Л тут подоспела и разрядка.
Негр вместе с пиротехником, уроженцем чикагской Пльзени,— тот появился на эстраде, как был при своих закулисных трудах, без пиджака и жилета, с засученными рукавами рубашки, открывавшими густую татуировку на его предплечьях,— передвинули рояль на передний план. Это побудило оратора «патрициев» заявить: «Не будем долее задерживать господ, ибо там, куда приближается искусство, спорт пасует». Тинда н ответ поклонилась каждому «патрицию» в отдельности.
Откланялись и они с большим волнением и шумом и отправились к своим местам, как группа львов, исполнивших свои номера на манеже и возвращающихся в клетки.
Какое-то время к роялю никто не подходил, ибо прежде, чем начнется пение, дамам полагалось подать чай с кексом, а господам — американские ликеры и коктейли; вместе с выступлением барышни Улликовой это составляло последний номер программы.
Пан директор Папаушегг выбрал виски с содовой, Боудя — джин; когда оба получили выбранное, пан директор не удержался и осторожно заглянул под стол слева от себя. Но ни под столом, ни за ним «Отсталых» уже не было. Их выдуло во время проветривания. Плохую службу сослужило им то, что они начали в то время как ими следует в лучшем случае заканчивать, мудро заявил пан Бенда; тут он отхлебнул коктейля и сильно закашлялся, отчего не скоро смог изречь предостерегающе и утверждающе:
— Вот так! Именно так!
Дамам на пользу пошел горячий чай, они снова стали снимать теплые одежды, и первой — Тинда. Это предвещало самый блистательный и вообще великолепнейший момент всего праздника, как подумал оратор «патрициев», безмерно сожалея, что сидит слишком далеко от главного стола и не может эту мысль высказать. Температура в зале повысилась еще и оттого, что центральное отопление вдруг задышало с невероятной силой.
Шорохи, жужжание, гул — целая гамма звуков от тихого гудения улья до грохота мельничных жерновов опять стала нарастать в зале,— гости будто забыли о том, что им еще предстояло; и снова шум улегся, внезапно, словно отрезанный.
Тинда, ведомая хозяином дома,— он топал как можно параднее,— появилась возле рояля.
Публика, храня гробовую тишину, дала им дойти до края помоста, но когда Моур принял из рук Тинды букет и отступил назад, все восторги, до сих пор потрясавшие зал, показались игрушкой в сравнении с тем, что поднялось сейчас.
«Патриции» показали, на что они способны при желании. Несколько ложное, а говоря светским языком, довольно сомнительное положение барышни Улликовой, в силу которого ей уже долгое время невозможно было появляться в роли «прекраснейшего цветка в дамском букете клуба», нисколько не умерило, а напротив, даже усилило демонстративные овации «патрицианских» юношей, которые знали, черт возьми, как отнестись к Тинде, когда она выступает в роли артистки. Им было тем легче проявить к ней такое отношение, что весь остальной «дамский букет клуба» блистал сегодня отсутствием. Наличные дамы принадлежали отнюдь не к высшим кругам общества, хотя наличные господа достойностью своей придавали празднеству характер чуть ли не официальный.
Первый поклон Тинды, благодарившей за аплодисменты, был адресован «патрициям», и был он до того сдержанно-корректным и притом явным, настолько отличался он от озорного интермеццо с теми же господами четверть часа тому назад, что явился как бы безмолвным отречением Тинды от всякой прежней короткости с ними. Одним словом — «Турбина отходит на дистанцию», как выразился кто-то из «патрициев», употребив спортивный термин и — впервые за весь вечер — прозвище Тинды.
После этого «патриции» угомонились.
Зато тем восторженнее гремели нескончаемые рукоплескания прочей публики, и Тинда не успевала раскланиваться за столь жаркую встречу. Наконец, развернув ноты, она сама подала знак прекратить овации.
Рудольф Важка — он уже сидел за роялем, причем никто не заметил, когда и как он появился,— смешался до того, что нажал на клавишу «ля», как если бы собирался аккомпанировать скрипке. Тинда глянула на него с божественной улыбкой, на какую только была способна; впрочем, ошибка Важки позабавила одних только знатоков музыки. Тут Тинда заметила, что крышка рояля опущена, и возложила на ее край свои пальчики, будто собираясь открыть не тяжелую крышку, а легкую бонбоньерку. Важка вскочил, поднял и подпер крышку; Тинда воспользовалась этим, чтобы шепнуть ему:
Пожалуйста, возьмите себя в руки, а форте играйте фортиссимо, и педалируйте!
Она встала в изгибе рояля, и Важка заиграл сопровождение, как играл несчетно раз в «Папирке».
Едва раздались первые аккорды, доктора Принца что-то будто кольнуло.
Что она хочет?..— почти не понижая голоса, обратился он к пани Майнау.— Это же «Лоэнгрин», ария Ортруды из второго действия с низвергнутыми богами, неужели осмелится? Интересно...
— Приглушите хоть немного свой голос, доктор, и подождите! — ответила наставница Тинды.— Мы еще научим вас удивляться в нашей Праге!
Тинда запела.
Когда она кончила, ответом ей была глубокая тишина всего зала.
Старый доктор Принц тоже оцепенело сидел несколько минут, но потом вдруг сорвался с места, и, не глядя на зрителей, словно был один на один с Тиндой, споткнувшись на ступеньках, взбежал на эстраду, наступил ей на шлейф, раздумывая, сжал ладонями ее лицо и поцеловал в лоб — раз, и другой, и третий, все в невероятной спешке.
До этого момента аудитория сидела не дыша, но теперь восторг ее разразился бешеным ураганом, громоподобной бурей, какую только в силах произвести несколько сотен людей, орущих, топающих ногами, даже стучащих кулаками по столам...
Под этот грохот доктор Принц говорил Тинде:
Не могу вам сказать ничего больше того, что вы подарили мне один из прекраснейших вечеров в моей стареющей жизни. Первым впечатлением, которое вы на меня произвели, было то, что вы — чудо природы; но нет! Вы — божье чудо, ибо того сверхъестественного, что есть в вашем голосе, вы добились беспримерным усердием и воистину божьей милостью своего феноменального таланта. Когда я вернусь на родину и буду рассказывать и писать о вас — никто мне не поверит! Я весь захвачен, и я еще раз благодарю вас!
И старый господин поцеловал Тинде обе руки и пожал их от всего сердца. Тинда с трудом понимала, что он ей говорит, однако угадала, что это нечто в высшей степени похвальное, и ответила просто:
Сияя от радости, вернулся доктор Принц на свое
место рядом с пани Майнау. Увидев же, что эта дама, которая много лет назад срывала громкие триумфы на оперных сценах Германии и оборвала свою карьеру в зените славы, внезапно и необъяснимым образом потеряв голос,— увидев, что она с трудом сдерживает плач, от чего сотрясались страусовые перья на ее макушке, обнял старую преподавательницу и расцеловал ее в обе щеки и в губы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112