В ярком свете ракеты открылись силуэты людей, с трудом поднимающихся вверх; когда же она погасла в вышине, снег снова поголубел, а цепочка людей, тянущихся на холм, сделалась черной — доказательство ее вещественности, а не светового эффекта.
Но в наступившей темноте осталась в вышине большая освещенная полоса, расстояние до которой нелегко было определить. Лишь когда глаза привыкли к черноте ночи, стало понятно, что это — невероятных размеров окно, тем более внушительное, что состояло оно из единого монолитного стекла, не прочерченного никакими рамами.
— Да сюда тысячи вколочены! — воскликнул пан директор.— Ну что ж, пойдемте, коли приехали, сдается, предстоит такой спектакль, каких не много увидишь!
К небу то и дело со свистом взлетали ракеты. Все четверо двинулись, словно завороженные этим окном — оно не сияло, а было как бы насыщено потоком холодного света, растекающегося в ночь. На две трети огромное стекло было затянуто ледяным налетом, зернисто поблескивающим по краям. Когда наша компания поднялась достаточно высоко на холм, то разглядела за заиндевевшими стеклами тень дирижера, трудившегося изо всех сил. Сама музыка не была слышна снаружи, ее заглушал гвалт перед входом, медленно всасывающим в себя гостей; образовалась поэтому неподвижная толпа, настроенная очень весело, отчего и мороз ей был нипочем. Люди живо развлекались спором между полицейским и пиротехником, как видно, большим пройдохой. Блюститель порядка, чья каска была увенчана султаном из перьев, требовал прекратить пуск ракет, поскольку «на это торжество по пригласительным билетам никакого фейерверка заявлено не было, а следовательно, он не разрешен». Мастер огненной забавы, называя полицейского «паном инспектором», почтительнейше объяснял ему, что он после первой же ракеты доложил хозяину о запрете, тот сейчас же связался с американским консульством, и там ему сказали — продолжать фейерверк. Полицейский грозил арестовать нарушителя — что было довольно трудно осуществить, ибо как ни длинна была рука закона, она все же не могла дотянуться через ограду, в воротах которой столпилась сотня людей. Да и вообще «пусть пан инспектор хорошенько подумает, прежде чем тронуть гражданина Соединенных Штатов Америки на американской территории», причем пиротехник показал на задубевший от мороза звездно-полосатый флаг над своей головой. Когда же полицейский высказал прямое подозрение, что данный американец — родом из Вршовиц 1 то получил в ответ, что он не из Вршовиц, и не из Праги вообще, а из Пльзени, только не здешней, а из той, что в «Чикэго». И, приподнявшись на цыпочки, он поверх голов теснившихся гостей окликнул исполинского негра, проверявшего билеты у входа, и выпустил целый залп скоропалительных слов на языке янки.
1 Вршовице — окраинный район Праги.
Черный колосс, одетый в дорогую шубу и шапку, пожалуй, не менее дорогостоящую, чем шапка его хозяина, издал гортанный возглас величайшего презрения, после чего, подняв голову и отыскав взглядом полицейского, обрушил на него с невероятной скоростью целый поток английских фраз, сопровождая их мимикой и жестами, причем горящие его глаза так и сверлили противника, а оскаленные зубы были как свежая пена на взбитых сливках в чашке с шоколадом. Затем он вернулся к своим обязанностям, встречая каждый пропуск однообразным сквозь киноварные губы. А уроженец чикагской Пльзени бросил полицейскому на чистейшем пражском жаргоне:
— Так-то вот, пан инспектор!
Толпа начала проявлять явное неодобрение по поводу столь неуважительного отношения к представителю органа порядка, что не помешало американскому мастеру огненной забавы продолжить:
— Так что, пан инспектор, у нас тут остались две «рахетли», мы их разом и фукнем, чтоб уж за один ответ!
— Именем закона!..
Не успел страж закона договорить сакраментальную формулу, как обе шутихи взлетели разом, а дерзкий пиротехник не преминул добавить:
— Стало быть, последние две я выпалил именем закона!
Такой образчик американского нахальства неминуемо вызвал бы надлежащий отпор со стороны публики, ибо только уж самые несерьезные элементы ее приняли шуточку чикагского плута со смехом,— если б всеобщее внимание не было отвлечено новым неожиданным эффектом.
Покончив с ракетами, американец включил мощный рефлектор, чей резкий свет мгновенно вырвал из тьмы фасад резиденции мистера Моура; эффект получился ошеломляющий.
