой с синим занавесом, облизывая свою взлохмаченную шубку.
Решив затем, что всюду хорошо, а дома лучше, кот рвался домой, пуская в ход когти и даже зубы. Так он поступал всегда, хотя и зря старался; тем более напрасны были его усилия сегодня, когда хозяин его был сокрушен сенсационными материалами лондонского журнала для любителей старинной и современной книги.
В конце концов Тамерлан понял тщетность своих настояний и притих. Но не надолго: вскоре он заорал, причем «душераздирающе».
Следует признать, что когда Тамерлан постарается, он может очень хорошо мяукать, и над его пассажами дружно захохотала вся мастерская.
— Я думала, это барышня Тинда! — воскликнула дерзкая Кача, и товарки ответили новым, еще более неудержимым взрывом смеха: сравнение было довольно удачным, ибо голос Тамерлана решительно напоминал низкое сопрано, мягкое, глубокое и лирически страстное.
— А ей-богу, Кача права, котище распевает получше барышни Турбины! — сказала одна из самых молодых работниц.
— Молчи! — прикрикнула на нее Кача.— Хочешь вылететь с работы?
— Ну и подумаешь,— парировала та.
Тамерлан снова запел, еще более страстно, и в восходящих, словно от подвала до чердака, звуках его голоса заключалось на сей раз безысходное отчаяние; мастерская опять захихикала.
Но это был принужденный, неестественный, уже раздраженный смех; все девицы почему-то густо покраснели и, переглядываясь, приходили в еще большее смущение.
Тамерлан заорал в третий раз, и хотя в этом третьем крике было еще больше чувства, никто уже не стал смеяться.
Старый Незмара выпрямился у своего станка и, не оборачиваясь, неуверенным тоном произнес:
— Слушать противно... Жофка, слетай наверх, позвони в дверь!
Все обернулись в тот угол, где сидела за работой Жофка. Эта рослая, на голову выше соседок, девчонка была еще молода, но, видимо, уже не промах. Глаза ее редко кто видел — она всегда держала их опущенными, не подняла их и сейчас, когда все взоры обратились к ней.
— Не ходи, Жофка,— предостерегла ее Кача.— Скажи старому Незмаре, пускай сам идет!
При том, что всем работницам была понятна ситуация, слова Качи показались смешными, однако никто не засмеялся, все напряженно ждали, пойдет ли Жофка. Все бросили работу, дальние даже привстали, чтобы видеть, как она поступит.
В обычном рабочем темпе Жофка взяла правой рукой стопку пакетиков из общей кучи, подравняла их, постучав ими об стол, и пальцами левой руки, словно перебирая струны арфы, пересчитала пакетики по десять штук; насчитав пять десятков, положила их к уже пересчитанным, заложила бумажкой целую сотню и лишь после этого встала, такая хрупкая, и прошла через всю мастерскую к выходу.
В первый и в последний раз показала она товаркам свои глаза, бросив им явно вызывающий взгляд, и тут все увидели, что глаза эти, правда, голубые, как небо, но столь же дерзкие, как ее острые, воинственно устремленные вперед груди, ясно различимые даже под зимней одеждой.
Взгляд Жофки разозлил девушек; за одним столом злобно захихикали, из другого угла ответили короткой, но очень язвительной насмешкой, тотчас, впрочем, заглушённой уголком фартука. Одна из ветеранок, давно уже безразличная ко всему, не удержалась от возгласа:
— Такой лягушонок, а сколько дерзости!
— Ступай, ступай, не слушай, кто отговаривает! — у самых дверей бросила в лицо Жофке рябенькая Лиза.
Кача встала и последовала за Жофкой. И не спускала с нее глаз, пока та поднималась по ступенькам вызывающей походкой очень молодых и при этом весьма уже искушенных девиц; Жофка наклонилась к Тамерлану, встретившему ее довольным мурлыканьем, взяла его на руки, и он, безмерно счастливый, разлегся у нее на плече, свесив голову чуть ли не до ее лопатки.
Жофка позвонила.
Кача не стала дожидаться дальнейшего, чтобы ее не увидели сверху, и вернулась в мастерскую.
-- Эта девка знает, куда идет,— вполголоса сказала она соседке и, когда та не ответила, сплюнула: — Тьфу!