Белоснежное, сверкающее позолотой, поистине американской архитектуры здание чешско-американского богача, с выступающими ренессансными деталями в духе янки, грани которых были подчеркнуты широкими полосами позолоты и просто кричали с портала романского стиля с арками, выкрашенными попеременно красной и серебряной краской и сужавшимися внутрь,— такой была эта резиденция.
Несмотря на ошеломляющий эффект, картина эта не лишена была завораживающей привлекательности благодаря контрасту между теплым желтоватым светом множества лампочек, горевших в портале, и голубовато-белым освещением фасада.
— Если б сейчас заиграл оркестрион, знаете, музыкальный ящик, я бы ничуть не удивился,— молвил пан Папаушегг.
Но произошло нечто иное: колоссальный негр в дорогих мехах отпустил какому-то человеку оплеуху — как бы мимоходом, однако достаточную, чтоб тот вылетел из рядов гостей. То ли билет его был не в порядке, а может, человек этот хотел пролезть вообще без билета,— ясно было одно, что оплеуху он получил за дело. Этот плохо одетый человек, в спортивной шапочке и шарфе, ругаясь последними слонами, скрылся в темноте. Но доктора Зоуплну оплеуха возмутила — не только своей грубостью, но, главное, тем, что черный поднял руку на белого; это задело его как-то инстинктивно и было тем неприятнее, что он невольно подумал: в Штатах этот негр никогда не осмелился бы ударить белого... К тому же доктор чувствовал, что так же думало большинство очевидцев этой сцены, однако никто ни слова не сказал, да и сам он, доктор философии Арношт Зоуплна, удержал язык за зубами. И никакого облегчения не принесла ему та резкость — кстати, оставленная совершенно без внимания,— с какой он сунул свой билет н ладонь черного человека, причем успел еще заметить, что ладонь эта такая же белая, как щека побитого.
С ощущением, что ему далеко еще до того, чтоб быть последовательным демократом, доктор Зоуплна со своими родственниками вошел в дом. Уже в вестибюле (потолок в тосканской манере разделен на квадраты, бронзовые статуи, символизирующие Европу, Америку и Свободу) стало заметно, что в доме царит температура, повышенная во всех смыслах.
О том, что настроение публики достигло уже довольно высокой точки, свидетельствовал сильный шум, доносившийся из-за стеклянных дверей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Но в наступившей темноте осталась в вышине большая освещенная полоса, расстояние до которой нелегко было определить. Лишь когда глаза привыкли к черноте ночи, стало понятно, что это — невероятных размеров окно, тем более внушительное, что состояло оно из единого монолитного стекла, не прочерченного никакими рамами.
— Да сюда тысячи вколочены! — воскликнул пан директор.— Ну что ж, пойдемте, коли приехали, сдается, предстоит такой спектакль, каких не много увидишь!
К небу то и дело со свистом взлетали ракеты. Все четверо двинулись, словно завороженные этим окном — оно не сияло, а было как бы насыщено потоком холодного света, растекающегося в ночь. На две трети огромное стекло было затянуто ледяным налетом, зернисто поблескивающим по краям. Когда наша компания поднялась достаточно высоко на холм, то разглядела за заиндевевшими стеклами тень дирижера, трудившегося изо всех сил. Сама музыка не была слышна снаружи, ее заглушал гвалт перед входом, медленно всасывающим в себя гостей; образовалась поэтому неподвижная толпа, настроенная очень весело, отчего и мороз ей был нипочем. Люди живо развлекались спором между полицейским и пиротехником, как видно, большим пройдохой. Блюститель порядка, чья каска была увенчана султаном из перьев, требовал прекратить пуск ракет, поскольку «на это торжество по пригласительным билетам никакого фейерверка заявлено не было, а следовательно, он не разрешен». Мастер огненной забавы, называя полицейского «паном инспектором», почтительнейше объяснял ему, что он после первой же ракеты доложил хозяину о запрете, тот сейчас же связался с американским консульством, и там ему сказали — продолжать фейерверк. Полицейский грозил арестовать нарушителя — что было довольно трудно осуществить, ибо как ни длинна была рука закона, она все же не могла дотянуться через ограду, в воротах которой столпилась сотня людей. Да и вообще «пусть пан инспектор хорошенько подумает, прежде чем тронуть гражданина Соединенных Штатов Америки на американской территории», причем пиротехник показал на задубевший от мороза звездно-полосатый флаг над своей головой. Когда же полицейский высказал прямое подозрение, что данный американец — родом из Вршовиц 1 то получил в ответ, что он не из Вршовиц, и не из Праги вообще, а из Пльзени, только не здешней, а из той, что в «Чикэго». И, приподнявшись на цыпочки, он поверх голов теснившихся гостей окликнул исполинского негра, проверявшего билеты у входа, и выпустил целый залп скоропалительных слов на языке янки.