— Чего плюешься? — отозвалась теперь соседка, та самая ветеранка, которая назвала Жофку лягушонком.— Это, правда, было давно, но ты и сама туда хаживала!
— Хаживала, только в первый-то раз не знала, на что иду. Вот в чем разница.
— Может быть; возможно, ты была глупее, чем все мы тут. И если эта знает, на что идет, то скажу тебе —-она уже не вернется, по крайней мере, сюда, к нам. Эта будет считать другие бумажки, не пакетики!
2
День рождения Тинды
Желание барышни Тинды, чтобы молодой Незмара
проводил ее на каток, тот исполнил с энтузиазмом.
В сущности, то был первый раз за целых три месяца, что он снова оказался с нею с глазу на глаз, без всякой решетки между ними. Впрочем, таких зарешеченных ноктюрнов было не так-то много, тем более в последнее время, когда Тинда совершенно оправданно могла ссылаться на опасность застудить свой знаменитый орган пения — у открытого-то окна, холодными ночами! Но даже и в ту пору, когда ночи были еще приемлемо теплыми, сколько опасений высказывала она, как бы кто не узнал об их свиданиях! Пока барышня Маня жила дома и тетушка еще не съехала от них после замужества младшей племянницы, Вацлав Незмара вполне понимал эти опасения — но теперь-то кто мог узнать? Служанки в кухне, окна которой выходили на эту же сторону? Да все они были скорее наперсницами барышни Тинды, чем предательницами, и, верно, даже под пыткой не выдали бы обожаемую свою повелительницу. У старого Уллика полна голова была совсем других забот, да и комнаты его приходились с другой стороны дома; а молодой Уллик — тот являлся домой лишь под утро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Работницы тоже рады были развлечься, они возбужденно смеялись, шутили с ним, как с парнем.
«Ах ты, баловень, прямо ухажер, да ты хуже своего хозяина!» Или: «Что, пан Фрей, поди, опять соскучился, что ты к нему девчонок заманиваешь?» И они звали друг дружку: «Иди-ка сюда, Барушка, погладь его, тебя он еще не знает, не бойся, он не царапается и не кусается, он на девушек выдрессирован!»
Громкий хохот посвященных и самых озорных работниц был откликом на такие шуточки, и вообще они до того забавлялись красивым животным, что старый Незмара, работавший на резальном станке — когда было что резать, — строго окликал их, призывая вернуться к делу.
«Ах, да замолчите, пан Вацлав, вы-то ведь ничуть не лучше этого котищи!» — парировала Лиза, с которой Вацлав не любил связываться — к тому же она отлично знала, что говорит.
Оставшись в одиночестве, Тамерлан потрется то одним, то другим боком о грань ступеньки и взбежит наверх — не с кошачьей, а с собачьей повадкой. И сядет там, перед резной деревянной решеткой с синим занавесом, облизывая свою взлохмаченную шубку.
Решив затем, что всюду хорошо, а дома лучше, кот рвался домой, пуская в ход когти и даже зубы. Так он поступал всегда, хотя и зря старался; тем более напрасны были его усилия сегодня, когда хозяин его был сокрушен сенсационными материалами лондонского журнала для любителей старинной и современной книги.
В конце концов Тамерлан понял тщетность своих настояний и притих. Но не надолго: вскоре он заорал, причем «душераздирающе».
Следует признать, что когда Тамерлан постарается, он может очень хорошо мяукать, и над его пассажами дружно захохотала вся мастерская.
— Я думала, это барышня Тинда! — воскликнула дерзкая Кача, и товарки ответили новым, еще более неудержимым взрывом смеха: сравнение было довольно удачным, ибо голос Тамерлана решительно напоминал низкое сопрано, мягкое, глубокое и лирически страстное.
— А ей-богу, Кача права, котище распевает получше барышни Турбины! — сказала одна из самых молодых работниц.
— Молчи! — прикрикнула на нее Кача.— Хочешь вылететь с работы?
— Ну и подумаешь,— парировала та.
Тамерлан снова запел, еще более страстно, и в восходящих, словно от подвала до чердака, звуках его голоса заключалось на сей раз безысходное отчаяние; мастерская опять захихикала.
Но это был принужденный, неестественный, уже раздраженный смех; все девицы почему-то густо покраснели и, переглядываясь, приходили в еще большее смущение.
Тамерлан заорал в третий раз, и хотя в этом третьем крике было еще больше чувства, никто уже не стал смеяться.