1 Вршовице — окраинный район Праги.
Черный колосс, одетый в дорогую шубу и шапку, пожалуй, не менее дорогостоящую, чем шапка его хозяина, издал гортанный возглас величайшего презрения, после чего, подняв голову и отыскав взглядом полицейского, обрушил на него с невероятной скоростью целый поток английских фраз, сопровождая их мимикой и жестами, причем горящие его глаза так и сверлили противника, а оскаленные зубы были как свежая пена на взбитых сливках в чашке с шоколадом. Затем он вернулся к своим обязанностям, встречая каждый пропуск однообразным сквозь киноварные губы. А уроженец чикагской Пльзени бросил полицейскому на чистейшем пражском жаргоне:
— Так-то вот, пан инспектор!
Толпа начала проявлять явное неодобрение по поводу столь неуважительного отношения к представителю органа порядка, что не помешало американскому мастеру огненной забавы продолжить:
— Так что, пан инспектор, у нас тут остались две «рахетли», мы их разом и фукнем, чтоб уж за один ответ!
— Именем закона!..
Не успел страж закона договорить сакраментальную формулу, как обе шутихи взлетели разом, а дерзкий пиротехник не преминул добавить:
— Стало быть, последние две я выпалил именем закона!
Такой образчик американского нахальства неминуемо вызвал бы надлежащий отпор со стороны публики, ибо только уж самые несерьезные элементы ее приняли шуточку чикагского плута со смехом,— если б всеобщее внимание не было отвлечено новым неожиданным эффектом.
Покончив с ракетами, американец включил мощный рефлектор, чей резкий свет мгновенно вырвал из тьмы фасад резиденции мистера Моура; эффект получился ошеломляющий.
Белоснежное, сверкающее позолотой, поистине американской архитектуры здание чешско-американского богача, с выступающими ренессансными деталями в духе янки, грани которых были подчеркнуты широкими полосами позолоты и просто кричали с портала романского стиля с арками, выкрашенными попеременно красной и серебряной краской и сужавшимися внутрь,— такой была эта резиденция.
Несмотря на ошеломляющий эффект, картина эта не лишена была завораживающей привлекательности благодаря контрасту между теплым желтоватым светом множества лампочек, горевших в портале, и голубовато-белым освещением фасада.
— Если б сейчас заиграл оркестрион, знаете, музыкальный ящик, я бы ничуть не удивился,— молвил пан Папаушегг.
Но произошло нечто иное: колоссальный негр в дорогих мехах отпустил какому-то человеку оплеуху — как бы мимоходом, однако достаточную, чтоб тот вылетел из рядов гостей. То ли билет его был не в порядке, а может, человек этот хотел пролезть вообще без билета,— ясно было одно, что оплеуху он получил за дело. Этот плохо одетый человек, в спортивной шапочке и шарфе, ругаясь последними слонами, скрылся в темноте. Но доктора Зоуплну оплеуха возмутила — не только своей грубостью, но, главное, тем, что черный поднял руку на белого; это задело его как-то инстинктивно и было тем неприятнее, что он невольно подумал: в Штатах этот негр никогда не осмелился бы ударить белого... К тому же доктор чувствовал, что так же думало большинство очевидцев этой сцены, однако никто ни слова не сказал, да и сам он, доктор философии Арношт Зоуплна, удержал язык за зубами. И никакого облегчения не принесла ему та резкость — кстати, оставленная совершенно без внимания,— с какой он сунул свой билет н ладонь черного человека, причем успел еще заметить, что ладонь эта такая же белая, как щека побитого.
С ощущением, что ему далеко еще до того, чтоб быть последовательным демократом, доктор Зоуплна со своими родственниками вошел в дом. Уже в вестибюле (потолок в тосканской манере разделен на квадраты, бронзовые статуи, символизирующие Европу, Америку и Свободу) стало заметно, что в доме царит температура, повышенная во всех смыслах.
О том, что настроение публики достигло уже довольно высокой точки, свидетельствовал сильный шум, доносившийся из-за стеклянных дверей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112