Старый Незмара выпрямился у своего станка и, не оборачиваясь, неуверенным тоном произнес:
— Слушать противно... Жофка, слетай наверх, позвони в дверь!
Все обернулись в тот угол, где сидела за работой Жофка. Эта рослая, на голову выше соседок, девчонка была еще молода, но, видимо, уже не промах. Глаза ее редко кто видел — она всегда держала их опущенными, не подняла их и сейчас, когда все взоры обратились к ней.
— Не ходи, Жофка,— предостерегла ее Кача.— Скажи старому Незмаре, пускай сам идет!
При том, что всем работницам была понятна ситуация, слова Качи показались смешными, однако никто не засмеялся, все напряженно ждали, пойдет ли Жофка. Все бросили работу, дальние даже привстали, чтобы видеть, как она поступит.
В обычном рабочем темпе Жофка взяла правой рукой стопку пакетиков из общей кучи, подравняла их, постучав ими об стол, и пальцами левой руки, словно перебирая струны арфы, пересчитала пакетики по десять штук; насчитав пять десятков, положила их к уже пересчитанным, заложила бумажкой целую сотню и лишь после этого встала, такая хрупкая, и прошла через всю мастерскую к выходу.
В первый и в последний раз показала она товаркам свои глаза, бросив им явно вызывающий взгляд, и тут все увидели, что глаза эти, правда, голубые, как небо, но столь же дерзкие, как ее острые, воинственно устремленные вперед груди, ясно различимые даже под зимней одеждой.
Взгляд Жофки разозлил девушек; за одним столом злобно захихикали, из другого угла ответили короткой, но очень язвительной насмешкой, тотчас, впрочем, заглушённой уголком фартука. Одна из ветеранок, давно уже безразличная ко всему, не удержалась от возгласа:
— Такой лягушонок, а сколько дерзости!
— Ступай, ступай, не слушай, кто отговаривает! — у самых дверей бросила в лицо Жофке рябенькая Лиза.
Кача встала и последовала за Жофкой. И не спускала с нее глаз, пока та поднималась по ступенькам вызывающей походкой очень молодых и при этом весьма уже искушенных девиц; Жофка наклонилась к Тамерлану, встретившему ее довольным мурлыканьем, взяла его на руки, и он, безмерно счастливый, разлегся у нее на плече, свесив голову чуть ли не до ее лопатки.
Жофка позвонила.
Кача не стала дожидаться дальнейшего, чтобы ее не увидели сверху, и вернулась в мастерскую.
-- Эта девка знает, куда идет,— вполголоса сказала она соседке и, когда та не ответила, сплюнула: — Тьфу!
— Чего плюешься? — отозвалась теперь соседка, та самая ветеранка, которая назвала Жофку лягушонком.— Это, правда, было давно, но ты и сама туда хаживала!
— Хаживала, только в первый-то раз не знала, на что иду. Вот в чем разница.
— Может быть; возможно, ты была глупее, чем все мы тут. И если эта знает, на что идет, то скажу тебе —-она уже не вернется, по крайней мере, сюда, к нам. Эта будет считать другие бумажки, не пакетики!
2
День рождения Тинды
Желание барышни Тинды, чтобы молодой Незмара
проводил ее на каток, тот исполнил с энтузиазмом.
В сущности, то был первый раз за целых три месяца, что он снова оказался с нею с глазу на глаз, без всякой решетки между ними. Впрочем, таких зарешеченных ноктюрнов было не так-то много, тем более в последнее время, когда Тинда совершенно оправданно могла ссылаться на опасность застудить свой знаменитый орган пения — у открытого-то окна, холодными ночами! Но даже и в ту пору, когда ночи были еще приемлемо теплыми, сколько опасений высказывала она, как бы кто не узнал об их свиданиях! Пока барышня Маня жила дома и тетушка еще не съехала от них после замужества младшей племянницы, Вацлав Незмара вполне понимал эти опасения — но теперь-то кто мог узнать? Служанки в кухне, окна которой выходили на эту же сторону? Да все они были скорее наперсницами барышни Тинды, чем предательницами, и, верно, даже под пыткой не выдали бы обожаемую свою повелительницу. У старого Уллика полна голова была совсем других забот, да и комнаты его приходились с другой стороны дома; а молодой Уллик — тот являлся домой лишь под утро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112